овольно  скоро; последние  обветшалые  остатки ее зеленоглазого
лесоруба исчезнут...
     И, осознав это, она  поняла, что ей совершенно  не хочется тащить домой
из  "Пенька"  кого-нибудь  из   этих  мужчин.  Даже  молодцеватого   рыбака.
Расстроившись, она еще глубже забилась в кресло, не выпуская из рук стакан с
ликером, который купила как  наживку  для рыбака, и  одним махом осушила его
сама. Ей он был нужнее. "У меня нет впереди мужчин, не вижу ни одного..."
     И в тот самый  момент, когда  Дженни собиралась заказать еще, ей пришла
на память старая  индейская игра с  ракушками, провидческое  колдовство,  не
описанное ни в одной книге бледнолицых и почерпнутое ею еще  в  детстве. Она
громко  икнула,  встала  на ноги  и  погромыхала  прочь,  пьяная,  суровая и
неутомимая после стольких лет без мужчин...
     "Слишком  давно, слишком давно,  слишком давно, -- жалобно поет она. --
Без  мужчин, слишком, черт возьми, давно", -- и  еще раз бросает ракушки.  С
отсутствующим  видом  она  потягивает  солоноватую  жидкость  из  стакана  и
рассматривает  ракушечный  узор.  С  каждым  разом  рисунок  становится  все
отчетливее.  Сначала  долго  не было  ничего определенного.  Просто  россыпь
ракушек. Потом появился глаз, повторяющийся из раза в раз,  потом -- второй.
Затем нос! И наконец все лицо -- уже  шесть  или семь раз  подряд, с  каждым
разом становясь все яснее и отчетливее!..
     Она  собирает  ракушки и  медленно  водит  руками:  "...слишком  долго,
слишком долго, слишком долго... я ложусь без мужчины в кровать..."
     В  городе агент по недвижимости наконец добирается до этого черномазого
адвоката в Портленде и выясняет, что дела обстоят еще хуже, чем предполагала
его сестра... "Он оставил ей  все, не только страховку, но и все остальное!"
Даже кинотеатр, который, как он  считал, вернется к нему, чтобы ржаветь  еще
полгода. Он трясет головой, глядя на свою сестру, сидящую напротив. "Здорово
эта  змея его окрутила. Он  совсем потерял голову. Не плачь, Сисси,  мы  еще
поборемся. Я так и сказал этому черномазому, что у них это так не пройдет".
     Он резко умолкает, уставившись на деревянную фигурку, оформляющуюся под
его  перочинным  ножом...  Черт! Еще  эта  семейка  из  Калифорнии,  которая
грозится отнять его четырехкомнатный коттедж за  Нахамишем... Неужели в этих
крысиных скачках человека никогда не оставят в покое?  Почему надо все время
встревать и мешать, когда наступают времена радости и благоденствия? Черт бы
побрал эту банду  интриганов...  Бежать, бежать! И  в  отчаянии  он  швыряет
фигурку в корзину со стружками...
     В то самое время, когда  Симона избавляется от преследующей ее фигурки,
запихивая ее в дальний угол верхнего ящика комода, под свое старое свадебное
платье, она чувствует, что уже недосягаема для помощи девственного  идола...
Какой теперь в нем смысл? Разве Пресвятая  Дева в состоянии помочь в  выборе
контрацептивных  средств?  или  в спринцевании?  или  замедлить  рост кисты,
набухающей,  как  ледяной   пузырь,  у  нее  под  кожей,  мерзлой   пустоты,
образующейся на том  месте, где были Добродетель, Раскаяние и Стыд? Не смеши
меня, кукла Маша...
     Рей  наконец  поднимается  с  кровати  и идет к  грязному тазу  в  углу
комнаты,  бросив бесполезные  попытки исправить свое  настроение  с  помощью
воспоминаний. Он берет треснувший эмалированный таз и наливает в него теплую
воду. Поставив таз  на запрещенную  плитку за чемоданом, он садится на стул,
закуривает  сигарету и смотрит, как  ворочается  в  кровати Род,  похрапывая
через три  вдоха  на четвертый. "Роди,  мальчик, -- шепчет Рей, -- знаешь, у
тебя еще никогда  не  было  так плохо  с ритмом. Раньше  ты  всегда попадал,
несмотря  на все  мои придирки,  то  получше, то похуже, но  --  главное  --
попадал. Я, старик, чувствую ритм, как часы. И слух у меня  абсолютный. Нет,
я ничего, просто  я говорю, что  знаю. Это точняк. Просто я знаю, что  вчера
это было, несмотря на выпивку,  просьбы, подачки... знаешь, старик, ничто не
могло  меня удержать! Я  чувствовал, что подхожу  к  пику,  что передо  мной
чистый путь и на нем никого -- ни! одного!  живого!  существа! Род,  старик!
чтобы помешать мне достичь вершины!"
     Он затихает. Тикают часы. Он гасит недокуренную  сигарету  о  тарелку с
красным перцем и  встает. В эмалированном тазу  булькает закипевшая вода. Он
достает  из-под  шкафа  зачехленную  гитару  и  расстегивает  чехол.  Достав
инструмент,  ставит  его   рядом   с   чемоданом...  потом  некоторое  время
рассматривает,  как  мастерски  он  сделан,  --  перламутровую  инкрустацию,
чередующиеся  оттенки  вишневого  дерева, перпендикулярные  волокна которого
пересекают шесть параллелей блестящей стали... чертовски красиво, вроде  как
живая   гармония:  свобода,  упорядоченность,  стильность.   Он   улыбается,
закрывает  глаза и встает на  гитару  босыми  ногами. Струны  рвутся, трещит
вишневое дерево. Чертовски красиво, дьявольски красиво... Он подпрыгивает на
ней. Какой смысл? Человек все равно не может на такой прекрасной вещи...
     Раздается  оглушительный  треск.  Разбуженный  собственным  храпом  Род
видит, как  его приятель скачет на разбитых обломках гитары. "Рей!"  --  Род
выскакивает  из-под  одеяла.  Рей  поворачивается  к  нему  -- лицо  у  него
опустошенное   и   одновременно   мечтательно-спокойное...   "Рей,   старик,
остановись!"  Но  прежде  чем Род успевает его  схватить,  Рей одним прыжком
оказывается у таза и погружает обе руки до запястьев в кипящую воду...
     Ли  просыпается от крика, но  довольно  быстро определяет его источник:
скандалят два музыканта напротив... потом  раздается сильный удар,  еще один
вопль, за которым  следует  беготня по  коридору, хлопают двери... Ну что ж,
еще один кошмар -- из ночного в дневной.
     Он вылезает из  постели  и поспешно одевается,  впервые за  эти три дня
пришпориваемый к какой  бы  то  ни было деятельности. Почти все время, с тех
пор как Ли  ушел из  дома, он провел  в гостиничном  номере,  не  вылезая из
кровати  --  читая, дремля,  просыпаясь; временами  он ощущал  прикосновение
тонких прохладных  пальцев,  но,  открывая глаза, обнаруживал,  что просто в
комнате снова стало  нестерпимо жарко и ощущение прикосновения вызвано всего
лишь струйками пота... и снова засыпал -- в ожидании.
     Иногда в  этом состоянии ступорозного ожидания ему казалось, что тонкие
пальцы  и  их  эфемерная  обладательница  были  не   более  чем  порождением
горячки...
     Когда  он оделся  и спустился  в вестибюль,  администратор гостиницы со
своим  сыном-подростком  уже   помогли  одному  из  музыкантов  загнать  его
невменяемого приятеля в телефонную будку. В  спешке Род натянул брюки Рея, и
они смешно обтягивают его полную талию и бедра.  Умоляющим голосом он что-то
шепчет  в  будку. С лестницы  Ли видно,  что  другой сидит в  будке на полу,
уперев колени в дверь и чуть ли не кокетливо склонив голову; обваренные руки
он  держит  перед собой. Вокруг не  спеша собирается толпа. Время от времени
Род  оборачивается и объясняет: "У Рея  всегда было не в порядке  с нервами.
Взвинчен  как струна. Истинный музыкант всегда  чувствителен.  Понимаете,  у
него было столько планов на будущее, но, похоже, он пережал колок и треснул,
понимаете..."
     Прибывший  шериф приносит ящик с инструментами, и при помощи отвертки и
пассатижей они принимаются  снимать дверь, но к этому времени Ли решает, что
насмотрелся достаточно.  Застегнув куртку, он благополучно спускается вниз и
выходит на улицу, где останавливается и, мотая головой из стороны в сторону,
спрашивает  себя:  "Что дальше? Каковы  мои  планы на будущее? Одно  я  знаю
точно: надо присмотреть  удобную будку,  на  случай,  если  у меня  сорвутся
колки".
     Впрочем,  эта   метафора   не  слишком   подходит  для   анализа  моего
состояния... потому  что  я чувствую себя совершенно опущенно и не способным
ни  на что,  кроме  слабого  шевеления. Я  грустно бреду  по Главной  улице,
спокойно  и  незаметно,  как омывающий  меня серый  дождик, и  грею  руки  в
глубоких меховых карманах  куртки, которую  мне дал  Джо Бен  в  мой  первый
лесной  день. В голове бессмысленный шум. Три  дня детективов  в гостиничном
номере  покрыли  мои  мозги  плесенью. Я просто гуляю,  никуда  конкретно не
направляясь, ни от кого конкретно не убегая. И  когда я обнаруживаю, что мои
блуждания привели  меня к больнице,  где,  по слухам,  распадается  на части
отец, я  сворачиваю туда, и не потому что горю желанием  увидеть старика  --
хоть я и проклинал себя два дня подряд за то, что не иду к нему, -- а просто
потому, что в данный момент это единственное сухое место поблизости.
     Я  иду  тем же  запретным путем, который в ужасе преодолевал  несколько
дней тому назад,  но он уже не  кажется мне запретным, и  я  не испытываю ни
малейшего страха. И когда я не испытываю никакого дрожания в коленках, минуя
кладбище, никакого сосания под ложечкой при  приближении к  хижине Безумного
Скандинавского   Рыбака,  известного  тем,   что  он  выскакивал  из  своего
брезентового  укрытия  и  набрасывался  на  беззащитных  прохожих с  чавычей
наперевес, меня  пронзает  чувство невосполнимой утраты,  которое, наверное,
испытывает  пресыщенный   охотник   на  крупную   дичь,  возвращаясь  сквозь
неожиданно однообразные джунгли в лагерь, после того как расправился с самым
страшным зверем. Мои настороженные  глаза, еще недавно чуткие  и  горящие  в
предвкушении охоты, погасли  и подернулись восковой  пленкой  за запотевшими
стеклами, которые  я даже не пытаюсь протереть.  Мои  бдительные уши уже  не
прислушиваются  к  малейшему хрусту  веток,  предупреждающему  об опасности,
направив свой слух внутрь, к  монотонному гулу самокопания. Холод лишил меня
осязания. Вкусовые бугорки атрофировались. Мой  острый нюх, бесшумно летящий
вперед  в  поисках  запаха  опасности,  свернулся  в  носу,  потеряв  всякую
бесшумность...
     Охота  закончилась, опасность  миновала,  зверь  был повержен... к чему
теперь острый нюх? "Нужно учиться принимать перемены, -- посоветовал  я нам.
-- Мы пережили  падение Божества и всего его Небесного  Воинства, что теперь
переживать?"
     Но этот  совет  никак не  помог  исправить мое  подавленное настроение.
Скорее, даже  наоборот.  Все  было  кончено.  Ничего не осталось.  Ничуть не
огорчившись, я наконец понял, о чем меня  предупреждал Старый  Верняга, -- о
последуэльной депрессии;  после  отмщения Брату Хэнку что мне еще оставалось
делать?  -- разве только возвращаться  на Восток. Омерзительное путешествие,
особенно в одиночестве.  Насколько менее омерзительным оно было бы с близким
по духу спутником, насколько приятнее...
     Три дня, прошедших  с  нашей  ночи, я откладывал  отъезд  и прятался  в
трехдолларовом номере без ванны,  надеясь, что этот спутник найдет меня. Три
дня и  три ночи. Но больше я ждать не мог -- я  израсходовал свои  последние
три доллара, и мне нужна была ванна; впрочем, думаю, я с самого начала знал,
что  ожидания  мои  бессмысленны; глубоко  внутри я чувствовал,  что Вив  не
придет, но, зная это, не мог заставить себя отправиться к ней...
     Несмотря на все свое бесстрашие перед поверженным  зверем, я все же еще
не достиг той стадии, чтобы отправляться в его  логово с  единственной целью
похитить у него жену.
     Приближаясь к больнице, я поглубже засунул руки в карманы, мечтая  лишь
об одном -- еще раз вернуться в старый дом,  либо  бесстрашно отважившись на
это, либо трусливо отыскав какой-нибудь повод...
     Вив промывает зубную щетку и ставит  ее на полку,  потом,  одной  рукой
придерживая  волосы,  склоняется  к крану ополоснуть рот.  Она  чистит  зубы
солью, чтобы они блестели. Выплюнув воду, она выпрямляется и смотрит на свое
отражение. Что это? --  хмурится она. То, что она видит -- или, наоборот, не
находит  --  в  своем  лице,  настораживает  ее:  это  не  возраст,  влажный
орегонский  климат сохраняет  кожу молодой и свежей, без  морщин. Худая,  но
нет,  дело  не в этом;  ей всегда нравилось  ее худое лицо. Значит... что-то
другое... что именно, она еще не понимает.
     Вив пытается  улыбнуться. "Скажи, девочка, -- шепчет она громко, -- как
ты поживаешь?"  Но отражение недоступно ее пониманию так же, как и  для всех
других,  пытающихся  разгадать  его  тайну.  Что  это?..  Она  может так  же
лучезарно улыбаться,  чистя  зубы солью, но не в состоянии проникнуть внутрь
этой лучезарности...
     -- Хорошо же, -- замечает она и выключает свет в ванной. -- Такие мысли
приводят девушек к питью. -- Она  закрывает за собой  дверь, спускается вниз
и, пристроившись  к Хэнку на подлокотнике кресла,  крепко сжимает  его руку,
пока телевизор надрывается: "Давай! Давай! Давай!"
     --  Через  минуту будет перерыв, -- говорит Хэнк. --  Как насчет яичка,
бутерброда  или чего-нибудь такого? (Когда  спускается Виз, я смотрю встречу
между Миссури  и Оклахомой...  ничего особенного,  тем  более остается  пять
минут до конца первого тайма...)
     -- Может,  вермишелевый суп с индейкой, родной? Я могу  открыть банку и
подогреть.
     -- Отлично. Все  что  хочешь... мне все равно,  только чтобы  успеть  к
следующему тайму. И пива, если есть.
     -- Ни капли.
     -- Ты не вывесила для Стоукса заказ на пиво?
     -- Стоукс нас больше не обслуживает, ты забыл? Слишком далеко...
     -- О'кей, о'кей...
     (Время за полдень, до начала игры  я провалялся с  грелкой на пояснице,
еще не  завтракал  и  потому  страшно хочу  есть. Вив  поднимается  и  почти
беззвучно в  своих теннисках выходит на кухню.  В доме  чертовски тихо. Даже
при включенном  телевизоре,  по мне,  слишком  тихо. Тоскливая, убийственная
тишина -- никто ни  с  кем не разговаривает, не смеются и не визжат дети, не
заходит Джоби с какой-нибудь дикой идеей, не носится по дому Генри... и даже
когда мы  изредка  перебрасываемся с  Вив какими-то фразами,  от звука наших
голосов кажется, что в доме еще тише. Потому что мы обращаемся друг к другу,
а  не  к  кому-то еще. До  сегодняшнего дня я как-то  не  замечал  этого  --
наверное, был слишком занят похоронами и прочими делами, -- и только сегодня
я по-настоящему осознал,  что было сделано Малышом. Я  услышал  эту тишину и
задумался  над тем, сможем ли мы с Вив когда-нибудь снова разговаривать. Да,
надо отдать Малышу должное...)
     Толкнув  тяжелую стеклянную больничную дверь, я окунулся в  благодатное
тепло  и  гостеприимство все  той  же старой амазонки, читавшей все  тот  же
киножурнал.
     --  Похоже, вы  здесь  живете,  -- заметил я, стараясь  быть как  можно
благожелательнее. -- Ночи, дни и Благодарения.
     -- Мистер Стампер? -- подозрительно осведомилась она и  быстро подалась
вперед, -- У вас... кружится голова, мистер Стампер?
     -- Погода, -- с некоторым колебанием ответил я.
     -- Я  хочу  сказать,  вам  плохо?  --  Оставив свой  журнал, она устало
смотрит на меня. -- Я знаю, что у вас был период перенапряжения...
     --  Я  очень  признателен  за вашу  заботу,  --  еще  более  недоуменно
откликаюсь я, -- но, думаю, я не потеряю сознания  снова, если вы это имеете
в виду.
     --  Сознание? Да... может, вы посидите здесь немного...  а я сбегаю  за
доктором. Слышите, подождите меня здесь...
     И,  прежде чем  я  успеваю ответить,  она вылетает в крахмальном вихре,
летящем  за ней, как  выхлопные  газы.  Я смотрю  ей вслед, недоумевая,  чем
вызвана такая поспешность. Она явно  переменилась по  сравнению с днем нашей
последней встречи.  Что ее напугало? Некоторое время я размышляю над  этим и
прихожу  к  выводу,  что,  вероятно, мой  новый вид. "Новый оттенок  мрачной
надменности,  появившийся  в   моем   облике...  вот   и  все".  С  холодным
безразличием я поджимаю губу. "Чуть-чуть припугнуть бедного работягу --  вот
и  все,  что нужно, чтобы быть готовым встретиться лицом к леденящему лицу с
Тотальным Отсутствием Страха..."
     Я  подхожу к сигаретному автомату  и наклоняюсь, чтобы опустить  в него
четвертак, -- в нем-то я и вижу отражение образа, так напугавшего сестру, --
точно, ужас! Правда, мрачной надменности мне в нем заметить не удается -- на
меня смотрит небритое, неухоженное, помятое лицо с покрасневшими испуганными
глазами, в которых сквозит ощущение мрачной гибели. И все же  мой вид вселял
ужас.
     На  меня стоило посмотреть. Вместе  с ванной в  номере отсутствовало  и
зеркало, так что я не мог стать свидетелем собственной деградации, незаметно
развивавшейся одновременно  с заплесневением  сознания. Как, бывает, обои за
ночь покрываются  нежной серой поступью грибка,  так мое  лицо несло на себе
следы пренебрежительного к нему отношения. Неудивительно, что Безумный Рыбак
предпочел укрыться за запертой  дверью!  После трех дней курева и  плесени я
являл собой  такое  зрелище, что вряд ли кто, вооруженный одной лишь  рыбой,
решился бы  на меня напасть  вне зависимости от национальности и психической
вменяемости.
     Вернулась  сестра,  преследуемая   грузным  доктором.   Но  далее   его
архизлобное  сальное дружелюбие было  поколеблено  моим видом:  он  был  так
напуган, что не решился ни на одну инсинуацию.
     -- Боже милосердный, мальчик, ты ужасно выглядишь!
     -- Благодарю вас. Готовясь к  визиту, я специально  поработал над своим
видом.  Мне не хотелось, чтобы мой бедный папа решил, будто я насмехаюсь над
его состоянием, являясь к нему с горящим взглядом и распушенным хвостом.
     --  Боюсь,  о  мнении  старого  Генри  можно уже  не  беспокоиться,  --
откликнулся доктор.
     -- Очень плох? Он кивнул:
     --  Достаточно, чтобы не различать горящий взгляд и  распушенный хвост.
Тебе  следовало  прийти пораньше, а теперь, боюсь, ты будешь разочарован его
реакцией на твой "культивированный" вид -- ты, кажется, так сказал?
     --  Возможно,   --   откликнулся  я,  чувствуя,   что   добрый   доктор
восстанавливает свою подлую уравновешенность. -- Пойдем посмотрим?
     -- Потише; я опасаюсь, что в таком состоянии ты не дойдешь.
     Измерив  мне пульс  и убедившись, что в данную  минуту непосредственной
угрозы моему здоровью нет, он позволил мне взглянуть на ветхие останки моего
прославленного предка. Не слишком приятное испытание... В палате пахло мочой
и было жарко и влажно, как в оранжерее; кровать ограждали  планки. От жгучих
кошмаров губы у старика растрескались, и по щетинистому подбородку на  грудь
сбегала  тоненькая струйка крови,  словно шнурок лорнета,  приставленного  к
запекшейся улыбке. Я  стоял над  ним столько, сколько мог выдержать,  --  не
знаю, секунды это  были или  минуты,  --  глядя,  как  он чавкает  и  что-то
бормочет сквозь сон. Один раз он  даже приоткрыл тусклый глаз и скомандовал:
"Вставай!  Встряхнись!  Поднимай  свою  жопу и,  черт возьми,  принимайся за
дела!" Но не успел я отреагировать, как глаз закрылся, язык замер и разговор
был окончен.
     Я  последовал  за широкой  задницей  доктора  прочь  из  палаты, горько
сожалея,  что  мой  отец не уточнил, за какие  именно  дела  я, черт возьми,
должен приниматься...
     Дженни видит,  как на наволочке появляются  смутные очертания рта.  Она
отхлебывает  из  своего  стакана,  вытирает  рот  рукавом  грубого  свитера,
собирает ракушки и бросает их  снова. Она очень устала, и  ей  очень хочется
есть, но она чувствует приближение чего-то поистине великого и удивительного
и  не  может позволить себе заснуть и пропустить это... Тедди отпирает дверь
бара  и входит  внутрь в спертый воздух, пропахший дымом, выдохшимся пивом и
вишневой дезинфекцией.  Время еще раннее, обычно он никогда не открывает так
рано.  Глаза  у  него  опухли  от беспокойного  сна,  но,  как  и Дженни, он
чувствует приближение чего-то значительного и не хочет пропустить это.
     Впрочем,  в  отличие  от  Дженни у Тедди  нет ощущения,  что  он  может
поспособствовать его приближению;  он лишь  наблюдатель,  зритель, обязанный
только предоставить арену, на кото