ад его  звал Генри,
но он мог счесть этот крик за дурной  сон; Генри вставал раньше всех и, если
мне не удавалось его  заткнуть, поднимал  в доме  целую бурю. Ничто  так  не
бесит,  как то,  что кто-нибудь криками вытаскивает  тебя  из кровати, и  ты
знаешь, что, как только все отвалят на работу, этот калека снова заберется в
постель, чтобы продрыхать до полудня.
     В комнате темно и мрачно, леденящий воздух  льется  сквозь полуоткрытое
окно...
     Я  уж совсем было собрался постучать ему в дверь, как услышал в комнате
какие-то  звуки,  -- на  цыпочках я отошел от  дверей и  отправился бриться,
вспоминая,  как Генри в первый  раз будил кузена Джона,  который приехал  из
Идаго работать  на нас.  Накануне, в  вечер  своего приезда,  Джон  выглядел
довольно  скверно,  -- по  его утверждению,  он добирался до нас по  великой
алкогольной  реке, -- поэтому  мы уложили его пораньше, надеясь, что хороший
сон  поможет ему прийти в себя. Когда утром Генри открыл к нему дверь,  Джон
сжался в  комок на постели и принялся махать руками: "Что такое? Что такое?"
Генри  объяснил  ему,  что половина четвертого  -- вот  что  такое. "Господи
Иисусе! -- воскликнул  Джон. --  Что  же ты не ложишься,  Генри?  Ты же  сам
говорил, что  завтра у нас тяжелый день!" И накрылся с головой  одеялом. Нам
потребовалось  три дня,  чтобы привести Джона в чувство, да и после этого от
него было мало толку. Он ныл и стенал, слоняясь туда и обратно. Тогда до нас
еще никак не доходило, что мы пытаемся завести его, напрочь лишив привычного
топлива;  точно так  же,  как  грузовику  требуется дизель для  того,  чтобы
нормально двигаться, Джону  требовалось  заправиться "Семью коронами". Генри
утверждал, что  пьет  Джон  потому, что его  мама заставляла  все  семейство
валиться на  колени и молиться, как умалишенных, когда их папаша возвращался
домой навеселе, -- кажется, это был один  из двоюродных  братьев Генри, -- а
Джон  так  никогда и не  понял, что  этой молитвой  они  вовсе не  возносили
Господу  благодарность,  как,'  например,  после  обеденной  трапезы.  Таким
образом, согласно  Генри, выпивка стала для него чем-то священным,  и он так
утвердился в этой вере, что в крепости ее мог поспорить даже с пастором.
     Промерзшая скорлупа постели смыкается  над беззащитным  комочком тепла,
который ты не 6 силах покинуть...
     Джон был хорошим работником. Вообще алкоголики работают  гораздо лучше,
чем принято считать. Может, они вообще нуждаются в выпивке как в  лекарстве,
как Джэн, которой  необходимо  по вечерам принимать таблетки  от  щитовидной
железы,  чтобы  быть уравновешенной.  Помню, однажды нам  пришлось  посадить
Джона  за руль пикапа,  чтобы  он  отвез нас в город,  -- в  тот день  Генри
поскользнулся на замшелой скале и  здорово разбился, так что нам  с Джо надо
было сидеть  с ним в кузове  и придерживать, чтобы его не подбрасывало и  не
трясло.  Кроме Джона, вести  было  некому. На мой взгляд, он прилично вел, и
только Генри  орал  всю дорогу:  "Лучше я пешком  пойду,  чем ехать  с  этим
несчастным  алкашом!  Я  пойду пешком,  черт побери, я  пойду пешком... " --
можно было  подумать, что  он мог идти...) Ты пытаешься  поглубже зарыться в
теплую сердцевинку, но тут коридор сотрясает тяжелая поступь Генри, и в твое
темное  убежище сна словно  пушечный снаряд влетает: "Подъем!  Подъем!  " --
военный клич, за которым следует вооруженное взятие двери: бум-бум-бум! -- и
снова:
     -- Подъем, подъем! Кто спит, того убъем! Хих-хи-хи!
     Новый натиск на дверь, и тоненькое злорадное хихиканье.
     -- Где пилилы? Где  рубилы? Где таскалы? По-давалы?  В  бога душу мать,
где тут лесорубы? Мне работать без них никак!
     В бога душу мать: а мне спать никак без тишины!
     Дверь снова сотрясается под градом ударов. Бам-бам-бам!  "Мальчик?" Дом
вот-вот рухнет. "Мальчик! Вставай! А ну-ка порастрясем это болото!"
     Я зарываюсь в подушку. Вокруг темно, хоть глаз выколи, а  этот выживший
из ума полудурок может ведь и дом поджечь, лишь бы убедить лежебок, что ночь
вовсе не  предназначена для сна.  И в  этом  сумбуре  пробуждения первый  же
взгляд наружу убеждает меня, что по  сравнению с предыдущим  вечером никаких
изменений к лучшему не произошло. Ибо я снова прекрасно осознавал, где я, но
не  мог определить время действия.  Некоторые факты  были  очевидными: мрак,
холод, грохочущие сапоги,  стеганое одеяло, подушка,  свет  из-под двери  --
таковы   были   признаки   реальности,  --  но  привязать   их  к  какому-то
определенному  времени я не  мог.  А  необработанные признаки реальности без
шлифовки времени тут же расплываются, а  сама реальность становится такой же
бессмысленной, как запуск разрозненных частей авиамодельки... Да, я в  своей
старой  комнате,  в темноте -- это очевидно, холодно  -- это определенно, но
когда?
     "Уже почти четыре, сынок!" Бам-бам-бам!
     Но  я имею в  виду время! Год! Я попытался вспомнить подробности своего
приезда,  но  они  склеились за  ночь и сейчас  в  темноте никак  не  хотели
разлепляться. Позже оказалось, что мне потребовалось целых две недели, чтобы
собрать   все  детали,  и  еще  больше,  чтобы   склеить  их  в  необходимой
последовательности.
     -- Сынок, что ж ты копаешься? Что ты там делаешь?
     Зарядку. Упражнения по-латыни.
     -- Ты окончательно проснулся? Громко киваю.
     -- Тогда что же ты делаешь?
     Мне  удается что-то промямлить; вероятно, это удовлетворяет его, потому
что он удаляется по коридору, сотрясаясь от дьявольского хихиканья. Но после
того как  он уходит, я уже  не могу вернуться в свой теплый сон,  в голове у
меня начинает брезжить, что  они всерьез намерены вытащить меня на  улицу  в
эту студеную ночь и заставить работать! И, осознав  это, я задаю себе самому
его  вопрос:  "Так  что же ты здесь делаешь?" Пока  мне  удавалось  избегать
ответа  на  этот  вопрос  или  при помощи  шуточек,  или заслоняясь  от него
сомнительными  фантазиями  о  героической  схватке и праведном свержении. Но
сейчас,  в  четыре  утра,  перед лицом  каторжной  работы, я  не  мог  более
увиливать от ответа, каким бы он ни был. Но я  был слишком сонным для  того,
чтобы  принимать  какое-либо решение,  поэтому  снова  решил отложить его на
время.  Но  вернувшийся старый полтергейст  опять забарабанил мне по черепу,
сделав выбор за меня.
     -- Вставай, мальчик! Вставай, встряхнись!  Пора  оставить свой след  на
земле!
     Ли резко вскакивает... Лучше не  рисковать, я мрачно вперяюсь глазами в
дверь, от последнего заявления у меня горят  щеки: "Да уж,  Леланд. Так что,
если собираешься что-то совершить, начинай совершать..."
     Я оделся и  спустился  на кухню, где мои  сородичи нюх в нюх, локоть  к
локтю  дружно  поедали  яйца  и  блины за клетчатой  скатертью.  Все  тут же
обратились ко  мне  с приветствиями, приглашая сесть и разделить с ними хотя
бы вторую половину завтрака.
     -- Мы  тебя ждали, Ли, -- с натянутой улыбкой промолвил Джо Бен, -- как
соловей лета.
     На кухне было  гораздо тише, чем накануне  вечером: трое из  детей  Джо
сидели  у  плиты,  поглощенные  комиксами,  жена  Джо  отмывала   сковородку
металлической  щеткой, Генри умело управлялся с пищей,  заталкивая ее  между
искусственных челюстей одной рукой. Хэнк слизывал с пальцев  сироп... Дивная
картина американского  завтрака.  Ли  нервно сглатывает  и пододвигает стул,
который,  как  ему  кажется,  предназначался  ему.  Но  тут  я замечаю,  что
неуловимая лесная нимфа тоже еще отсутствует.
     --  А  где  твоя  жена,  Хэнк;  Генри  еще  не  научил  ее  вставать  и
встряхиваться?
     Хэнк сидит в напряженной позе, при этом, вероятно, считая, что выглядит
гораздо лучше, чем накануне...
     Хэнк пропускает вопрос мимо ушей, зато Генри живо откликается:
     -- Ты  имеешь в  виду  Вив?  -- Он отрывает лицо  от  тарелки.  -- Боже
милостивый, Леланд, мы вышвыриваем ее из  постели, прежде чем  кто-нибудь из
нас,  мужчин, еще и пальцем начинает шевелить. Как и  малышку  Джэн. Что ты,
Вив давно на ногах, приготовила завтрак, подмела пол, собрала груши, сложила
сумки с  ленчем.  Можешь не  сомневаться,  уж  я-то научил этого  парня, как
обращаться с женщинами. -- Он хихикает и подносит к губам чашку --  огромный
блин исчезает вместе с потоком кофе. Громко выдохнув, он откидывается  назад
и  оглядывает  кухню  в  поисках  отсутствующей  девушки.  Яичная  скорлупа,
приставшая к его лбу, выглядит как третий глаз. -- Я  думаю, она  где-нибудь
здесь, если ты хочешь познакомиться...
     -- На улице, -- задумчиво замечает Хэнк, -- у коровы.
     -- А почему она не завтракает с нами?
     -- Откуда  я  знаю.  --  Он  пожимает плечами и  с  удвоенной  энергией
набрасывается на пищу.
     Тарелка пустеет, и Джэн предлагает  мне  нажарить еще  блинов, но Генри
заявляет, что времени и  так в обрез, и я говорю, что  утром  могу  обойтись
кукурузными хлопьями. "Это научит тебя вскакивать сразу, помяни мое слово".
     -- Там в плите есть  кое-что, -- говорит Хэнк.  -- Я отложил,  чтобы не
остыли, если он не успеет.
     Он достает из черной пасти плиты сковородку и сваливает  содержимое мне
на  тарелку  с  таким  видом,  как  сваливают остатки  собаке  или  кошке. Я
благодарю его за то, что он спас меня от участи поглощать холодные хлопья, и
проклинаю про себя за то, что он уже предусмотрел мое  опоздание. И снова Ли
чувствует,  как  краска заливает его щеки. Трапеза продолжается если  и не в
полной  тишине,  то по  крайней мере  без  участия  слов.  Пару раз я бросаю
взгляды  на  брата  Хэнка,  но он, кажется,  позабыл о моем существовании  и
полностью поглощен более высокими мыслями.
     (...Естественно,  Джон  прекрасно доехал,  и старику не пришлось идти в
больницу пешком, как он собирался, но  оказалось, что  это еще не все. Когда
через день мы с Джоби отправились в клинику, первым,  кого мы встретили, был
Джон -- он  сидел  на ступеньке у входа,  свесив  руки между колен  и  мигая
красными глазами. "Я слышал, Генри  сегодня отпускают домой",  --  промолвил
он. "Да, -- ответил я. -- Он не  столько переломался, сколько вывихнул.  Они
его всего загипсовали, но док говорит: это в основном для того, чтобы он вел
себя поспокойнее". Джон встает и запихивает руки в карманы. "Я готов в любой
момент",  -- заявляет он, и я понимаю, что он с чего-то взял,  что мы  с Джо
снова  будем  ехать в кузове, удерживая старика. У  меня,  конечно,  не было
никакого желания  болтаться  в кузове, да  еще  удерживать  там беснующегося
Генри,  поэтому,  даже  не  подумав,  я  говорю:  "Знаешь,  Джон,  я  думаю,
кто-нибудь из нас будет в лучшей форме, чтобы вести машину, а тебе я на этот
раз советую прокатиться в кузове". Я даже не представлял  себе, что это  его
заденет. А его задело, и здорово.  Он похлопал глазами, пока они до краев не
наполнились слезами, пробормотал: "Я просто хотел  помочь" -- и, согнувшись,
поплелся за угол...)
     Отсутствие  беседы  за  столом  приводит  Ли  в  состояние   совершенно
неконтролируемой  нервозности.  Ему  кажется,  что  молчание,  как  лампа  в
полицейском участке,  направлено прямо на него. Он вспоминает старую  шутку:
"Так  ты четыре года  изучал  тригонометрию,  да? Ну-ка скажи мне что-нибудь
по-тригонометрийски ". Они ждут, чтобы я сказал что-нибудь, чтобы оправдался
за все эти годы учебы. Что-нибудь стоящее...
     Я уже закончил трудиться над блинами  и допивал кофе, когда Генри вдруг
ударил по  столу  ножом,  с которого  стекал  желток.  "Постойте!  Подождите
минуту!" Он свирепо воззрился  на  меня и  наклонился так  близко, что я мог
рассмотреть  смазанные маслом и расчесанные брови этого  старого тщеславного
петуха.  "У тебя  какой  размер  ноги?"  Смущенно  и слегка  встревоженно  я
сглотнул и что-то пробормотал в ответ. "Мы должны найти тебе сапоги".
     Он поднимается и вразвалку направляется прочь из кухни искать сапоги, в
которых, как он считает,  я  нуждаюсь; я откидываюсь на  спинку стула, решив
воспользоваться передышкой.
     --  Сначала  мне показалось, -- смеюсь я, -- что он собирается обрезать
мне ноги так, чтобы они влезли в сапоги. Или, наоборот, растянуть их. Что-то
вроде прокрустова ложа.
     -- А что это? -- с интересом спрашивает Джо Бен. -- Что это за ложе?
     -- Прокрустово  ложе?  Прокруст? Ну,  псих  греческий. Которого победил
Тезей.
     Джо  с благоговением  качает  головой,  глаза  круглые, рот раскрыт  --
верно, и у меня был такой вид, когда я слушал истории легендарных обитателей
северных лесов, и я принимаюсь за краткую лекцию по греческой мифологии. Джо
Бен потрясенно  внимает;  его  дети отрываются от  своих  комиксов, даже его
толстенькая жена  забывает о  плите и подходит послушать; Ли  говорит  очень
быстро,  и  сначала  нервозность  придает  его  речи  оттенок  высокомерного
снобизма,  но  постепенно, ощущая  искренний  интерес  слушателей,  тон  его
меняется, и он  начинает рассказывать с настоящим чувством и энтузиазмом. Он
удивлен и даже горд тем, что  ему  удается внести  свой  вклад в  застольную
беседу. Это пробуждает в  нем простое и доступное красноречие, о котором  он
никогда и  не  подозревал.  Старый миф обретает  в  его изложении новизну  и
свежесть. Он искоса бросает взгляд на брата, проверяя, производит ли  он  на
него такое же впечатление, как на Джо Бена и его семейство... -- Но когда  я
взглянул на Хэнка,  чтобы узнать, какое впечатление  на него  производит мое
мастерское знание мифологии, я увидел, что он со скучающим, отрешенным видом
уставился  в  свою  пустую  грязную тарелку, словно  все это  или  давно ему
известно, или  представляется  абсолютной ерундой... --  и  его вдохновенная
лекция иссякает тут же, скукоживаясь, словно лопнувший шарик...
     (Поэтому, когда  Джон  не появился на следующий день, я решил, что надо
пойти к нему и  все  уладить. Джо  предупредил меня, что это может  быть  не
просто,  потому  что  Джон  по-настоящему  обиделся,  а  Джэн  добавила, что
наверняка мне  придется  попотеть.  Я им ответил, чтоб они  не  волновались,
потому что  я еще не  встречал ни одного человека, с которым нельзя  было бы
поладить при помощи  глотка виски. И на этот раз я оказался прав: Джон сидел
в своей лачуге как побитая собака, но когда я пообещал ему целый  ящик "Семи
корон",  он  воспарил, как  птичка.  Хорошо  бы, чтобы  всегда все было  так
просто. Я знал,  что  вчерашнюю ссору  с Вив виски не  уладишь,  потребуется
нечто гораздо большее, да и для того чтобы последовать  совету  Джэн и найти
безопасные   темы  для   разговоров   с   Ли,  тоже  потребуется  недюжинная
изобретательность. За завтраком я ему рассказал  кое-что  о  сапогах, но это
была  просто  сухая  информация: как их смазывать, что  мокрые сапоги  лучше
впитывают  жир, чем сухие,  и что лучшей смазкой  является смесь  медвежьего
жира, бараньего сала и крема для обуви. Но тут Джо Бен начал утверждать, что
лучше всего покрыть весь сапог масляной краской; мы с ним принялись  спорить
на эту  старую тему, и больше я Ли ничего не  успел  сказать.  Впрочем, я не
уверен, что он вообще меня слушал...)
     Генри  вернулся  с  "вездеходами"  --   шипованными  сапогами,  страшно
холодными и заскорузлыми на вид, -- вероятно, недавнее прибежище мигрирующих
скорпионов и крыс, --  и, чтобы я не сбежал,  все трое набросились на меня и
втиснули мои ноги в эти кожаные чудовища. Затем  надели на  меня  куртку Джо
Бена, Хэнк  вручил  мне  каскетку  с  десятком  разноцветных заплат, которая
походила  на шляпки, сделанные по дизайну Джексона Поллока; Джэн вложила мне
в руки мешочек  с ленчем, Джо Бен дал нож с шестью лезвиями, и все отступили
на пару шагов,  чтобы полюбоваться на  результаты.  Генри в сомнении закатил
глаза,  сообщил,  что,  на его  взгляд, на  эти  кости все же  надо нагулять
побольше мяса, и предложил мне щепотку  из своей табакерки в качестве знака,
что  я  прошел  экзаменовку. Джо Бен сказал, что  я выгляжу отлично,  и Хэнк
поддержал его.
     Я  был выведен  на  все еще  абсолютно  темную улицу, если  не  считать
бледно-голубой полоски над  горами;  и вынужден был  последовать за смутными
силуэтами Хэнка и Джо Бена, ощупью спускаясь по невидимым мосткам к причалу,
--  старик  ковылял сзади, разрезая  мрак  прыгающим мутным  лучом огромного
фонаря. По дороге он что-то бормотал себе под нос,  столь  же бессмысленное,
как и свет его фонаря.
     -- Этот Ивенрайт, я ему не доверяю; так и жди от него подвоха. Когда мы
заключили  этот контракт, честное  слово,  я  подумал...  Осторожно, ребята.
Зачем покупать новое снаряжение? Я в свое время сказал Стоуксу:  зачем нужен
новый осел, если этот еще ходит?.. Послушай,  Леланд, я тебе рассказывал про
свои зубы? -- Он поднял фонарь к лицу, и я увидел,  что он извлекает изо рта
зубы.  -- Ну, что  скажешь?  --  Он  выпятил губы. --  Моих  только  три  --
смотри-смотри, -- а два подлеца даже напротив друг друга. Что скажешь? -- Он
торжествующе рассмеялся  и вставил челюсть обратно. --  Страшно повезло! Джо
Бен так и сказал мне: такое везение -- это признак  чего-то  там... Эй, Джо,
не забудь  смазать  лебедку, слышишь? Если с ней как следует обращаться, она
еще прослужит пару сезонов... А как она выглядит --  кого  это волнует... --
Кряхтение и ворчание.  -- Охо-хо! -- Временами он останавливается, проклиная
палеолитическую  боль в  плече.  -- Да,  и пусть  Боб  будет  поосторожнее с
весами,  они  скользкие,  как жир,  -- стоит  чихнуть,  и  они  уже  норовят
обмануть. К тому же вам придут помогать ребята Орланда, да?  И никакого кофе
и  трепотни каждые двадцать минут.  Мы  еще не  "Ваконда Пасифик". Чтобы все
крутились. У нас до Дня  Благодарения один  месяц  -- понимаете вы? -- всего
один месяц...
     Он  изрекал разрозненные наставления, вероятно уповая, что они каким-то
чудом смогут компенсировать его монументальное отсутствие.
     -- Черт бы вас всех подрал, вы слышали про лебедку? Что я сказал?!
     Последнюю часть речи  заглушал  заводимый Хэнком мотор;  и только после
того как он завелся и принялся  монотонно  урчать, трос был аккуратно  убран
под  кормовое сиденье,  а  бак  проверен, Хэнк обратил внимание  на старика.
"Знаешь... -- Хэнк броском снял причальный канат с бухты, устроился у мотора
и протянул руку за  фонарем,  который Генри  отдал с такой же неохотой, как,
вероятно, Наполеон  свою шпагу на острове Святой  Елены. -- Знаешь...  -- он
поворачивает фонарь  к Генри, и  тот, попав  в луч света, запинается, словно
этот свет  выжег все  его костлявое  нутро, --  ...ты  сегодня с  утра такой
шумный".
     Генри оторопело моргает. Его рука начинает невольно подниматься,  чтобы
заслонить глаза от света, но  на полпути он решает, что этот жалкий жест  не
подобает ему, и  он  опускает руку,  предпочтя  негодующе отвернуться  и  от
света, и от язвительных слов  своего  непочтительного сына. "Кышшш! >>
Нам  же  он предоставляет  любоваться  своим величественным профилем на фоне
занимающегося утра.  Величественный и  непоколебимый, он стоит,  устремив  в
даль стальные  глаза, потом медленно достает из кармана табакерку, открывает
ее одной рукой  и заправляет катышек под нижнюю губу... - Ты только посмотри
на него, -- шепчет Хэнк.
     Седые волосы  обрамляют его голову,  как грозовая  туча,  резкие  линии
скул,  высокий  лоб,  крючковатый  нос, нависающий  надо ртом,  напоминающим
подкову...
     -- Да-а-а... -- выдыхает Джо.
     С  аристократической строгостью и  величественной надменностью он так и
стоит к нам в профиль в луче фонаря, пока Хэнк не поддает Джо Бену в ребра и
снова не начинает шептать: Черт, как он красив!
     -- Ну, -- соглашается Джо Бен, -- второго такого не сыскать.
     -- Как  ты думаешь, не страшно оставлять с ним наедине мою  беззащитную
крошку?
     -- Трудно сказать, -- отвечает Джо Бен.
     -- В таком возрасте -- и такая грива.
     -- Да. Как пророк, ни дать ни взять.
     Все это звучит как довольно-таки зае