м  полотном. Нос лодки рассекает  ее поверхность с шипящим звуком.
Женщина  в какой-то полудреме закрыла глаза. Генри гребет. Хэнк смотрит вниз
по  течению,  туда,  где  утки  взбивают воду  своими  крапчатыми  крыльями.
Маленький Ли возбужденно вертится, сидя на чемодане на корме.
     -- Так  вот, -- Генри произносит слова между взмахами весел, -- знаешь,
Леланд, -- каким-то бесстрастным, чужим голосом, -- мне  очень жаль, что  ты
решил... -- когда он наклоняется назад, шея у него напрягается  и проступают
жилы,  -- решил учиться на Востоке... но как  я понимаю... здесь  пахать  не
каждый  может...  особенно  если  не чувствуешь, что  готов  до смерти...  и
некоторые не годятся...  Ну  и ничего... я хочу, чтобы ты там мог  гордиться
тем...  -- "Литания по мне", -- вспоминал позднее  Ли, но  в  тот момент  он
слышал только мелодию речи, только ритмику слов -- этот завораживающий напев
--  анестезия времени: все  сейчас  и все неподвижно. Так думал он много лет
спустя.  --  ...да, чтобы  мы все  могли гордиться тобой...  (Вот и все,  --
думает  Хэнк.  -- Сейчас они сядут в поезд. Все кончено, больше я никогда ее
не увижу.) ...А  когда  ты  поправишься и станешь сильным... (Я  был прав, я
действительно больше ее не  видел...)  Литания по мне... (Как я был прав!..)
Оки  плывут по  сверкающей  воде. И их отражения мелькают  между  лепестками
цветов. И  рядом гребет Иона, окутанный  зеленым  туманом:  ты же чувствуешь
это. И Ли видит себя, плывущего  навстречу через 12  лет, 12 лет, оставивших
свои следы на  его лице, и в своих  прозрачных руках он  везет  отраву брату
своему,  Хэнку... -- или просто заговор...  (Но я ошибался, когда думал, что
все кончено.  Как я ошибался!) Иона налегает на весла, вглядываясь  в туман.
Джо Бен,  с  ангельским лицом,  прихватив нож,  в поисках  свободы  идет  на
автостоянку. Хэнк ползет на четвереньках, продираясь сквозь заросли ежевики,
в  надежде  навсегда  застрять  в   ее  колючках.  Кисть  руки  сжимается  и
разжимается. "Вам бы следовало знать, что дело не в какой-то там прибыли, мы
работаем,  чтобы  победить  ничто".  На  берегу  в  грязи  сидит  лесоруб  и
выкрикивает проклятия.  "Меня снедает одиночество", -- плачет женщина. Течет
река. Ровными бросками  движется по ней лодка.  Начинается  дождь  -- словно
миллионы глаз вспыхивают на воде. Хэнк бросает  взгляд на женщину, собираясь
предложить ей шляпу, но она натягивает на себя стеганое  одеяло и прячет под
него свои темные волосы.  Красные,  желтые, синие лоскуты то поднимаются, то
опускаются  вместе с лодкой.  Хэнк пожимает плечами и принимается расстилать
брезент, потом снова  бросает взгляд на  реку,  но глаза его  встречаются со
взглядом Ли, и оба замирают.
     Медленно тянутся секунды -- они не могут отвести глаз друг от друга...
     Не  выдержав,  Хэнк первым  отводит  глаза  в  сторону.  Он  добродушно
улыбается и, стремясь снять напряжение, похлопывает брата по коленке:
     --  Ну что, малыш? Теперь будешь жить в Нью-Йорке? Всякие там... музеи,
галереи и всякое такое? И все эти ученые крысы будут балдеть оттого, что ты,
такой здоровый амбал с северных лесов, учишься с ними в одном колледже?
     -- Постой, я... Генри смеется:
     --  Точно, Леланд, --  продолжая уверенно грести, -- твоя мама купилась
именно на это... Эти девушки с Востока просто тают... при виде нас, здоровых
и сильных парней с лесоповалов... можешь сам у нее спросить.
     -- Ммммм.  Я... (Спроси, спроси у нее.)  Мальчик опускает голову, рот у
него полуоткрыт.
     -- В чем дело, сын?
     --   Я...   о...  ммм...  (Все,   кроме   старика,   ощущают   гнетущую
двусмысленность сказанного --  "спроси, спроси у нее", -- навязчивый припев,
ставший со временем заклятием.)
     -- Я  спрашиваю,  в  чем дело? --  Генри прекращает грести. -- Ты опять
плохо себя чувствуешь? Снова с дыхалкой неполадки?
     Мальчик прижимает  руку  ко рту, словно надеясь при  ее  помощи извлечь
слова из горла. Он трясет головой, сквозь пальцы вырывается стон.
     -- Нет? Может... может, тогда эта качка? Ты что-нибудь съел утром?
     Генри  еще  не видит  слез,  текущих  по его щекам.  А мальчик будто не
слышит старика. Генри качает головой:
     -- Наверно, съел что-нибудь жирное.
     Мальчик даже не смотрит на Генри. Он не может отвести взгляда от своего
брата. Может, он считает, что это Хэнк с ним говорит?
     -- Ну...  ты... подожди, -- наконец  подавив страх, произносит  он.  --
Мммм, да, малыш Хэнк, придет день и ты получишь за то, что ты...
     --  Я?  Я?  -- вспыхивает  Хэнк, подпрыгивая на  месте. --  Тебе сильно
повезло, что я не свернул тебе шею! Потому что, малыш...
     -- Подожди, подожди, пока я...
     -- ...если б ты не был ребенком, я бы...
     -- ...не вырос!
     -- ...после того, как я узнал, чем ты занимался...
     -- ...ты только подожди, пока я подрасту, чтобы...
     -- ...маменькин сынок...
     -- Что?!  -- кричит Генри, и оба замолкают. -- Во имя Создателя, о  чем
это вы?
     Братья смотрят на  дно лодки. Лоскутное стеганое  одеяло  не шевелится.
Наконец Хэнк разражается хохотом:
     --  А это  по  поводу одного  дельца,  которое  было  у нас с  малышом.
Небольшое такое дельце, правда, малыш?
     Мальчик слабо кивает. Генри, удовлетворившись ответом, снова берется за
весла  и начинает грести; Хэнк бормочет что-то по поводу того, что,  если ты
предрасположен к  морской  болезни,  нечего есть  жирную  пищу по  утрам. Ли
борется со слезами. И, прошептав еще раз: "Ты...",  затыкается и смотрит  за
борт на воду. "Да... только... ты... подожди".
     Весь остальной путь  в лодке и  в машине до  вокзала Ваконды он молчит.
Молчит он  и  тогда, когда Хэнк шутливо  прощается с  ним  и его  матерью  в
поезде, желая им успешной дороги, молчит так мрачно  и мстительно, что можно
подумать -- это ему придется ждать, а не его брату...
     И последующие двенадцать лет,  осознанно или неосознанно, Ли ждал, пока
из Ваконды,  штат  Орегон, ему не  пришла открытка  от  Джо  Бена  Стампера,
сообщавшая, что  старик Генри выбыл из строя  с больной рукой и ногой и  еще
всякими  болячками, что дела у них идут паршиво и что им нужна помощь, чтобы
успеть  к  сроку  по контракту,  --  им  нужен еще  один  Стампер,  чтобы не
связываться  с тред-юнионом,  -- и поскольку  ты  единственный  родственник,
который не работает с  нами... ну,  так как, Ли?  Так что, если ты готов, мы
могли бы вместе...
     И сбоку приписка, сделанная другой, более сильной рукой:
     "Наверно, ты уже вырос, Малыш!"


     Я всегда считал,  что хорошо бы  нанять какого-нибудь лоточника сбывать
мой  товар.  Подмигивающего,  улыбчивого торговца,  мастера  своего  дела  с
луженой глоткой, чтобы он высовывался из своего ларька и размахивал руками с
засученными белыми манжетами, привлекая внимание проходящих:  "Ну-ка, ну-ка,
посмотрите! Обыкновенное чудо нашего мира, парни-девки! Визуальный  раритет!
Верти туда-сюда, смотри  сквозь него... и  окажешься  неизвестно где!  А все
дело в  том, что  внутри  одна  в  другой  лежат концентрические сферы... но
простым глазом их не  увидишь, для  этого нужны специальные научные приборы!
Да,   ребята,  настоящее  научное  чудо!  Уникальная   вещица!  Вы  что,  не
согласны?.."
     И все же надо сказать, что вдоль всего западного  побережья  разбросаны
городишки, очень сильно  напоминающие Ваконду.  Самый северный --  Виктория,
южный  -- Эврика. Эти городки, зажатые между океаном и горным хребтом, живут
только  тем,  что  им  удается  отвоевать  от того и  от  другого.  Городки,
обреченные  своим  географическим  расположением,  обкрадываемые  фиктивными
мэрами и коммерческими фирмами,  увязшие в застывшем времени... облупившиеся
стены  консервных заводов, заросшие лишаем и мхом лесопилки...  как  все они
похожи друг на друга -- словно матрешки. Изношенное оборудование, устаревшая
электропроводка. И люди, постоянно жалующиеся на тяжелые
     времена, плохую работу,  недостаток денег, холодные ветра и предстоящую
суровую зиму...
     И  вокруг  каждой лесопилки, как  правило  стоящей на  реке, и  каждого
консервного   завода   с   прогнившими  досками   на   побережье  разбросаны
человеческие  жилища,  скорее  напоминающие собачьи  конуры. Полоса  мокрого
асфальта, освещенная неоновым светом, представляет собой главную улицу. Даже
если на  ней  и  встречаются светофоры, то это скорее дань  традиции, нежели
мера   предосторожности...   Член   транспортной   комиссии   на   заседании
муниципалитета: "В Нэхалеме у них целых  два светофора! Я не понимаю, почему
у нас нет ни одного. Честное слово, как будто у нас нет гордости".
     Ему представляется, что все дело в отсутствии светофоров.
     По  соседству с прачечной -- киношка, функционирующая по вечерам четв.,
пят.  и суб.  Оба  учреждения  принадлежат  одному  и  тому  же  мрачному  и
болезненному типу. Афиша гласит: "„Пушки острова Наварон". Г.  Пек. 99
центов. Только на  этой неделе". На противоположной стороне  улицы за окнами
выставлены  потрепанные  отретушированные  фотографии домов  и  ферм...  Там
проживает лысый  зять  кино-прачечного магната  --  агент по продаже  домов,
имений и земельных участков,  известный  своими  махинациями  с закладными и
красноречием на торжественных обедах: "Друзья,  мы  живем на земле будущего!
Это спящий гигант. Конечно,  не  все  так просто, перед нами  стоят  большие
трудности.  Уже восемь лет мы живем под властью этого  держиморды из  Белого
дома. Но мы уже подняли головы, и теперь все  в  наших руках.  Мы -- хозяева
жизни!"
     Он сидит за столом, усыпанным стружкой,  а  перед ним  стоит  коллекция
деревянных фигурок, которые он  выточил  сам, своими умелыми руками, и взоры
этой  деревянной  армии  обращены  через  окно  на  улицу,  на  длинный  ряд
заброшенных  магазинов.  Висящие на дверях таблички "Сдается внаем" отчаянно
призывают хозяев вернуться, вымыть покрытые известью  окна, заполнить  полки
сверкающими рядами  банок с консервированным  мясом  и фасолью, а стеклянный
прилавок  --  картонками со  сластями  из  Копенгагена;  чтобы вокруг  очага
собрались бородатые,  потные  парни в шипованных  сапогах,  которые еще  лет
тридцать назад готовы были переплачивать в четыре раза за дюжину яиц, парни,
которые пользовались  только  бумажными  деньгами,  так  как  мелочь  просто
высыпалась из  их дырявых карманов.  "Продается", "Сдается  внаем" -- гласят
таблички  на  дверях.  "Благосостояние  на Новых  Землях"  --  провозглашает
агент-оратор,  сидя  за стаканом  пива. Хитрый  делец,  заключивший  со  дня
основания своей  конторы  единственную сделку  с конопатым мужем собственной
сестры и жалким обанкротившимся владельцем киношки по соседству с прачечной.
"Черт  побери, дальше  будет лучше! Только  из-за  этой  чертовой власти  мы
переживаем спад!"
     Но  со  временем  жителей Ваконды  начали  посещать  сомнения.  Первыми
зашевелились   члены   тред-юниона:  "Дело   не  в  администрации,  дело   в
механизации.  Электропилы  и переносные  движки -- в два  раза меньше  людей
могут свалить в два раза  больше деревьев. Ответ ясен: лесорубы должны иметь
шестичасовой   рабочий  день.  Дайте   нам  шестичасовой  рабочий   день   с
восьмичасовой оплатой, и мы будем валить в два раза больше деревьев!"
     И  все  собравшиеся  кричат,  свистят и  топают  ногами,  выражая  свое
одобрение, хотя все прекрасно понимают, что после собрания за стойкой в баре
какой-нибудь хлюпик заметит:
     --  Все  дело  в  том,  что тогда нам не хватит  деревьев; за последние
пятьдесят с небольшим лет их сильно поубавилось!
     -- Нет-нет-нет! -- заявляет агент по  недвижимости. -- Все  дело  не  в
отсутствии леса, а в отсутствии целей!
     -- Может быть, -- вмешивается преподобный Брат Уолкер из Церкви Господа
и  Метафизических  Наук, -- дело  в  отсутствии  веры.  -- И  перед  тем как
продолжить,  отхлебывает  еще  пива.   --  Духовное  состояние  современного
общества внушает гораздо больше тревог, чем экономическое.
     -- Конечно! Я далек от мысли недооценивать духовный аспект, но...
     -- Но  для поддержки духа  человеку необходимо что-то  кушать  и чем-то
прикрывать свою наготу, Брат Уолкер.
     -- Видите ли, брат, человеку надо как-то жить.
     -- Да, но "не хлебом единым", если вы помните.
     -- Конечно! Но и не Богом единым.
     -- Так что, если у нас не будет леса...
     -- Да хватает нам леса! Разве Хэнк Стампер со своей компанией валит его
без передышки? Да? Нет?
     В глубокой задумчивости все обращаются к пиву.
     -- Значит, дело не в недостатке леса...
     -- Нет. Нет, сэр...
     С  утра  они  пили и  беседовали,  сидя за  огромным  овальным  столом,
специально  зарезервированным  для подобных собраний, и хотя  эта группа  из
восьми -- десяти горожан не представляла  собой официальной организации, тем
не  менее  с ними  считались  как с представителями  общественного мнения, а
выполнение их решений почиталось за священный долг каждого.
     -- Кстати, это интересная мысль, по поводу Хэнка Стампера.
     Место,  где  происходят  эти  сборища,   называлось  салун  "Пенек"   и
располагалось напротив  пакгауза,  по соседству с кинотеатром. Внутри  салун
ничем не отличался от подобных заведений в любом другом городке, а вот фасад
его  был  довольно примечателен. Его  украшала коллекция  неоновых  вывесок,
собранных хозяином со всех конкурировавших с  ним и обанкротившихся баров  в
округе.  Когда наступают сумерки и  Тедди  зажигает  неоновую  рекламу,  она
зачастую производит такой  неожиданный  эффект,  что  у  посетителей стаканы
вываливаются из рук. Разноцветные огни мигают, переплетаются и шипят, словно
электронные  змеи. Скручиваясь и раскручиваясь.  Темными дождливыми вечерами
все это обилие неонового света  оглушительно жужжит, поражая разнобоем цвета
и  названий:  ближе к  дверям огненно-алым  -- "Красный дракон", ниже мигает
желто-зеленым   "Ночной  колпак"  и   вспыхивает  стакан   с   шерри;  рядом
провозглашается в  густооранжевых тонах "Войди и  получи!", еще чуть  дальше
"Погонщик быков " выпускает  красную стрелу в парикмахерскую,  расположенную
по соседству.  "Чайка" и  "Черный кот"  пытаются  забить  друг друга кричаще
красно-зелеными тонами.  Потом сразу три подряд --  "Алиби", "Кружка рака" и
"Дом Ваконда", -- и рекламы разных марок пива...
     Но, несмотря  на  это  скопление вражеских  знамен, собственной рекламы
"Пенек" не имел. Много лет назад на зеленом оконном стекле значилось "Пенек.
Салун и гриль", но по мере того, как  Тедди разорял и закрывал конкурирующие
бары, ему  требовалось все больше  места для размещения захваченных  реклам,
которыми он гордился, словно это были скальпы врагов. И лишь в ясный погожий
день, когда свет  не горел, на стекле можно было различить смутные очертания
букв, но  назвать  это настоящей  рекламой,  конечно,  было  нельзя. Темными
вечерами,  когда зажигаются перекрывающие друг друга вывески, она и вовсе не
видна.
     Впрочем, в этом салуне  есть и собственная  вывеска -- она не освещена,
но зато украшена изысканным орнаментом  и укреплена двумя винтами прямо  над
дверью.  В отличие  от остальных она появилась  у Тедди не в результате  его
экономических  махинаций,  а  после  непродолжительной  супружеской   жизни,
длившейся всего четыре месяца. Несмотря на скромность и неприметность, Тедди
любит  ее больше  всех  сверкающих  неонов.  В  спокойных  синих  тонах  она
напоминает:  "Помни. Даже Один Стакан -- Это  Слишком.  Много.  Христианское
Общество Трезвенниц".
     Тедди  обрел  покой  и  счастье  в своем  собрании  вывесок:  невысокий
толстячок  в стране  лесорубов, как  Наполеон,  компенсировавший  недостаток
роста  коллекцией медалей, украшавших его грудь. И  теперь,  пока эти дикари
рвали и метали, обсуждая свои беды, он мог позволить себе хранить молчание.
     -- Тедди-мишка, повторим.
     ...и распускали сопли после очередного стакана...
     -- Тедди, сюда!
     ...и замирали от медленного животного ужаса...
     -- Тедди! Черт побери, дай-ка освежиться!
     -- Да, сэр! -- отвлекаясь от своих размышлений. -- О да, сэр, пива?
     -- Господи, да конечно же!
     --   Сию  минуту,  сэр...   --  Он  мог  оставаться  за  стойкой  среди
непрекращающегося  гомона и  всполохов  рекламы  и  одновременно  находиться
совершенно в другом измерении,  не имеющем никакого отношения к  их  грубому
громкому миру. Потом, словно придя в себя, он начинал метаться за стойкой, и
все его  высокомерие  слетало  с  него  в мгновение ока.  Толстые  сардельки
пальцев начинали трястись, когда он хватал стаканы: "Сию минуточку, сэр". И,
демонстрируя  спешку,  тут  же  летел   назад  с  заказом,  словно  старался
восполнить  мгновения своей задумчивости. Но собравшиеся  уже  забыли о нем,
вернувшись к обсуждению своих местных хлопот. Ну, естественно! Как же им его
не игнорировать! Они просто боятся присмотреться к нему. Нам неприятно чужое
превосходство...
     -- Тедди!
     -- Да, сэр.  Простите, я запамятовал, вы сказали --  светлое?  Сейчас я
поменяю, только соберу остальные стаканы...
     Но посетитель уже пьет то, что ему принесли. Тедди бесшумно и незаметно
возвращается за стойку.
     Но вот электрифицированная дверь бара открывается, и в солнечном сиянии
стеклянной арки  возникает новая фигура -- это огромный старик в  шипованных
сапогах; впрочем,  вид у  него  такой  же  отрешенный, как  у Тедди. Местный
отшельник,  с лицом, заросшим  седой бородой,  известный под  именем "старый
дровосек  откуда-то  с  южной развилки".  Когда-то  первоклассный  верхолаз,
теперь  он  уже  был  так  стар и слаб, что зарабатывал на  жизнь  тем,  что
разъезжал по вырубленным склонам на  разбитом пикапе  и, распиливая кедровые
пни, собирал  вязанки дранки, которые и продавал на фабрику по десять центов
за вязанку. Страшное падение  -- от  верхолаза  до сборщика  дранки. И позор
этого  падения каким-то  образом  влиял на  уничтожение  самой  человеческой
личности, ибо он двигался  словно в тумане,  и после  того  как он  проходил
мимо, никто бы  не смог с  определенностью описать его внешность или хотя бы
вспомнить о том,  что он был.  Однако  то, что он заходил в "Пенек" довольно
редко (хотя и  проезжал мимо  по крайней  мере  раз в неделю), не  позволяло
относиться к его появлению с  таким же  пренебрежением, как  к существованию
Тедди. Он был редкостью, а Тедди  -- всего лишь предметом обычного антуража.
Перед  тем как  двинуться к  бару,  он  помедлил мгновение,  прислушиваясь к
разговору. Но под  его испытующим взглядом беседа начала замирать,  чахнуть,
пока  окончательно не иссякла. Тогда он громко чихнул в бороду и, не  говоря
ни слова, двинулся дальше.
     У него  было  собственное  мнение  относительно  нынешнего  никудышного
положения вещей.
     Пока  старик не взял  себе большой стакан красного вина и не удалился в
затемненную заднюю часть помещения, разговор так и не возобновлялся.
     -- Бедный старый недоумок, --  преодолев охватившую всех подавленность,
наконец произнес агент по недвижимости.
     -- Ага, -- откликнулся лесоруб в битой каскетке.
     -- Вообще, по слухам, он еще боец будьте-нате.
     -- Пьет?
     -- Дешевый портвейн. Получает от Стоукса раз в неделю.
     -- Как печально! -- промолвил владелец кинопрачечного комплекса.
     -- Тс-тс, -- прошипел Брат Уолкер. Почему-то это прозвучало  у него как
"тиск-тиск".
     -- Да. Здорово хреново.
     -- После стольких лет работы в лесу; позор.
     --  Позор? Нет,  не позор,  а преступление, твою мать,  простите,  Брат
Уолкер,  но  меня  все  это  уже  достало!  --  И  еще  с большей  страстью,
возвращаясь  в  тональность предшествовавшего  разговора, шмякает  волосатым
кулаком  по столу:  -- Настоящее преступление, твою  мать! Чтобы этот старый
бедняга  должен  был... Разве  Флойд  Ивенрайт уже два года  не  обещает нам
пенсии и гарантированный ежегодный дохо