,  шерсти и  начинаю орудовать не  жалея сил, как
черномазый. И не могу остановиться. Покончив  с небом,  принимаюсь  за пляж.
Потом  за  город,  за  холмы. Пот  льет с меня  в три ручья, руки  дрожат от
напряжения,  но  я работаю  как  черт!  Потом отхожу в  сторону  и оглядываю
сделанное: но почему-то  все стало еще  более тусклым. Словно  выцветшим.  Я
снова хватаю мочало и  снова берусь за дело,  но все  блекнет  еще больше. И
тогда уж  я берусь вовсю. Я тру все подряд: небо, собственные глаза, солнце,
пока не падаю  без  сил.  Но  когда я  поднимаю голову -- все правильно, все
блестит, как киноэкран, когда фильм  обрывается и  тебе  не на что смотреть,
кроме как на яркий белый свет. Все остальное исчезло.  Я отбрасываю стальную
мочалку: неплохо  иногда все так  подновлять, но если тереть слишком сильно,
старик, то можно стереть все дочиста.)
     В "Пеньке" Бони Стоукс пододвигается ближе к  окну и  снова жалуется на
слепящий свет. Тедди наконец звонит миссис Карлсон, и та говорит ему, что, к
сожалению, сегодня очень занята, но вместо  себя  обещает прислать дочь. Биг
Ньютон  наблюдает за тем,  как пьянеет  и  свирепеет Лес Гиббонс, но  у него
по-прежнему  остаются серьезные  сомнения относительно  того, сможет  ли эта
большегубая обезьяна упиться и  рассвирепеть до необходимой стадии. А толпа,
замершая в  ожидании перед  погребальным залом, вдруг подается вперед, и все
поворачиваются к желтому джипу, который наконец появляется из-за угла.
     (На похороны собралось столько народа, что поставить машину нам удается
только за  два  квартала.  "У Джо  Бена глаза бы вылезли  на лоб,  если б он
узнал, какое столпотворение вызовет  его смерть", -- говорю я Вив. У  меня и
самого глаза были на лбу: я знал, что Джо из тех ребят, кого любят все, но я
не знал, что он был  известен стольким  людям. Подойдя  ближе, я  вижу,  что
лужайка для родственников до отказа забита темно-синими костюмами и  черными
платьями.  Здесь  даже  есть  представители  из "Ваконда Пасифик",  и  Флойд
Ивенрайт, естественно. Все стоят и сдержанно беседуют, откалываясь  по двое,
по трое и прячась  за большим черным "кадиллаком" Лиллиенталя, чтобы достать
свои заначки  из карманов и тайком  от  женщин освежиться.  Женщины время от
времени подносят  к лицам белые  носовые платочки. "Мужчины  киряют, женщины
хлюпают. Все при деле", -- решаю я.
     Когда они замечают нас с Вив, все разговоры резко обрываются. Ребята за
"кадиллаком" поспешно  прячут бутылку. Они смотрят  на  нас, усердно пытаясь
придать своим лицам соответствующее случаю выражение. Полуулыбки, понимающие
кивки, а уж взгляды -- словно они взяли глаза  напрокат  у коккер-спаниелей.
Куда бы я ни повернулся, всюду натыкаюсь на взгляды и кивки. Никто ничего не
говорит. Толпа, стоявшая за зданием, тоже начинает перетекать поближе, чтобы
поглазеть  на  нас.  Из-за двери  высовывается несколько  женских  голов.  К
боковому  входу подкатывает машина Орланда, и его жена помогает выйти из нее
Джэн. Джэн такая же пухлая и похожая на сову,  как и всегда, несмотря на всю
эту  черную паутину, которую  они на нее навесили.  На  некоторое время  она
отвлекает от нас всеобщее внимание, но потом все снова поворачиваются к нам.
Джэн не представляет для них интереса. Как бы  она  ни была  убита горем, не
для нее они прихорашивались, чистились и наряжались в свои лучшие пасхальные
костюмы.  Джэн всего лишь побочный  аттракцион,  прелюдия. Они пришли  не за
тем. Они ждут главного  представления. А главное представление  на похоронах
-- это публичное осуждение. Пухленькая Джэн  для этого не  годится. И как бы
мне ни хотелось лишать тебя славы, Джоби, боюсь, что главное  развлечение на
сегодня и не ты.
     Мы  с  Вив  идем за Орландом и  Джэн в  тускло освещенную  комнату  для
родственников.  Там  уже все собрались и тихо сидят  на  складных стульчиках
перед чем-то вроде марлевой занавески, которая отделяет комнату от основного
зала. Отсюда видно все, а с другой стороны она непроницаема -- так что пусть
довольствуются всхлипами и сморканием, долетающими до их ушей.
     Пока мы  с Вив отыскиваем  себе места, присутствующие не  сводят  с нас
глаз.  Я  подготовился  к  язвительным  взглядам, но  все идет  спокойно.  Я
подготовился к обвинительному приговору от каждого члена клана Стамперов, но
пока  встречаю лишь те  же  горестные коккер-спаниелевые улыбки. Наверное, я
еще не  очухался  после  поездки,  потому что  на  меня  это здорово  сильно
подействовало. Замерев на месте, я смотрю на них... Боже милостивый, неужели
они не понимают? Неужели  они не догадываются, что я все равно что убил его?
Я открываю было рот, чтобы  заставить осознать  это  хоть одного  из них, но
вместо  моих  слов  раздается  протяжное  "му-у-у-у"  органа  и  пение  леди
Лиллиенталь. Вив берет меня за руку и заставляет сесть.
     Орган  мычит  и рыдает.  Леди  Лиллиенталь  пытается  перекричать  его,
исполняя "Конец  прекрасного дня" -- то самое произведение, которое она пела
у нас дома на похоронах мамы двадцать лет тому назад, только  теперь она это
делает  медленнее  и  хуже.  Пение  ее  длится  бесконечно.  Если в  течение
ближайших  двадцати  лет  она  будет продолжать замедлять  темп  исполнения,
покойников придется дополнительно бальзамировать в процессе ритуала.
     Орган заиграл снова. Кто-то прочел стихотворение по книге. Лиллиенталь,
который не меньше своей жены не любил оставаться в тени, зачитал список лиц,
не  смогших  прийти то  той  или  иной  причине и  приславших  цветы.  "Лили
Гилкрест, --  распевает он, --  душой сегодня с нами. Мистер и миссис Эдвард
Р. Соренсон... мысленно с нами". Ла-да-ди-ла-ди-ла-да. Уже долгие годы между
ним, его женой и мычащим органом  идет непрерывная  битва за то, кто  сможет
сыграть свою  роль дольше. Потом поднимается  старина Томе. И  я  думаю, как
смешно, что Джоби обречен на всю эту тягомотину -- он, который за минуту мог
произнести слов больше, чем все эти трое, вместе взятые, за сутки.
     Глаза у меня начинают слипаться.
     Потом  выходит  Брат Уолкер в  рубашке с короткими рукавами, похожий на
тренера,  работающего на полставки. Он раскрывает Библию, которая топорщится
закладками, как  дикобраз,  и,  используя смерть  Джоби  как  гимнастический
мостик, взмывает к облакам. В процессе его полета я где-то отстаю.
     Меня  разбудила  Вив. Все  поднялись  с  мест  и потекли  к  прорези  в
занавеске. Присутствовавшие в главном зале уже  насмотрелись вдоволь и вышли
на улицу дожидаться нас. Я прохожу мимо и смотрю. Бог ты мой!  Ты не так  уж
плохо  выглядишь. Все утопленники, которых  я  видел раньше, были распухшими
как бревна. Наверное, ты недостаточно долго пробыл в воде, чтобы как следует
вымокнуть. Более того, безобразный  ты лягушонок, ты выглядишь  даже гораздо
лучше, чем обычно. Лицо тебе чем-то подправили, замазав шрамы, и  оно совсем
не  похоже  на  сырую  фрикадельку, как  раньше.  И черный  галстук.  Ты  бы
удивился. Да-да. Если б увидел, каким чертовски красивым тебя сделают.
     -- Хэнк... Хэнк, пожалуйста...
     Только вот... Напрасно они тебя сделали таким серьезным,  потому что от
этого ты становишься похожим...
     -- Пожалуйста, тебя ждут... Что ты делаешь?
     Ты должен улыбаться, старик.  Глупо улыбаться. А то ты слишком серьезно
ко всему относишься. К черту! Вот. Постой, я сейчас...
     -- Хэнк! Господи, нельзя трогать...
     Орланд хватает  меня за руку и оттаскивает от гроба. "Это все музыка  и
эта чушь, -- говорю я ему, -- усыпили меня, как собаку".
     -- Пойдем на улицу, -- шепчет Вив. И я иду за ней.
     Моя возня  с брезентом оправдывается  --  небо  заволокло тучами, и  на
улице уже начинается мелкий дождичек. Видно, он тоже собирался  на похороны,
да маленько  припозднился  и  теперь спешит  на кладбище. Мужчины  горбятся,
женщины прикрывают свои прически цветными погребальными программками, и все,
как  цыплята,  суетятся  в поисках укрытия.  Когда  мы добираемся до  джипа,
кажется,  дождь  вот-вот хлынет  по-настоящему,  но  он  так  и  не  хлынул,
продолжая лишь накрапывать всю дорогу, пока процессия двигалась через город;
так, чуть-чуть, придерживая себя, словно чего-то ждал...)
     Бони   Стоукс  ждет,   когда   пройдет   вся   процессия.   Ему   нужно
удостовериться,  что и врач, и  Хэнк  на похоронах. От "Пенька" до  больницы
долгий  путь  для старика,  для больного старика, и  он не  хочет рисковать,
чтобы после такой долгой дороги  получить  от ворот поворот от какого-нибудь
безмозглого  врачишки. Долгий  путь. Да  еще  под  дождем, как  он замечает,
застегивая свой  длинный  черный плащ. Под  дождем и  холодом, это мне-то  с
моими  слабыми легкими... И чего только не сделает человек для старого друга
из христианских побуждений!
     (На кладбище  дождь  припустил по-настоящему, и толпа сразу же поредела
на  две трети.  Мы столпились вокруг ямы. Джоби хоронили  рядом с его отцом,
вернее с тем,  что от  него осталось, когда его нашли в той  хижине, куда он
сбежал. Хорошенький плевок в них обоих. Странно, что они еще не выскочили из
гробов и всю  землю не перевернули.  Это было почти  смешно.  "Если наступит
день Страшного Суда, которого Джо всегда так ждал, и, взлетев на воздух, они
обнаружат, что  были похоронены рядом,  вот перья-то полетают",  -- думаю я.
Джо всегда  старался быть как можно дальше от своего старика, даже лицо себе
перекроил, чтобы не походить на Бена Стампера; для него ничего не могло быть
хуже,  как  вырасти с тем,  что он  называл  красивым и безнадежным лицом. Я
снова вспомнил, как Лиллиенталь разукрасил Джо  -- запудрил шрамы, разгладил
ухмылку, и у меня начинают чесаться руки раскрыть гроб и вернуть их ему. Мне
этого так  сильно  хочется, что приходится до дрожи в мышцах сжать кулаки; и
не  потому что я  пытаюсь сдержаться,  а потому  что понимаю  -- все равно я
этого не  сделаю. Так и стою.  Смотрю, как  они  устанавливают  перекладины,
опускают гроб, сжимаю кулаки  и трясусь, моля только  об одном -- чтобы  они
поскорее забросали его грязью и он скрылся из вида. Просто стою.
     Как только Джо был похоронен,  я  взял Вив за руку  и направился прочь.
Когда мы уже подошли к джипу, я услышал, как сзади кто-то кричит: "Хэнк! Эй,
Хэнк!"
     Это  был  Флойд   Ивенрайт:  орет  и  машет  руками  из  окошка  своего
здоровенного "понтиака": "Залезай к нам. У нас много места. Зачем тебе ехать
в этой старой развалине? Пусть Энди перегонит джип, а вы  запрыгивайте к нам
в  приличную машину..." Ивенрайт  ждет нас и широко дружелюбно скалится. Это
открытый  призыв  забыть  старую  вражду, и  все, имеющие отношение  к делу,
прекрасно  понимают это. Но мне  за  этой улыбкой  видится еще  и  насмешка.
Словно  он  ухмыляется  -- что,  дескать, Хэнк,  старина, еще неделю назад я
пикетировал  твою лесопилку и чуть не спустил все твои летние труды  вниз по
реке. Но теперь давай будем друзьями... "Что скажешь, парень?"
     Я  смотрю  на Вив,  потом перевожу взгляд на Энди, стоящего несколько в
стороне от толпы, обступившей машину Большого Лу. Они ждут, что я  решу; все
прекрасно понимают, что Флойд  со  своей  компанией немало потрудился, чтобы
зажать нас  в  тиски, в  результате чего Джо  и отправился на  тот  свет.  Я
пытаюсь принять какое-нибудь  решение,  но  понимаю только, что устал, устал
все время быть врагом...
     -- Годится, мы с тобой, Флойд!  -- кричу я ему в  ответ и хватаю Вив за
руку. -- Идет, Энди? Оставь его где-нибудь  на Главной. -- Флойд распахивает
для нас дверцу. За всю дорогу никто в машине не  говорит ни  слова. Когда мы
уже  подъезжаем  к  городу, Ивенрайт  спрашивает,  а  не  заскочить ли нам в
"Пенек" на парочку пива. Я отвечаю, что Вив, верно, хочет поскорее добраться
до нового дома Джо, чтобы побыть с Джэн, и он говорит:  "Отлично, мы завезем
ее, а потом?" Я отвечаю, что мне нужно в больницу взглянуть на отца, а потом
-- посмотрим.
     -- Хорошо. Давай. Завезем Вив, а потом можем свернуть прямо к больнице.
А ты пока подумай. О'кей?
     Я говорю "о'кей".  Пару раз я пытаюсь встретиться с Вив  глазами, чтобы
понять, как она относится к моему решению, но она погружена в себя.  А когда
она уже выходит  из машины,  я спрашиваю себя: а  какое  мне, собственно, до
этого  дело?  Приятно  ехать  в  хорошей,  сухой  машине.  Приятно  получать
приглашения выпить пива. Приятно, когда тебе протягивают руку.
     Мы  сворачиваем  с Южной улицы  к Неканикуму.  Я  откидываюсь на мягкую
спинку, прислушиваясь  к шороху "дворников", гулу печки и  словам,  которыми
Ивекрайт обменивается с членами  своего семейства. Мне плевать,  что обо мне
думают Вив или Энди. Мне  плевать,  таилась ли издевка  в ухмылке Ивенрайта.
Мне плевать, что сказал бы по этому поводу Джоби.
     Потому  как,  что  касается  меня,  борьба  закончена, и  боевой  топор
закопан... навсегда.)
     Как  только Хэнк  вылез из машины,  дети Ивенрайта,  до  тех  пор  тихо
сидевшие   сзади,  усмиренные   присутствием  двух  незнакомых   взрослых  и
торжественностью  случая, так  разошлись,  что Ивенрайт был вынужден  дважды
останавливать машину, чтобы надрать  им уши,  прежде  чем добрался  до дома.
Высадив  семейство, рассерженный донельзя, он вскочил  обратно в машину  и с
визгом тормозов  вывернул со двора в сторону "Пенька", провожаемый рыданиями
детей и угрозами жены.
     Добравшись до Главной  улицы, Ивенрайт  дважды проехался по  ней туда и
обратно,  высматривая машину Дрэгера:  чего-чего, а  очередного карканья  об
особенностях человеческой психики ему было  не  надо --  увольте! Только  не
ему,  хватит! Ивенрайт был потрясен  тем, как легко  Хэнк согласился на  его
предложение.  Потрясен  и  даже  слегка  разочарован:  он  ожидал  от  Хэнка
большего.  И почему-то ему казалось, что  Хэнк каким-то образом предал  его,
хотя он  не  мог точно сказать  в  чем... И почему  я не  рад  тому, как все
сложилось?
     Индеанка Дженни натягивает сапоги и пускается в путь к "Пеньку". Иногда
конкретные  поступки оказываются действеннее ведовства. Особенно по вечерам,
в баре. Там сегодня будет много пьяных. И кто знает?
     Симона открывает сверток, только что доставленный посыльным от Стоукса.
     -- От кого?
     -- Карточки нет, -- отвечает  посыльный. -- Хави сказал, чтобы  никаких
карточек... чтобы вы не могли отослать обратно.
     -- Ну так,  значит,  ты  просто отнесешь это  назад тому, кто  тебе это
дал... как красиво, но как он мог? -- и передай, что я не  принимаю подарков
от  незнакомых мужчин...  И  все-таки  интересно,  как  это он  выбрал такое
красивое и точно по размеру?
     -- Может, ему помогла его сестра?
     -- Вот и отнеси сестре.
     -- Не могу,  -- отвечает парень, пытаясь  заглянуть за вырез ее халата.
-- Я только доставляю.
     -- Да?
     -- Ага. -- Он подмигивает, перегоняет в  угол рта спичку, которую жует,
и  исчезает, прежде чем она успевает остановить его.  Симона спешит назад, в
свою  спальню, пока из другой половины коттеджа не высунулась мамаша Нильсен
или кто-нибудь из ее отпрысков и не начали вынюхивать, что происходит... Она
раскладывает платье на  кровати и рассматривает  его... Какое  красивое!  Но
нет. Она обещала. Она не может огорчить Святую Деву...
     Она  уже  сложила  платье  в  коробку  и  начинает  заворачивать  ее  в
оберточную бумагу,  когда вдруг  видит в окне  индеанку  Дженни --  плотная,
коренастая, в резиновых  сапогах, она решительно  шествует  в  дымке  дождя.
Симона смотрит, комкая в руках  шуршащую бумагу. "Я не хочу стать  такой, --
скорчив  рожицу,  говорит  она  себе.  --  Я  не  хочу становиться  такой. Я
раскаялась, я поклялась на Библии, я обещала Божьей Матери никогда больше не
грешить... но превращаться в такое я не хочу".
     Внезапно Симона вспоминает свое отражение в  зеркале и жалость в глазах
женщин, когда  они  встречают ее на  улице. Она  закрывает  глаза... "Я была
добродетельна.  Но  добродетель превратила меня в то  же, во что  порок  эту
земляную  шлюху, --  в  уродину в затасканных  платьях.  Так  что теперь все
женщины в городе смотрят на меня как на  городскую блядь. А  все из-за моего
вида. Потому  что мне не хватает  денег на то,  чтобы  выглядеть прилично. О
Дева Мария! -- Она прижимает оберточную бумагу  к  губам. -- О дай  мне  сил
побороть свою слабость..."
     Прижав бумагу  к  лицу, Симона  заливается слезами,  ощущая постыдность
своего  грешного вида  гораздо  сильнее,  чем  когда-то  постыдность  самого
порока. "Пресвятая Дева, отчего  я  так порочна? -- вопрошает она деревянную
фигурку, стоящую в шкафу. -- Отчего я стала такой слабой?"
     Но в ее голове уже как на  дрожжах  зреет  другая  мысль: "А  с  тобой,
Пресвятая Дева, что случилось, если ты позволяешь такому происходить?"
     Лампы  дневного  света мигали  и  гудели. Все  пахло  дезинфекцией. Как
только Хэнк приближается к столу сестры-амазонки, она  тут же указывает ему:
"Сюда,  мистер Стампер", хотя  он еще и  рта  не успел  раскрыть. Они минуют
новую часть больницы и вступают  в коридор с таким низким потолком, что Хэнк
начинает инстинктивно пригибаться, чтобы не задеть головой лампы.  Помещения
выглядят такими  древними,  словно  были выстроены  много веков  назад,  еще
индейцами, и побелены в честь прихода бледнолицых.  В этой части больницы он
никогда  раньше  не был  -- окаменевшие  от  непрестанного  мытья деревянные
стены, линолеум протерт до дыр от постоянного шарканья тапок... а в открытых
дверях  -- бесконечные старики, сидящие откинувшись на  металлические спинки
кроватей, как тряпичные куклы, -- одутловатые, морщинистые лица, окаменевшие
в голубом мерцании телевизоров.
     Заметив  его интерес, сестра останавливается  перед палатой побольше  и
улыбается.
     -- Теперь у нас в каждой палате есть телевизор. Конечно, старые, но все
же работают. Дар Дочерей Американской Резолюции. -- Она поправляет  лямку на
своем переднике. -- Теперь старикам есть на что посмотреть, пока они ждут.
     Картинка на  экране телевизора, стоявшего в той  палате, у которой  они
задержались, начала мигать, но никто не попросил ее наладить.
     -- Пока  они  ждут  чего? -- не удержался Хэнк.  Сестра бросила на него
пронзительный взгляд
     и двинулась по коридору к палате Генри.
     -- Мы были вынуждены  поместить его на свободное место, -- пояснила она
довольно резким тоном. -- Хотя он и  не относится к склеротикам. Новое крыло
всегда переполнено... новорожденные с мамами и прочие. Но  он ведь  тоже уже
не мальчик, не правда ли?
     Пахло старостью и всеми ее  побочными явлениями,  дешевым мылом и мазью
грушанки, спиртом и детским питанием, и поверх всего реял острый запах мочи.
Хэнк сморщил нос от омерзения. Но, с другой стороны, подумал он,  почему  бы
старикам не жить в своем старом  мире, а  новорожденным, мамам и прочим -- в
новом?
     -- Да... полагаю, он уже не мальчик.
     Сестра остановилась у самой последней двери.
     -- Мы предоставили ему одноместную палату. Сейчас у него мистер Стоукс.
--  Она понизила  голос до пронзительного шепота:  -- Я знаю, что вы просили
пока никого к нему  не  пускать, но я подумала...  ну Боже ж  мой, они такие
старые друзья, что в этом  может быть плохого? -- Она улыбнулась, распахнула
дверь и объявила: -- Еще посетитель, мистер Стампер.
     С  подушки  поднимается  осунувшееся лицо,  обрамленное седой гривой, и
разражается гоготом.
     --  Ну  и ну,  а я  уж начал думать,  что все  мои решили, что  я сдох.
Садись, сынок.  Садись. Постой. Тут у меня старина Боки. Подбадривает  меня,
как добрая душа.
     --  Здравствуй,  Хэнк.  Прими  мои  соболезнования. -- Старческая  рука
дотрагивается  до  Хэнка с  шуршащим,  пергаментным звуком и  тут  же  резко
отдергивается, чтобы прикрыть привычный кашель. Хэнк смотрит на отца.
     -- Как ты, папа?
     -- Так себе, Хэнк, так себе. -- Он тоскливо прикрывает унылые глаза. --
Док говорит, что мне не скоро удастся вернуться на работу,