чужие плечи. Как
бы ни судили и ни рядили люди Ваконды в поисках козла отпущения, в этом году
выбор у них был слишком ограничен  по сравнению с другими городами;  им  был
навязан единственный кандидат на эту  должность, который, несмотря  на  свою
отдаленность и  высокомерную непредсказуемость, был все же слишком доступен,
чтобы  его  можно  было  классифицировать  как  недосягаемого  и  на  том  и
смириться.
     Так что  вторая  неделя дождя  не принесла  в Ваконду привычной апатии,
охватившей  остальные  прибрежные  городки,  жители  которых  год  за  годом
переплывали зимы в  дремотном состоянии  полуспячки. Но только не в Ваконде,
только не в этом ноябре.
     Вместо  этого  она принесла городу  бессонницу,  растущее  недовольство
гусями и поселила в  нем мрачный и  безумный  дух  преданности Общественному
Благу -- схожий с тем, что посетил побережье в военные дни 42-го, после того
как  единственный  японский самолет  сбросил бомбы на  лес возле  Брукингса,
придав этим всей округе ореол единственного места на американском побережье,
пострадавшего от  авианалета.  Такие ореолы  чрезвычайно способствуют  росту
самосознания  общества:  бомбежка  и  забастовка,  как   бы  они  внешне  ни
отличались  друг от друга, очень схожи в своем воздействии на людей, которые
начинают себя чувствовать, ну, чувствовать немножко...  особенными. Нет,  не
просто особенными;  давайте  уж  согласимся: они начинают  себя  чувствовать
отличными от других!
     А  ничто так не  сближает людей, как это чувство собственного  отличия:
они выстраиваются рядами, плечом  к плечу, и, все такие отличные, приступают
к  проведению  убежденной кампании во  имя  Общественного Блага,  что  может
означать  или  вколачивание  в  глотку  порочного  и  невежественного   мира
собственного  отличия --  что,  возможно,  и справедливо  в  случае истинной
святости  носителей  отличия,  --  или  другую  крайность   --  кампанию  по
выкорчевыванию того, что вызвало это чертово отличие.
     Собрания  вспыхивали  повсюду,  где  было  достаточно  тепла  и  места,
разрастаясь как грибы,  дождавшиеся наконец благоприятных условий. Приходили
все. Старые  распри  были  забыты. Молодые  думали  так же, как старики,  за
спинами мужчин твердо стояли женщины. Лесорубы объединялись  со  строителями
(хотя дороги продолжали бороздить лесные  склоны), а строители  с лесорубами
(хотя  отсутствие  леса  продолжало  угрожать  дорожным рабочим  оползнями).
Церковь смирилась с грешниками. Народ должен сплотиться! Надо что-то делать!
Что-нибудь крутое!
     И Джонатан  Дрэгер, вроде ничем не занятый, кроме  приятной болтовни, в
эти дни  кризиса и  бессонницы умело помогал людям сплачиваться, ненавязчиво
направляя их к решительным поступкам.
     Всех,  кроме   Вилларда   Эгглстона.  Виллард  был  настолько  поглощен
подготовкой  к  собственным решительным поступкам,  что его не могли  увлечь
осторожные и окольные  намеки Дрэгера, направленные  на усиление давления на
Хэнка; Вилларду  нужно было слишком много сделать за  эти первые  ноябрьские
недели  --  подготовить  слишком много документов, тайно  подписать  слишком
много бумаг,  чтобы у него еще осталось время на всякие там компрометирующие
письма  и оскорбления жены Хэнка, когда она появлялась в городе. Нет, как бы
Вилларду ни хотелось принять участие в кампании, он был  вынужден уклониться
от выполнения своих гражданских обязанностей. Время было ему слишком дорого,
он ощущал его своим  личным  достоянием; максимум, что он мог, это посвятить
всего  лишь несколько секунд Общественному Благу, хотя и  знал, что дело это
благородное  и  справедливое. Жаль,  по-настоящему жаль...  Он бы с радостью
помог.
     И все же Виллард даже за несколько секунд неосознанно умудрился сделать
больше, чем все остальные горожане, вместе взятые, за долгие часы.
     Когда он достиг дома, гуси все еще перекликались в темной вышине громче
обычного. Дождь усилился. Ветер стал резче и  пронзительнее, набрасываясь на
него из переулков с такой яростью, что Виллард был вынужден сложить  зонтик,
чтобы окончательно не потерять его.
     Он закрыл  за собой  калитку и направился к  гаражу,  проскользнул мимо
затихшей темной машины и,  чтобы  не  разбудить  жену, вошел в дом с заднего
хода,  через  кухню.  На  цыпочках   он  пробрался  через  темную   кухню  в
хозяйственную комнату,  служившую ему кабинетом, и осторожно закрыл за собой
дверь. Внимательно прислушавшись и  не услышав ничего, за  исключением звука
капель, падавших с  его плаща на линолеум, он включил свет и поставил зонтик
в  таз. Потом сел за стол и подождал, пока в висках  не утихла пульсация. Он
был рад, что ему удалось не  разбудить  ее. Не то чтобы он боялся,  что  его
жена может  что-то  испортить, --  он часто возвращался так  поздно,  ничего
особенного, но иногда  она вставала,  усаживалась  в  своем  ужасном  драном
красном халате перед обогревателем на  табуретку, обхватив колени  руками  и
вся изогнувшись, как  ощипанная фламинго, следила,  сопя  и хмурясь, как  он
подсчитывает доходы  и  накладные расходы  в бухгалтерской книге,  то и дело
требуя объяснений, как он намерен вытаскивать их из этой нищеты.
     Этого-то он и боялся. Что он мог ответить на ее неизбежный вопрос о его
намерениях?  Обычно он всего лишь молча  пожимал плечами и  ждал,  когда она
сама ответит  на свой вопрос,  но сегодня у него  было что сообщить ей, и он
боялся, что потребность поделиться с кем-нибудь заставит его все рассказать.
     Он открыл ящик, вынул книгу  и вписал  в нее  мизерный вечерний  доход,
потом  закрыл ее и достал коричневую кожаную папку с полисами и документами.
В  них  он  углубился на  целых  полчаса,  после  чего  и их сложил обратно,
затолкав  папку  в самый  дальний  угол  нижнего ящика и  завалив  ее сверху
другими  бумагами. Потом  он  вырвал  лист  из  блокнота и написал  короткое
письмецо  Джелли,  сообщая, что они  увидятся после  Дня Благодарения,  а не
послезавтра, как  он  думал,  так  как  он  ошибся  и  собрание  Независимых
владельцев кинотеатров будет  проводиться в  Астории, а не в  Портленде.  Он
сложил письмо, положил его в конверт  и надписал. Приклеив марку и запечатав
послание, Виллард положил его в бухгалтерскую  книгу, чтобы было похоже, что
он забыл его отправить (письмо должно было показать  старой фламинго, что ее
муж  не такая уж бесхребетная  устрица, каковой она  его считала). Потом  он
взял еще один лист бумаги и написал жене, что простуда его почти прошла и он
решил отправиться  в Асторию  сегодня же вечером, вместо того чтобы вставать
завтра  рано утром.  "Не хотелось  будить тебя, позвоню. Похоже, что к  утру
погода ухудшится.  Так  что лучше  поехать сейчас.  Обо всех новостях сообщу
завтра  по  телефону. Я  уверен, все меняется к  лучшему. С  любовью"  и так
далее.
     Он прислонил записку  к чернильнице  и  убрал  блокнот в  ящик.  Громко
вздохнул. Сложил  руки на  коленях. Прислушался к  одинокому  звуку  капель,
падающих с плаща на линолеум, и заплакал. В полной тишине. Подбородок дрожал
и плечи сотрясались от рыданий, но Виллард не издавал ни малейшего звука. От
этой тишины он начал рыдать еще сильнее, -- ему подумалось, что все эти годы
он тайно плакал, скрывая это ото всех, зная, что ему нельзя быть услышанным.
А особенно сейчас, как бы больно это ни было. Слишком долго он  скрывался за
чернильной непроницаемостью собственного  вида, чтобы сейчас  все испортить,
показав, что он может плакать. Он должен  был молчать. Все было готово -- он
окинул  взглядом аккуратную записку, прибранный стол, зонтик в тазу. Он даже
пожалел, что  был так  тщателен  в организации всего этого.  Ему захотелось,
чтобы рядом  была хоть одна живая душа, с которой он мог бы громко поплакать
и разделить свои тайны. Но времени на  это уже не было. Если бы оно было, он
бы включил в свой план способ известить окружающих о своем  намерении! Чтобы
они поняли, каков он  на самом деле... Но из-за этой забастовки, из-за этого
Стампера, который  все  жал и  жал, пока уже  никаких  денег не  осталось...
ничего  интересного было  не  выдумать. Так  что  он мог  располагать только
своими  естественными ресурсами: собственным  малодушным видом, уверенностью
жены в его трусости и особенно общим мнением, сложившимся о нем в городе, --
устрица,  слабовольное  существо  в  раковине,  которая  живее  собственного
обитателя...  так  что  единственное, что он  мог,  -- это использовать этот
образ, так и не дав никому узнать, каков он на самом деле...
     Он оборвал  свой беззвучный  плач и  поднял  голову:  Стампер! Он может
рассказать  Стамперу! Потому  что в какой-то  мере в  этом  был виноват Хэнк
Стампер -- даже очень виноват! Да! Из-за кого кошельки у людей так исхудали,
что они  уже  не могли  тратить  деньги  на кино  и стирку? Да, во всем  был
виноват  именно  он!  По  крайней  мере  достаточно,  чтобы  быть  обязанным
выслушать,  до  каких  крайностей  довело  людей  его  надменное  упрямство!
Достаточно,  чтобы сохранить все  в  тайне! Потому что  Стампер и  не сможет
никому рассказать, что произошло на самом деле! Потому что он сам  виноват в
том, что произошло! Да! Хэнк  Стампер! Именно он! Потому что он  виноват,  и
если  он  проболтается,   все   сразу  поймут   это.  Хэнку  Стамперу  можно
довериться... он будет вынужден сохранить все в тайне.
     Виллард  вскочил со  стула,  уже  сочиняя,  что скажет по  телефону, и,
оставив   плащ  стекать   дальше,   бросился  к   гаражу.   Забыв   о  мерах
предосторожности,  он открыл гараж и громко захлопнул  дверцу машины. Руки у
него так тряслись  от  возбуждения, что, заводя машину, он оборвал цепочку с
ключом,  а  по  дороге наехал на любимый  куст жены. Он сгорал от нетерпения
поскорее рассказать о своих планах. С  улицы  он  увидел, как в окне спальни
зажегся свет, -- хорошо, что он решил позвонить из будки, а не  из дома,  --
он зажег фары и рванул машину вперед, едва удержавшись, чтобы не попрощаться
со старой  фламинго серией гудков...  Возможно,  не  слишком  вразумительное
прощание, которым он хотел бы ее наградить, недостаточное,  даже несмотря на
письмо, оставленное в бухгалтерской книге, чтобы до конца жизни заставить ее
сомневаться, а знала ли она человека, с которым прожила девятнадцать лет,  и
все же  оно могло намекнуть ей  на то, что о ней думал этот человек на самом
деле...
     А Ли,  сидя в  лесу и водя тупым карандашом  по страницам бухгалтерской
книги,  пытается  донести до  своего  корреспондента  собственное восприятие
реальности -- "Прежде  чем перейти к дальнейшим объяснениям,  Питере...", --
тайно надеясь, что таким образом ему  удастся и  для себя прояснить туманную
загадку своей жизни:
     "Помнишь ли, Питере, как ты был представлен  этому оракулу? Кажется,  я
называл  его "Старый  Верняга", когда,  бывало,  выводил  его  в  общество и
знакомил  с друзьями: "Старый  Верняга --  Часовой,  Стоящий на Страже  моей
Осажденной Психики". Помнишь? Я говорил, что он мой неотлучный верный страж,
предупреждающий о любой опасности, восседающий на самой высокой  мачте моего
рассудка,  обшаривающий горизонт в  поисках любого  признака  бури...  а  ты
ответил,  что,  на  твой  взгляд,  это  все  лишь  старая  добрая  паранойя.
Признаюсь, я и сам пару раз называл его так. Но  -- в сторону прозвища. Опыт
научил меня доверять его призыву БЕРЕГИСЬ, безошибочному, как радар.  Какими
бы приборами он там ни  пользовался, они столь  же  чувствительны к малейшей
угрозе  радиации,  как  счетчик Гейгера,  потому  что  всякий  раз,  как  он
сигнализировал  БЕРЕГИСЬ,  выяснялось,  что для этого находились  достаточно
веские причины. Но на  сей раз, готовя свой план, хоть убей, я не понимал, о
какой опасности он меня предупреждает. БЕРЕГИСЬ --  орет он, а я  спрашиваю:
"Чего  беречься, дружище? Ты мне можешь указать, где  опасность? Покажи, где
тут  осталась хоть  малейшая  лазейка для  риска?  Ты всегда умел определять
западни... Так где же то бедствие, о котором ты так уверенно  заявляешь?" Но
в  ответ  он  только  квакает:  БЕРЕГИСЬ! БЕРЕГИСЬ! --  снова  и  снова, как
сумасшедший компьютер,  не способный ни на что. И что? Предполагается, что я
должен  прислушиваться  к  такому  необоснованному совету?  Может,  старичок
сломался; может, и  нет  особого риска,  а  просто общий уровень радиации на
этой  сцене  так  повысился,  что у него полетела электропроводка, и  он уже
представляет всякие ужасы, которых и в помине нет...
     Тем не  менее, Питере, я все  еще  в  его  власти  и потому  колеблюсь:
однажды в исключительном случае я был свидетелем того, как моему  стражу  не
удалось своевременно указать на опасность, но  мне еще надо убедиться в том,
что он может подавать сигналы ложной тревоги. А потому  я сам решил провести
расследование;  я спросил себя: "Ну  хорошо, что с тобой случится, если ты в
это ввяжешься?" И  единственный  честный  ответ, который мне удалось  найти:
"Вив. Вив случится с тобой..."
     И если раньше я не хотел ее ранить, то теперь я медлю, боясь помочь ей,
а также опасаясь благодарности, которая может воспоследовать.  Потому-то я и
начал с корней и отвращения нашего поколения к каким бы то ни было связям: а
вдруг  я  настолько  очарован этой девушкой (или очарован ее  потребностью в
том,  что  я могу  ей предложить), что рискну быть пойманным. Может,  Старый
Верняга предупреждает меня о коварной ловушке смоляного чучелка, может,  Вив
-- та самая липкая  крошка,  которая  только  ждет, чтобы  превратить нежное
прикосновение  в   такую  черную  и  нерушимую  привязанность,  что  человек
навсегда..."
     Карандашный  грифель  окончательно  стерся;  я  остановился  и  перечел
последние строки письма, затем со стыдом и негодованием зачирикал их, говоря
себе, что даже Питере -- каким бы  эмансипированным в смысле разных  расовых
намеков он  себя  ни  считал  -- не  заслуживает  таких  безвкусных смоляных
метафор. "Зачем  задевать чувства  старого  друга",  -- сказал я себе, но  я
знал, что на самом деле вычеркнул эту фразу скорее из соображений честности,
чем дипломатии. Я прекрасно знал, что  нет ничего  более далекого от правды,
чем  изображение  Вив  в виде  секс-бомбы,  к  тому  же  были  все основания
предполагать,  что  любая  привязанность,  возникающая между  нами, будь она
черной или нерушимой, причинит мне отнюдь не неприятности.
     Я  обгрыз  конец карандаша  так,  чтобы вытащить  еще кусочек  грифеля,
перевернул страницу затхлой книги и попробовал еще раз:
     "Несмотря   на  банальную  биографию,   Питере,  эта  девушка  довольно
необычный  человек. Например, она  мне  рассказала, что ее  родители кончили
колледж (погибли в автокатастрофе, когда она училась во втором классе), и ее
мать несколько лет преподавала музыку..."
     Я снова  останавливаюсь  и  с отвращением  захлопываю  книгу  вместе  с
карандашом  посередине, ломая при  этом  его  грифель:  несмотря  на  то что
сведения о родителях девушки и были точны, они не имели никакого отношения к
тому, что  мне  удалось узнать о  ней.  Это был  все тот же интеллектуальный
туман  для сокрытия истинного положения вещей и тех чувств, которые росли во
мне с той ночи, когда саботажники с верховьев  сигнализировали нам SOS,  что
предоставило  нам  с  Вив  единственную  после  охоты  возможность  остаться
наедине.
     Кажется, когда зазвонил телефон, я единственный не спал в доме. Мучимый
бессонницей  из-за  слишком  большого  количества  выпитого горячего  чая  с
лимоном  для  излечения  ангины, я  сидел, завернувшись в одеяло,  у  лампы,
пытаясь  обнаружить  новый смысл  в глубинах поэзии  Уоллеса  Стивенса  (чем
образованней  мы  становимся,   тем  с  большей  интеллектуальной  зрелостью
подходим к  коллекционированию:  начинаем  с марок  и  вкладышей  в  жвачку,
переходим к бабочкам  и заканчиваем "новыми смыслами"). Тут-то  я и услышал,
как он звенит внизу. После дюжины  звонков до меня донеслась тяжелая поступь
босых  ног Хэнка,  спустившегося вниз. Через мгновение он  протопал  обратно
мимо моей двери к комнате Джо и Джэн,  потом снова  двинулся назад, но уже в
сопровождении  легкой прыгающей походки  Джо Бена. Шаги поспешили вниз, ноги
облачались  в сапоги. Я слушал, недоумевая,  что это  за  полуночные бдения,
потом услышал, как завелась лодка и с шумом направилась в верховья.
     Вся  эта  странная  и  неожиданная деятельность  показалась  мне  более
чреватой глубинными смыслами, чем поэзия Стивенса, а потому я выключил  свет
и лег, пытаясь  разобраться в значении этой  ночной  вспышки активности. Что
означала вся эта беготня? Куда они отправились  в такой час? И, погружаясь в
дремоту,  я  уже  обувал для  путешествия  собственные фантазии  --  "Может,
звонили  сообщить  о  страшном  лесном  пожаре, и Хэнк с  Джо  Беном... нет,
слишком  мокро; ...наводнение  -- вот в чем  дело. Звонил Энди сообщить, что
ужасный сорокабалльный  шквал обрушился на берег, раскалывая деревья и громя
оборудование!", когда вдруг легкий щелчок заставил меня снова открыть глаза,
и тонкая игла  света,  пронзившая мою кровать, сообщила мне, что  Вив зажгла
свет в своей комнате...  Наверное,  чтобы  читать, пока он не  вернется. Это
могло означать и  то,  что он уехал ненадолго и волноваться не о  чем, и то,
что он вернется неизвестно когда.
     Несколько минут  я боролся  с любопытством, потом вылез  из  кровати  и
натянул вместо халата  старый  лейтенантский плащ -- не  слишком  элегантный
наряд  для визита к  даме, но  выбор был невелик  -- между плащом и  все еще
мокрыми рабочими штанами, разложенными перед обогревателем.  Правда, в шкафу
на распялке у меня висели выглаженные брюки, но почему-то плащ показался мне
наименее несуразным из этих трех вариантов.
     И выбор мой оказался  удачным: когда,  постучав и услышав ее  ответ,  я
открыл  дверь,  то увидел,  что ее одеяние  вполне соответствует  моему: она
сидела  на  кушетке среди подушек в плаще, который был еще  больше и  грубее
моего.   И   гораздо   тяжелее.  Черная   вязаная   штуковина   неизвестного
происхождения; вероятно, когда-то он принадлежал Генри, а может, кому-нибудь
и еще выше.  Ткань  настолько  потемнела,  что выглядела бесформенной  кучей
черной  сажи,  из которой  выглядывало светлое  лицо и  две  изящные руки  с
романом в бумажной обложке.
     Такое  совпадение   вызвало   у  нас  обоих   смех,  сразу  сокративший
расстояние, на преодоление которого обычно уходят часы. Плащи объединили нас
для начала.
     -- Счастлив лицезреть  вас одетой по последнему писку моды, -- произнес
я,  когда  мы  отсмеялись, --  но, боюсь, э-э... вам  придется  обратиться к
вашему  портному, чтобы он немного ушил это. -- И я продвинулся еще на ярд в
комнату.
     Она подняла руки и изучающе посмотрела на гигантские рукава.
     -- Вы так думаете? Может, стоит выстирать и посмотреть, не сядет ли?
     -- Да. Лучше подождать; как бы не оказалось потом слишком узко.
     Мы снова рассмеялись, и я продвинулся еще на несколько дюймов.
     -- Вообще-то у меня есть  халат, но я никогда его не ношу, -- объяснила
она.  -- Кажется, мне его  подарили, да,  точно, подарили  -- Хэнк  на  день
рождения вскоре после того, как я сюда переехала.
     --  Ну,  наверное,  это  еще   тот  подарочек,  если  вместо  него   ты
предпочитаешь носить эту палатку...
     -- Нет. Он совершенно нормальный. Для халата... Но, понимаешь... у меня
была тетя,  которая  дни напролет ходила в халате, с утра до вечера, за весь
день  ни во что не переодеваясь, если  ей только не надо было ехать в Пуэбло
или куда-нибудь еще... и я пообещала себе: Вивиан, сказала я, дорогая, когда
вырастешь, ходи лучше голой, но только не в старом халате!
     -- По той же причине я не ношу смокинга,  -- ответил я, сделав вид, что
отдался неприятным  воспоминаниям. --  Да.  Дядя. То  же  самое испытывал по
отношению к его  одежде.  Вечно в  проклятом старом твиде,  роняющий пепел с
сигар в