т  вмятин, оставленных лапами собак и Хэнка.  Босая -- это верно,
но что касается роста и веса -- об этом еще рано судить.
     Он преодолевает  подъем  и оглядывается.  Рядом  с известняковой  печью
сложена огромная  пирамида  поленьев, которые сияют  на солнце,  как  слитки
какого-то блестящего металла. Топор, воткнутый в пень, указывает  на  старый
кирпично-красный амбар, одна стена которого увита листьями дикого винограда.
Спереди,  на  огромной  раздвижной  двери, осевшей  и  соскочившей  со своих
полозьев,  сушатся и дубятся шкуры  енота,  лисы и мускусной крысы.  Кто  их
поймал и  содрал с  них  шкуры?  В нашем мире,  сегодня?  Кто это  играет  в
"Следопыта"  в  лесах,  полных радиоактивных осадков? А с краю, отдельно,  в
полном одиночестве,  похожее  скорее на неровно  вырезанное  оконце, чем  на
звериную шкуру, --  темное  пятно медвежьего меха. Что  это за племя,  столь
поглощенное собой, что грезит наяву?
     Он уставился в темную  заводь меха, как в  темное  окно, пытаясь что-то
различить за ним. Хэнк уже входил в дом...
     (Когда я  вошел на  кухню, Генри  уже  ел.  Я говорю  ему, что вернулся
Малыш, и он,  не вынимая кости, торчащей  из жирного рта, как клык у кабана,
поднимает глаза.
     -- Какой малыш? --  кричит  он сквозь  кость.  --  Куда вернулся? Какой
малыш?
     -- Твой  сын  вернулся  домой,  -- говорю я  ему.  -- Леланд  Стэнфорд,
огромный как жизнь. Господи, да можешь ты наконец оторваться от жратвы? -- Я
говорю спокойно  и деловито, потому что  совершенно  не хочу, чтобы он начал
заводиться. Потом поворачиваюсь к Джо Бену: -- Джоби, где Вив?
     -- Наверно, наверху, пудрит нос. И она, и Джэн здесь...
     -- Постой! О чем это ты говорил, какой малыш, чей сын?
     -- Твой сын, черт побери, Леланд.
     -- Брехня! -- Он  думает, что я опять вешаю ему лапшу на  уши. -- Никто
никуда не вернулся!
     -- Как хочешь. -- Я пожимаю плечами и делаю  вид,  что собираюсь сесть.
-- Просто решил, что надо тебе сказать...
     --  Что! --  Он изо всех  сил шмякает  по столу своей вилкой. -- Я хочу
знать, какого черта, что происходит у меня  за спиной? Какого  дьявола, я не
потерплю...
     -- Генри, вынь изо рта кость и выслушай меня. Если ты хотя бы на минуту
успокоишься,  я постараюсь  все  тебе  объяснить. Твой сын, Леланд, вернулся
домой...
     -- Где он? Дайте-ка мне взглянуть на этого говнюка!
     -- Потише  ты, черт  бы тебя побрал! Об этом-то я и хотел  поговорить с
тобой,  если ты заткнешься  хоть  на  мгновение: я  вовсе  не хочу, чтобы ты
перегрыз  ему  хребет,  не разобравшись, что он тебе не  свиная отбивная.  А
теперь послушай.  Он будет здесь с  минуты  на минуту.  И пока  он не вошел,
давай договоримся. Да сядь же ты. -- Я усаживаю его и  сажусь сам. -- И ради
всего святого, вынь ты эту кость изо рта. Слушай меня.)
     Ли  механически  поворачивает  голову.  В  дальнем  конце   двора,  как
воинственные  личинки,  в  земле  роется  выводок  свиней. Еще дальше рощица
низкорослых  яблонь подставляет солнцу свои сморщенные яблочки. А еще дальше
--  огромный зеленый  занавес  леса, сотканный из папоротника, ягод, сосен и
елей, задник  с  лесным  пейзажем,  спущенный  с  небес  до  земли.  Дешевая
декорация для  чего-нибудь  вроде "Девушки  с  Золотого  Запада". Интересно,
какая публика еще станет смотреть такое? А какие актеры -- играть?
     Этот зеленый  занавес был одной  из  границ  детского мира  Ли;  другой
границей была  стальная  поверхность реки.  Две параллельные стены. Мать  Ли
сделала  все  возможное,  чтобы  они  стали  для  него  такой  же  осязаемой
реальностью, как  и  для  нее самой.  Он  никогда  не  должен,  --  нараспев
произносила  она,  --  заходить  в тот  лес,  и  уж  ни  в  коем  случае  не
приближаться  к  берегу. Он может  считать эти горы и реку стенами, понял ли
он? Да, мама. Точно? Да.  Точно-точно?  Да, горы и  река -- это стены. Тогда
хорошо; беги играй... но будь осторожен.
     А как же быть еще с двумя  стенами? Для того чтобы ощущение камеры было
полным, к южной стене леса и северной реки нужно было добавить еще восточную
и западную границу. Например, мама, вверх по  реке свалены такие скользкие и
замшелые  валуны, которые  прекрасно подойдут для  того, чтобы свернуть себе
шею. Или ниже по  течению, где ржавое чрево заброшенной лесопилки  на каждом
шагу угрожает заражением крови, а стада хищных кабанов готовы заживо сожрать
человека... как насчет этого?
     Нет,  только  лес и  река. У ее камеры  было только две  стены; для его
камеры нужны были  еще две. Она  была  приговорена к пожизненному заключению
между двумя параллельными линиями. Или  не совсем параллельными.  Потому что
однажды они пересеклись.
     Но  кто же наколол дрова, вынес  помои свиньям, вырастил  эти яблони на
искалеченной земле? И что за ненормальные оптические линзы  позволяют видеть
редкие  звездочки  триллиума  на  фоне  серебристо-серой хвои  и  не  видеть
мухоморов, растущих тут же? Как можно смотреть на пыльное красное солнце над
рекой и тут же не  видеть стол,  залитый запекшейся кровью, и бирку, все еще
привязанную к большому пальцу ее ноги?
     "Посмотри на заход моими глазами!"
     (И  черт  бы  все  это  побрал, потому что, когда  мне наконец  удается
заставить старого дурака вынуть изо рта кость и усадить напротив себя, всего
измазанного подливкой, я понимаю, что не  знаю, что ему сказать. "Слушай, --
говорю  я,  --  дело  в том... ну, Господи,  Генри, хотя  бы потому,  что он
проделал  тяжелый долгий  путь.  Он  сказал  мне, что  всю  дорогу  ехал  на
автобусе. Уже  и этого достаточно,  чтобы  довести человека до посинения..."
Продолжать боюсь  из опасения, что старик вспылит  и  начнет задавать всякие
вопросы, которые вертятся у меня в голове...)
     Через  плечо   Ли  видит  солнце,  тонущее  в  гнойном  мареве,  и  его
пронзительные крики леденят  ему душу.  Передернув  плечами,  он  решительно
направляется по  тропинке  к  дому  и  входит внутрь.  К го  бы ни занимался
реконструкцией  внешнего  вида  дома,   было  очевидно,   что  на   этом  он
остановился; внутри дом выглядел запущенным  и еще более неприглядным, чем в
воспоминаниях Ли: ружья,  вестерны  в  бумажных обложках, банки из-под пива,
пепельницы, битком набитые апельсиновыми корками и  бумажками из-под конфет;
грязные запчасти от инвалидной коляски с удобством расположились на кофейных
столиках... Бутылки из-под кока-колы, молочные  бутылки, винные бутылки были
так  равномерно  распределены  по  всей  комнате,  что  казалось  --  кто-то
специально  задался  целью  их единообразного распространения. "В оформлении
интерьера   заметно   северо-западное  влияние,  --   заключил  Ли,  пытаясь
улыбнуться, --  помоечные  мотивы.  Я считаю, что  эта часть комнаты слишком
перегружена; разбросайте здесь еще несколько бутылок..."
     Кто разбросал здесь этот хлам?
     Здесь почти ничего не изменилось:  разве что углубилась темная дорожка,
протоптанная   тысячами  грязных  сапог,  от  входной  двери  по  так  и  не
достроенному  полу  к середине  комнаты,  где над  огромной железной плитой,
которая все еще чадила в том месте, где дымоход был  плохо подогнан к трубе,
на скрещивающихся  и  расходящихся бечевках, благоухая,  висели  желто-серые
носки.
     Огромная  дверь захлопнулась сама по себе, и  Ли обнаружил, что в  этой
величественной закопченной комнате он один. Он да старая плита, уставившаяся
на него своим блестящим стеклянным глазом и оглашавшая  пространство стонами
и  вздохами,  словно страдающий ожирением робот. Мокрые  следы Хэнка  вели к
закрытой двери кухни, из-за которой до Ли доносилась приглушенная реакция на
сообщение о его приезде. Он не мог разобрать слов, но чувствовал, что вскоре
она  обрушится на него, преодолев полоску  света, шедшую поперек комнаты, от
щели в дверях. Он умолял их не спешить. Ему нужно было время, совсем немного
времени,  чтобы сориентироваться  на  этой территории. Он стоял не шевелясь.
БЕРЕГИСЬ. Может, они еще не услышали, что он вошел. Если он не будет шуметь,
они не узнают, что он здесь. Теперь БЕРЕГИСЬ.
     Стараясь  дышать как можно  бесшумнее,  он  оглядывается,  пытаясь хоть
что-нибудь   различить   во  мраке.   Три  крохотных  оконца,   застекленные
многочисленными  осколками,  скрепленными  между  собой  медной  проволокой,
пропускают  слабый,   мутно-кровавый  свет.  К  тому  же  некоторые  из  них
покрашены. Но и  некрашеные  настолько  стары  и  стекло  их  такого плохого
качества,  что   все  освещение  напоминает  какое-то   зеленовато-подводное
царство.  В  общем, этот  вялый  свет не  столько  помогает, сколько  мешает
видеть. По  комнате  плавают  облака  дыма,  и если  бы  не  плита, что-либо
различить было бы и вовсе невозможно -- лишь всполохи  пламени за стеклянной
дверцей удерживают все предметы в  комнате на своих местах. Кто же здесь так
традиционен, чтобы сохранять такую готику?  Что за сборище привидений кормит
эту прожорливую плиту и выдыхает эти пастельные испарения?
     Он  бы предпочел,  чтобы  света было  побольше,  но не решался идти  на
цыпочках через всю комнату к лампе. Оставалось удовлетвориться  пульсирующим
и подмигивающим печным глазом. Свет  мягко блуждал по комнате,  дотрагиваясь
то  до  одного,  то  до   другого  предмета...  Вот  пара  пестро  разодетых
французских вельмож  танцуют керамический менуэт;  охотничий нож с рукояткой
из  оленьего  рога сдирает  обои  со  стены; целый батальон  "Сборников  для
чтения"  сомкнутыми  рядами  марширует  по  L-образной  полке;  дышат  тени;
длинноногие  табуретки  запутались  в  паутине  полумрака...  Где  же  живые
обитатели этого мира?
     --  Послушай!  -- Через кухонное  окно я  окидываю  взглядом  двор.  --
Наверное, он уже в гостиной, -- шепчу я. -- Наверное,  он уже вошел  и стоит
там.
     -- Один? -- невольно таким же  шепотом отвечает Генри. Так  шепчутся  в
библиотеках или борделях. -- Какого дьявола, что с ним стряслось?
     -- Ничего  с ним не стряслось, я уже говорил тебе. Я просто сказал, что
он немного не в своей тарелке.
     -- Тогда почему он не идет сюда, на кухню, если он там, если  с ним все
в порядке? Сел бы, перекусил. Клянусь, я не понимаю, что здесь происходит...
     -- Тесс,  Генри, -- говорит Джо Бен.  Все  его дети  сидят  над  своими
тарелками, глаза,  как  и у Джэн,  огромные,  как доллары.  --  Просто  Хэнк
считает, что мальчик устал с дороги.
     -- Знаю! Мне уже говорили об этом!
     -- Тесс!
     -- Что  это вы цыкаете на  меня!..  Господи, можно  подумать, что мы от
него прячемся. В конце концов, он мой сын. И я хочу знать, какого черта...
     -- Па,  единственное,  о  чем  я  тебя прошу, дай  ему  несколько минут
осмотреться, прежде чем ты накинешься на него со всеми своими вопросами.
     -- Какими вопросами?
     -- О Боже, обыкновенными.
     -- Ну что ж, ясно. И что ты считаешь, я буду у него спрашивать?  О  его
матери? Кто ее  сбросил или что-нибудь вроде  этого? Я не  такой законченный
идиот, не  знаю уж,  что вы,  сукины дети, обо мне думаете,  прошу прощения,
Джэн, но эти сукины дети, кажется, считают...
     -- О'кей, Генри, о'кей...
     -- Что  за дела? Разве он мне не родной  сын?  Может,  я и выгляжу  как
булыжник, но не совсем же я окаменел!
     -- Хорошо, Генри. Просто я не хотел...
     -- Ну, а раз ты говоришь "хорошо"...
     И он начинает подниматься. Я чувствую, что говорить с ним бессмысленно.
Какое-то  мгновение  он  стоит,  поводя  искалеченной рукой по пластмассовой
поверхности  стола, который всегда  норовит зацепить его, так как ножки идут
не перпендикулярно полу, а слегка изогнуты. Поэтому  я прыгаю, чтобы вовремя
поймать его, но он  вытягивает руку  и покачивает пальцем. И  так он  стоит,
хорошо
     сохраняя  равновесие,  в  натуральную  величину,  полный  самоконтроль,
никакого пота, медленно  обводит всех нас взглядом,  ерошит волосы на голове
маленького Джона, явно напуганного всем происходящим, и произносит:
     -- Значит, так. Раз вы  считаете,  что  все о'кей... Тогда,  пожалуй, я
пойду высунусь туда и скажу "привет" своему сыну. Может,  я буду неправильно
понят, но, думаю, на это я еще способен. -- Он разворачивается и покачиваясь
направляется к двери. -- Думаю, уж по крайней мере, на это я способен.)
     Плита гудит  и  постанывает,  нагло  восседая на  своих  четырех кривых
ножках. Задумчиво  поднеся палец  ко рту, перед ней стоит Ли и  разглядывает
коллекцию  пустяков  и  мелочей, собранных за долгие  годы  жизни: сатиновые
подушки с выставки в Сан-Франциско; документ  в рамочке, удостоверяющий, что
Генри Стампер  является одним из  учредителей общества "Мускулистых обезьян"
округа Баконда;  лук и  пучок  стрел; прибитые  гвоздиками видовые открытки;
веточка  омелы,  свисающая с потолка; резиновая утка,  выпучившая  глаза  на
валяющегося рядом в соблазнительной позе  мишку; снимки довольных рыбаков  с
рыбами, достигающими им до бедер; снимки убитых медведей с  принюхивающимися
к ним собаками; фотографии кузин,  племянников, племянниц -- каждая с датой.
Кто делал эти снимки, выводил чернилами  эти даты,  кто купил этот ужасающий
набор китайских тарелок?
     (Я выхожу и смотрю. Генри останавливается в дверях перед ступенькой.
     -- Если бы я  только лучше слышал. -- Он наклоняется и смотрит вниз. --
Мальчик? -- зовет он. -- Ты там, в темноте?
     Я обхожу его и поворачиваю выключатель. Ли,  вон он, стоит, прижав руку
ко рту, словно не знает, идти навстречу или бежать прочь.
     -- Леланд! Мальчик мой! -- кричит  старик и грузно движется к Ли. -- Ах
ты, сукин ты сын! Черт, что ты говоришь? Положи туда. Боже милостивый, Хэнк,
ты посмотри на него. Ну и жердина; мы его тут немножко  подкормим -- надо же
на эти кости насадить немного мяса.
     Да, Малышу приходится нелегко с рокочущим  стариком, особенно когда тот
протягивает ему  для рукопожатия левую руку, --  Ли теряется, но  потом тоже
протягивает левую. Тем временем Генри меняет решение и принимается ощупывать
его руки и плечи,  словно  покупая товар  на базаре. Ли беспомощно стоит, не
соображая, за  какое место его схватят в  следующий момент. И тут, глядя  на
них, я невольно начинаю смеяться.
     -- Нет, ты скажи, Хэнк,  одна кожа да кости, кожа да кости. Надо  будет
его тут  как следует откормить, чтобы он хоть на что-нибудь годился. Леланд,
разрази тебя гром, как ты жил-поживал?)
     Неужели это он? Рука, вцепившаяся в плечо Ли, была жесткой, как дерево.
"Я ничего, так себе*. Ли неловко поводит плечами и опускает голову, чтобы не
видеть устрашающую внешность отца. Пятерня Генри продолжает скользить по его
руке,  пока  не достигает  кисти,  и  там, с медленной неумолимостью  корня,
сплетает свои пальцы с пальцами Ли, посылая вверх, к плечу, скачущие искорки
боли. Ли поднимает глаза, чтобы воспротивиться этому, и понимает, что старик
продолжает говорить с ним своим  громким и непререкаемым голосом. Ли удается
придать своей гримасе вид неловкой улыбки -- он знал, что Генри не умышленно
причиняет ему  боль  своей  железной хваткой.  Может,  это такая традиция --
крошить запястье. У каждого  братства  есть свой  особый способ рукопожатия,
почему  бы не иметь  его "Мускулистым обезьянам" Ваконды? Наверняка они тоже
проводят жестокие  инициации и общедоступные вечеринки. Так  почему бы им не
пользоваться особым стальным пожатием? И принадлежу ли я к этому обществу?
     Ли  целиком поглощен обдумыванием этих вопросов,  когда вдруг замечает,
что Генри умолк и смотрит на него в ожидании ответа.
     "Да, жил помаленьку..." Как бишь я  его называл?  Загляни в эти зеленые
глаза  с такими  ослепительно  белыми белками.  Папа?.. Вглядись в  ландшафт
этого  лица,  изрезанного  орегонскими  зимами  и   обожженного  прибрежными
ветрами. "Не слишком успешно... -- Генри  продолжает  дергать его за руку, и
она болтается, как веревка, -- но как-то тянул". Или отец?
     И снова чувствует трепет крыльев у своей щеки, и все предметы в комнате
начинают колебаться, как рисунки на раздувающейся кружевной занавеске.
     --  Ну и  ладно!  -- произносит старик, с невероятным облегчением. -- В
наше время с этими кровососами-социалистами человек только так и может жить,
больше ему надеяться не на что. Ну  же! Садись, садись. Хэнк сказал мне, что
ты сильно долго ехал.
     --  Да,  немного  утомился.  --  Папа?..  Отец?..  "Это твой отец",  --
продолжал убеждать его чей-то скептический голос. -- Да, так что, если ты не
возражаешь, я бы предпочел, чтобы ты меня отпустил, -- добавляет он.
     Генри смеется:
     -- Неудивительно. Отвык, а? -- И он со значением подмигивает Ли,  так и
не  выпуская  его несчастную руку. В  это время в  поле видимости появляется
Джо, а за его спиной -- жена и дети. -- А-а. Вот и мы. Джо Бен -- ты помнишь
Джо Бена,  Леланд? Своего  дядю Бена, а, мальчик? Ну-ка,  ну-ка, хотя... его
порезали до твоего отъезда и твоей...
     -- Конечно, -- устремляется Джо на помощь Ли. --  Еще  бы! У меня  даже
все зажило при Ли. По-моему, он был  даже...  нет, постойте-ка, я женился на
Джэн в пятьдесят первом,  к этому времени ты  уже уехал, да? В сорок девятом
-- пятидесятом?
     -- Да, что-то вроде этого. Честно говоря, я не помню.
     --  Значит, ты  уехал  до  моей женитьбы.  Значит, ты не  знаком с моей
женой! Джэн, пойди сюда. Это -- Ли. Немного  обгорелый, но  это точно  он. А
это Джэн. Правда, она прелесть, Леланд?
     Джо  отпрыгивает  в сторону,  и из  темного  коридора,  вытирая  руки о
передник,  робко  появляется  Джэн. Безучастно остановившись рядом  со своим
кривоногим мужем, она спокойно ждет, когда он представит всех детей.
     -- Рада  познакомиться, -- бормочет она, когда Джо заканчивает, и снова
растворяется в коридоре, который поглощает ее, как ночь свои создания.
     -- Она немного нервничает в присутствии посторонних, -- гордо объясняет
Джо Бен, словно сообщая  о повадках призовой гончей. -- А вот наши отпрыски,
а? --  Он пихает  близнецов под  ребра,  они  визжат и  подпрыгивают. -- Эй,
Хэнкус, а где твоя жена, раз уж мы показываем Леланду всех домочадцев?
     --  Откуда я знаю. -- Хэнк оглядывается. --  Вивиан! С тех пор как  она
ушла с берега, я ее не видел. Может, она увидела, что  сюда идет старина Ли,
и бросилась наутек.
     --  Она  наверху, снимает джинсы, -- отваживается Джэн  и тут же быстро
добавляет: -- Переодевается в платье... переодевается. Мы с ней собираемся в
церковь, послушать.
     -- Вив у нас  хочет быть то, что называется "цивилизованной  женщиной",
Малыш, -- извиняющимся тоном говорит Хэнк. -- Женщин хлебом не корми, дай им
поучаствовать в общественной жизни. Все-таки какое-никакое занятие.
     -- Ну так, сэр,  если мы не будем садиться, --  переминается  Генри, --
пойдем назад, к харчам. Начнем откармливать этого парня. -- И,  покачиваясь,
он направляется к кухне.
     -- Как ты насчет перекусить, Малыш?
     -- Что? Не знаю.
     -- Идите сюда!  -- зовет  Генри уже из  кухни. --  Тащите  его  сюда, к
столу. --  Ли  механически  направляется  на  звук голоса. -- А ну, козявки,
брысь из-под ног. Джо, убери  свою малышню из-под ног, пока они здесь все не
разнесли! -- Дети заливисто  смеются  и разбегаются. Ли,  мигая,  смотрит на
голую лампочку в кухне.
     --  Хэнк,  знаешь,  чего  бы  я хотел на самом деле?.. За спиной у него
раздается шум -- это сопровождающие лица.
     --  Леланд! Как ты насчет свиных  отбивных, а? Джэн,  достань  мальчику
тарелку.
     --  Я  бы  хотел...  --  "Что  это  за  хрупкая  известняковая  статуя,
исполняемая Лоном Чейни? Это мой отец? "
     -- Садись. Пиджак положи туда. Ах вы маленькие говнюки!
     -- Берегись, Малыш. Никогда не вставай между ним и столом,
     -- Хэнк! -- БЕРЕГИСЬ! --Я бы лучше...
     -- Сюда, мальчик. -- Схватив Ли за руку, Генри втаскивает его в залитую
светом кухню: -- У нас тут есть  немного жратвы,  сейчас ты  взбодришься. --
Корни дерева. -- Давай, парочк