ще и
восемнадцати не было. Сопляк. Я ничего не говорю, только сейчас он подрос. А
ты на три года постарел.
     -- Я буду иметь это в виду, Лес.
     -- Он сказал  -- то есть Биг, -- что у вас с  ним свои счеты. Что-то по
поводу  гонок,  которые  ты  выиграл  прошлым  летом.  Он  говорит,  что  ты
специально  надел шипованную  резину,  чтобы  песок  слепил  остальных.  Биг
здорово зол на тебя, Хэнк. Просто я подумал, что надо бы тебе сказать.
     Хэнк искоса смотрит на Гиббонса, пряча улыбку.
     - Я глубоко признателен тебе, Лес. -- И, не отрывая взгляда от реки,  с
нарочитой небрежностью  он наклоняется  под сиденье за канистрой, трясет  ее
около уха и вливает остатки в бак. -- Правда, признателен.
     И только Лес собирается  продолжить эту тему, как  Хэнк одним движением
сплющивает  канистру,  словно  она  сделана  из  алюминиевой фольги.  Пальцы
смыкаются  с боков без всякого видимого  усилия с его стороны. Словно металл
утрачивает   сопротивляемость.  Теперь  своим   видом  канистра   напоминает
металлические  песочные часы. Хэнк подкидывает  ее  и швыряет  в  реку.  Лес
смотрит на  это  выпученными глазами.  Хэнк  вытирает  руку  о штаны.  Этого
театрального эпизода оказывается достаточно, чтобы оставшийся путь до берега
Лес сидел  молча. Но когда  он вылезает  на  берег, похоже,  ему  еще что-то
приходит в голову, и наконец он кричит:
     --  В субботу! Черт,  совсем забыл. Хэнк,  кто-нибудь из  вас  поедет в
"Пенек" в субботу вечером? Захватите меня.
     -- Боюсь, что в эту субботу нет, Лес. Но если что, я дам тебе знать.
     -- Да? Точно? -- Он явно обеспокоен.
     -- Конечно, Лес. Мы заедем за тобой,  -- заверяет его Джо довольно-таки
немногословно для себя.  -- Обязательно. Может, даже и за Бигом заедем. Всех
соберем в  "Пеньке" устанавливать  трибуны,  продавать билеты и  бутерброды.
Такое никто не должен пропустить.
     Лес делает вид, что не улавливает сарказма Джо.
     -- Замечательно. Здорово. Спасибо. Очень благодарен вам, ребята.
     Потрясенный до  глубины души,  он  направляется  к  изгороди, продолжая
выражать через  плечо  свою неизмеримую благодарность. И вполне обоснованно.
Разве ему не обещали поездку на предстоящий турнир,  на  котором пресловутый
Биг  Ньютон из  Ридспорта будет встречаться с  Хэнком  Ужасным с  намерением
отнять у него  слишком  долго  удерживаемую пальму  первенства, а  заодно  и
жизнь? И несмотря на все свое  отвращение к Лесу, к его неуклюжим уверткам и
тошнотворному  двуличию,  должен  признаться,  что  я  был  на  стороне  его
гладиатора  и искренне  желал поражения чемпиона. Мы с Лесом  были заодно  в
этом  деле, мы  оба  желали  ему  поражения хотя  бы потому,  что  не  могли
потерпеть  его дерзкого превосходства,  --  почему он  надменно восседает на
троне, когда мы барахтаемся внизу?
     Но,  лежа  в постели  и  повествуя  все  это  в  потолок,  я  прекрасно
осознавал, что я-то не  Ньютон Немейский Лев,  с  целым перечнем схваток  за
спиной,  и  не  Лес  Гиббонс,  которого  удовлетворяет  быть  сладострастным
зрителем, пускающим  слюни  при  виде наносимых за него на  ринге  ударов  и
тычков. Моя роль в свержении кумира, в неизбежном его изгнании должна быть и
пассивной и активной одновременно: пассивной, потому что мне хорошо известно
-- вступить в физическую борьбу с моим  закаленным  братцем  слишком опасно:
БЕРЕГИСЬ!  --  повторял мне  мой  внутренний  счетчик, мой вечно  бдительный
дежурный, выкрикивающий ОГОНЬ! при первом  запахе сигаретного дыма; активной
же оттого, что для переживания катарсиса мне надо было стать частью одной из
причин  его падения. Я должен  был бросить  факел, держать нож.  Моя совесть
должна была быть  замарана  его  кровью, настоящей  кровью, чтобы  она,  как
примочка,  высосала  гной  столь  долго  лелеемой  трусости.  Я  нуждался  в
питательном питье победы, которое укрепило  бы меня и  которого я так  долго
был лишен.  Мне нужно было свалить дерево,  которое затмевало мне солнце еще
до  того, как я  был зачат. Мое солнце!  -- выло внутри  меня.  Солнце,  под
которым я должен был расти! и вырасти из чьей-то тени в себя! в самого себя!
Да. И тогда -- нет, ты послушай, -- может  быть, тогда, бедный последыш,  --
когда  ты  швырнешь  факел! повергнешь  героя!  повалишь дерево! когда  трон
опустеет,  а небо  над  головой расчистится,  когда джунгли  наконец  станут
безопасными  для воскресных  прогулок...  может,  тогда, ах  ты  доходяга  с
цыплячьим сердцем,  спокойнее,  спокойнее,  может,  тогда ты  сможешь  найти
мужество, чтобы жить дальше с этим искореженным трупом, который лежит в тебе
с тех пор, как она выбросилась с сорок первого этажа, который лежит в тебе и
гниет с упрямством часового механизма. А если, мальчик мой, тебе не под силу
это, так  не  лучше  ли  будет  опустить планку... потому что  этот  часовой
механизм работает без остановок.
     Вив поднимается наверх, в ванную. Она снимает блузку и моет лицо и шею.
А  потом,  стоя  перед  зеркалом,  вглядываясь в  свое  свежеумытое  лицо  и
прикидывая --  завязать хвост сзади или оставить волосы распущенными, -- она
замечает,  что  невольно  пытается  вспомнить,  то  же ли это лицо,  что она
целовала на прощание  в Колорадо, или  нет. И  вправду, оно не могло  сильно
измениться с  тех пор: морщин у нее не прибавилось  -- в этом климате, таком
влажном,  кожа  хорошо  сохраняется, и  она выглядит гораздо  моложе  Долли,
которая  старше  ее всего лишь на месяц...  Но что такое с глазами -- иногда
они так странно  глядят на нее? И неужто она действительно когда-то целовала
эти чужие  губы?  Она  не  может  вспомнить. Она  отворачивается от зеркала,
прикрывает блузкой грудь  и идет к себе в комнату, решив, что Хэнк предпочел
бы, чтобы волосы  остались распущенными --  длинными и  болтающимися, как он
говорит...
     Теперь я был уверен, что никакой другой эликсир мне не поможет; никакое
другое  зелье, кроме победы,  не избавит меня  от  проклятия и не  остановит
медленный, но неуклонный подъем на  мой  собственный сорок первый этаж.  Вся
моя будущность  безмолвно  задыхалась  в отсутствие  этой  победы,  все  мое
прошлое яростно требовало ее... а в это время над головой  по потолку ползли
и  роились свидетельства моего бессилия,  превращавшие мой  гнев  в  мыльный
пузырь и делавшие  мою  победу  немыслимой. Беспомощно взирая на это,  я был
заворожен парадоксальной  красотой  ситуации. Мне  казалось, что у  меня над
головой одновременно вырастают безоговорочная потребность в  моей победе над
братом и столь же несомненные  доказательства ее невозможности. Стремление к
победе  росло, и одновременно  его охватывал паралич. Я был лишь безучастным
зрителем спектакля в собственной постановке: панорама нестыкующейся паранойи
-- каждый нейрон сотрясается от ужаса при соприкосновении  с соседом, а овец
тем временем режут и режут. БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ БЕРЕ...
     У  себя в комнате она ощупью  находит  настольную  лампу, зажигает ее и
роняет блузку на стул  у швейной машинки. Она садится, стягивает протершиеся
тенниски  и  снимает  джинсы.  Выдвинув ящик комода, она  достает  лифчик  и
трусики. Натягивает  трусики и, протянув руку  за лифчиком,  думает: как это
глупо при ее телосложении надевать такую ерунду!..
     И тут, в тот  самый момент, рассчитанный до последнего мгновения, когда
я  готов был сдаться на  милость смерти по закону  статус-кво,  мне был  дан
знак, огненный столп, ведущий к спасению, мой факел...
     Щелчок  в  соседней комнате  впустил ко  мне  тоненький лучик света. Он
свернулся у меня на шее и  пощекотал  под  подбородком. Я еще  долго  лежал,
сопротивляясь ему,  пока не заставил свои ноющие кости принять  вертикальное
положение.
     ...Заведя  руки за  спину  и закусив  губу, она  борется с крючочками и
вдруг чувствует, что уже довольно долго взгляд ее блуждает по пустой птичьей
клетке, подвешенной к потолку. Она опускает руки, и лифчик падает. С пыльных
качелей свисает длинная паутина. "Верный признак отсутствия птицы, -- думает
Вив. --  Надо купить другую". Хэнк даже предлагал ей съездить в Юджин именно
с этой целью. Ей всегда нравились  канарейки. Надо завести еще  одну.  Разве
она  не  сможет?..  Следующий  раз,  когда  будет  в  Юджине,  можно...  Она
отворачивается от клетки...
     Я прекрасно помню первое впечатление: от девушки -- нет, не от лампы за
ее  спиной,  от  нее  самой  --  исходил свет.  Она стояла  там  неподвижно,
повернувшись ко  мне спиной, словно завороженная каким-то видением. От талии
вниз спускалась комбинация бежевого цвета, и больше на ней не было ничего...
Бледная, хрупкая, с потрясающими длинными каштановыми волосами, падавшими ей
на плечи, --  она была похожа  на горящую свечу. Чуть наклонив  голову,  она
поворачивается  и  движется  прямо  на меня -- нежное тело, почти без бедер,
изящный изгиб шеи, бледное лицо без следов косметики подрагивает и сияет как
одинокий язычок пламени... и я вижу, что щеки ее мокры от слез.


     Время скручивается само вокруг себя. Дыхание набежавшего ветерка -- это
еще не сам  ветер, однако это и не  какая-то его часть, это нечто большее --
постой-ка! -- это  как  бы отдельная точка,  выбранная из  огромной  паутины
ветров, но стоит задеть ее, и вся вязь начинает звенеть.  И  со временем так
же:  оно  наползает  само  на  себя...   Как  растут  сейчас  доисторические
папоротники. Как блестящий  новенький топорик, которым заготавливаются дрова
на будущий год, доходит до сердцевины дерева,  проросшей в эпоху Гражданской
войны.  Как   прокладываемые   дороги   врезаются   в  спрессовавшиеся  слои
предшествовавших эпох.
     Как трилобит,  вышедший из эпохи палеолита, переползший через городские
окраины -- поля люцерны  и свалки с пивными банками -- и наконец добравшийся
до лачуги,  где он  останавливается и  скребется  в дверь  собакой,  которая
просится в дом в стужу.
     Как антикварный индеец, с  лицом, похожим  на аэроснимок разбомбленного
города, -- кстати, отец  индеанки Дженни, -- сидящий в бревенчатой хижине на
усыпанном хвоей полу в грязной медвежьей шкуре, заколотой на его морщинистой
шее иглой дикобраза.
     Меж тем Симона,  прислонившись к своему пустому холодильнику, смотрит в
полуоткрытую дверь  на  изваяние Пресвятой  Девы  в  спальне,  и  та, вдыхая
кухонные  запахи вина и  воска,  отвечает ей таким же внимательным взглядом.
Что это, интересно, они о себе думают, эти Стамперы? И к чему  эта противная
забастовка?
     В  то время  как остальные  обитатели городка  продолжали  жить  своими
заботами.
     Виллард  Эгглстон  подсчитывает в кассе вечернюю выручку. "Если хуже не
будет,  если мне  удастся  собирать столько каждый вечер, я дотяну до нового
года". Но с  каждым вечером выручка все  уменьшается и уменьшается. И  не за
горами тот вечер, когда ее окажется недостаточно.
     Флойд Ивенрайт  напряженно  ждет,  пока  Джонатан  Б.  Дрэгер  небрежно
листает пачку пожелтевших документов.
     Гончая Молли смотрит  на  тающую как  свеча луну и чувствует, как капли
застывающего воска падают прямо ей на шкуру, парализуя язык и глаза...
     Стоит задеть  лишь  одну ниточку, в любом месте, и  вся  сеть пассатов,
ураганов и зефиров нежно завибрирует и отзовется...
     Как-то  летним утром  Джо  Бен  со своими  тремя старшими  детьми копал
моллюсков,  с  головокружительной  скоростью  перебегая  от одного малыша  к
другому,  и вдруг,  замерев,  уставился  на целый  выводок  тощих  костлявых
кабанов, вышедших из чащи и с хрюканьем устремившихся к берегу. Почти тут же
с  верхушек ельника слетела черная  туча ворон, и с криками по двое, по трое
птицы  опустились на  спины копавшихся  в  грязи  кабанов.  Кабан  выкапывал
моллюска или креветку, за эту  добычу тут же  поднимался крик  и  драка... и
победительница  со  смехом улетала,  чтобы разбить ракушку о каменистый мол.
Потрясенный Джо Бен сжал голову руками. "Боже ж мой! О Господи!" -- только и
повторял он, словно пытаясь сдержать рвущуюся наружу душу, словно боясь, что
взорвется от счастья...
     Господи,  птицы!  И эти глупые  кабаны...  только представь  себе! Папа
рассказывал мне  об этом кабаньем  стаде,  но мне еще никогда не  доводилось
видеть их самому. Он  говорил, что эти птицы обитали  здесь испокон века, по
крайней мере с  тех пор, как  сюда пришли  кабаны.  По меньшей мере,  с 1900
года.  О Господи, пап, ну  и удальцом же  ты,  верно, был, болтаясь  по всей
стране из постели в постель со всеми этими женщинами, и сколько  же ты всего
навидался! Если бы только я смог раньше с тобой познакомиться, если  бы смог
раньше от тебя  освободиться и одарить тебя любовью и уважением, которые  ты
заслужил!  Как  было бы  здорово, мы  бы с  Хэнком и двумя  сыновьями Аарона
возились  бы на полу, а вы  с Генри сидели бы перед зажженной плитой, курили
сигары,  потягивали зеленое пиво... и болтали бы весь  вечер о том, как  оно
было раньше...
     -  Болотистые там  места, сынок.  Арнольд  Эгглстон со своим семейством
пытался там обосноваться в  девятьсот  шестом  или седьмом.  Но, насколько я
помню,  там  было  очень сыро  --  трясина. Арнольд-то  и выпустил там своих
свиней, чтобы они кормились на приволье вапатами  или скунсовой капустой, --
двух из этих дьяволов я видел на прошлой неделе, когда катался вниз по реке.
Та самая порода  -- уши свисают на глаза, как крылья у машины, но они совсем
одичали. И знаешь: Сэм Монтгомери, помнишь, Генри?.. Брат мисс Монтгомери.
     -- Бетси? Бетси Монтгомери?..
     --  Да,  она была одной из первых  в длинном списке потаскушек, которые
вышли из семейства Монтгомери...
     -- Ну Бог с ней, так что ты говорил о Сэме и этих диких свиньях?
     --  Да... Однажды мы с ним вылавливали бревна на отмели, я  был  чем-то
занят и отвернулся от него, вдруг слышу  -- Сэм орет как резаный. Смотрю  --
на него  свинья налезла и давай  орудовать. Я несусь к ялику, хватаю  Сэмову
двустволку, которую  он захватил на случаи пострелять  крохалей, и  вижу: то
Сэм на свинью навалится, то свинья  на Сэма.  Орут  оба, хрипят! Все в грязи
как  не  знаю  кто.  "Стреляй,  черт  побери, стреляй!" -- вопит Сэм. "А  вы
перестаньте крутиться, а то в тебя  попаду",  -- отвечаю я ему. "Неважно, --
кричит  он, -- стреляй в  эту тварь!"  Ну  я  загоняю патрон и целюсь в них.
Ба-бах! Из обоих стволов. Свинья отскакивает и вприпрыжку  несется  назад  в
чащу, а Сэм  -- за  ней:  бежит и  ругается на чем свет  стоит, кричит,  что
переломает ей хребет; и не свались он, зацепившись за  корень, даю голову на
отсечение, он бы ее поймал...
     -- Помню  я  Бетси  Монтгомери. Вот  теперь  я  ее вспомнил.  Помню, ты
подарил Сэму Монтгомери  почти полную коробку моих сигар "Белая сова" за то,
чтобы он позволил тебе сводить его сестрицу на танцы в "Яхт-клуб".
     -- Ну  и  что! -- Бен  пожимает  плечами и улыбается старшему брату. --
Сигара всего лишь сигара, а с хорошей бабой и переспать можно.
     Оба смеются; мальчики лежат на дощатом полу, уперев подбородки на руки,
и сонно ухмыляются. Все уже знают эту историю. Все уже знают все истории еще
до того, как они случаются. Генри  вспоминает еще одну историю, рассказанную
ему  старым  лесорубом,  а тот,  в свою очередь,  слышал  ее  от одноглазого
индейца. Древняя легенда-После многих  лет изнуряющего голода, когда звери и
птицы покинули леса, Великий Койот вывел охотников племени на  берег океана,
и когда волны отхлынули,  они  увидели на отмели массу еды. Но Великий Койот
предупредил их,  что,  если кто-нибудь  из них попробует  поднять хоть самую
мелкую раковину, волны тут  же устремятся назад. Один из голодных смельчаков
схватил ракушку и попытался спрятать ее в своей набедренной повязке, но  был
застигнут  за  этим. И  тут  же  вода  хлынула  обратно.  Так они  объясняют
происхождение приливов...
     Индейский рассказчик материализуется на берегу реки в полном облачении,
включая  перья  на  головной  повязке;  фонарь,  установленный  на  сплавных
бревнах, освещает нетерпеливых духов, разбегающихся в пляске от его сияющего
взора; и рассказы его чисты, уютны  и населены бесплотными видениями, еще ни
в  малейшей  мере не замутненными  и  не оскверненными  прибывшими  издалека
бесами,  имя  которым  "Фирма Гудзонов  Залив".  Его рука невесомо  скользит
сквозь тьму навстречу  потоку его велеречивого сказания, освещенные  костром
лица слушателей  смыкаются тесным кольцом... С противоположного берега гудит
машина,  и Хэнк,  встав из-за  стола на кухне, подходит к  окну.  "Помолчите
минутку; кажется,  старик... Теперь  я  все  время прислушиваюсь, когда этот
старый гуляка, набравшись, начнет гудеть".
     Виллард Эгглстон вписывает заключительную  цифру в самом низу страницы,
подводя  итог  длинному  вычислению. "Если  я  смогу  получить столько  же в
следующем месяце, может, мне  и удастся  свести  концы  с концами.  Пока мой
доход всего лишь покрывает накладные расходы". Но накладные расходы растут с
каждым месяцем. Недалек тот день, когда их сумма окажется для него непомерно
большой. Вилларду кажется,  что всю свою жизнь он потратил на цифры, которые
то слишком велики, то чрезмерно малы.
     Отец индеанки Дженни кряхтя встает с кресла, чтобы выключить телевизор.
Он почти все время смотрит вестерны.
     Лежа на диване у себя в комнате, Вив читает, облокотившись на сатиновую
подушку. Она большую часть времени читает. В Колорадо она никогда столько не
читала;  и  даже первые  годы  в  Ваконде, когда  Хэнк приносил  ей  книги с
чердака,  чтобы  скоротать  длинные  дни,  она   с  трудом  заставляла  себя
сосредоточиться -- за все предшествовавшие годы эти книги были  так зачитаны
другими,  что  ей  было очень  трудно их  одолевать. Но, потеряв  ребенка  и
оказавшись  на долгие  недели  прикованной к  постели,  она  заставила  себя
попробовать  осилить  их,  иногда снова и снова  перечитывая  одну  и ту  же
страницу.  Пока однажды сонным  полуднем в ней что-то  не  щелкнуло,  словно
замок открылся,  и она почувствовала, как распахнулись печатные  двери в эти
дома, полные слов.  Она вошла осторожно, чувствуя, что это не ее дом, и чуть
ли не надеясь, что тот, кто  жил здесь  раньше,  --  кто  бы  он  ни был  --
вернется  и прогонит ее. Но никто не возвращался, и  она смирилась с мыслью,
что живет  в  чужом  доме, а со  временем научилась ценить и восхищаться его
замысловатым  убранством. С  тех пор у нее  собралась  большая  разномастная
библиотека. Книги на всевозможные темы -- в мягких и твердых  обложках, одни
зачитанные до дыр, другие и вовсе никогда не  открывавшиеся, -- они занимали
всю стену, высясь друг над  другом и образуя  словесную крепость от  пола до
потолка.
     Как-то вечером Вив складывала  свое шитье  перед тем, как идти спать, а
Хэнк стоял перед этой книжной  крепостью,  почесывая свое голое пузо и читая
названия. Он  уже давно  забыл,  что идея с книгами  изначально принадлежала
ему,  и теперь качал  головой. "Все эти книги, --  провел  он рукой, -- одни
вшивые слова".  Повернувшись, он провел  пальцем по позвоночнику своей жены,
вызвав этой  манипуляцией сдержанное хихиканье. "Скажи мне, девочка, как это
получается,  что  внутрь входит  такое огромное  количество слов,  а  наружу
выходит так мало?" Он раздвинул у нее на затылке блестящие волосы и принялся
рассматривать ее  шею. "Ты уже битком набита этими словами. Как ты только не
взрываешься?"
     Вив покачала головой и улыбнулась от удовольствия, чувствуя всю тяжесть
торса Хэнка, прильнувшего к ее спине. "Нет-нет, -- рассмеялась она. -- Слова
тут ни при чем. Слов-то я как раз  и не помню. Иногда я вспоминаю что-нибудь
--  какую-нибудь  строчку, которая мне  действительно понравилась, --  но --
понимаешь? -- это ведь не мои слова, а его, писателя".
     Он не понимал, но  его  это мало беспокоило. Хэнк привык  к странностям
своей жены, так же как  она  к его; и если половину  времени она пребывала в
каком-то  другом мире, в то время  как тело ее,