невшие  губы и
опаленную бородку.  Лицо  пришельца,  сначала  не выражающее  ничего,  кроме
ошеломления,    постепенно   восстанавливает    свое    обычное    выражение
претенциозного высокомерия; это неестественное  выражение самонадеянности  и
надменности  еще  больше  подчеркивается   грязью  и   сажей  и   производит
впечатление карикатуры, почти маски презрения. Он фальшив до мозга костей, и
может, оттого  что он  сам  осознает  это,  эффект многократно  усиливается.
Почтальон  снова  пробует  протестовать: --  ...Что  это ты  думаешь, ты тут
вытворяешь, ты... -- Но язвительность, с которой за  ним  наблюдает виновник
происшествия, настолько выводит его из себя, что гнев уступает место полному
остолбенению.  Так они стоят, глядя друг на друга, еще несколько минут, пока
у этой мимической маски не опускаются веки с опаленными ресницами, -- словно
ему хватило лицезрения гнева государственного служащего, -- и он не сообщает
с тем же высокомерием:
     -- Я думаю... я пытался  покончить  с собой, прошу  прощения;  боюсь, я
выбрал  не  слишком  удачный  способ. Так  что, если  вы  меня  извините,  я
попытаюсь еще раз.
     И величественно --  насмешка  над  самим собой лишь острее выявляет его
презрение к окружающим --  молодой  человек  направляется к дымящемуся дому.
Почтальон в  полном  недоумении смотрит ему вслед, понимая  еще  меньше, чем
прежде, когда он стоял на четвереньках. Ветер перебирает  вырванную траву, и
она поблескивает на солнце...
     Музыкальный  автомат пульсирует и булькает.  Армия облаков  скрылась из
виду.  Дрэгеру снится  сон о  маркированной  действительности. Тедди  сквозь
протертый  стакан наблюдает  за  испуганными  лицами  собравшихся.  Ивенрайт
толкает дверь и входит в  бар "Успех и Аристократическая Кухня", намереваясь
пропустить  стаканчик-другой, чтобы  избавиться  от паралича, сковавшего его
конечности, пока  он сидел на этом чертовом стуле с прямой  спинкой и  читал
этот  чертов   преподробнейший  отчет,  составленный  маленькой  профсоюзной
гнидой, -- очень тяжело общаться с этими городскими  хлыщами, читать всю эту
документацию,  вспоминать всех  этих благочестивых людей, стоявших у истоков
лейбористских  игр,  но,  похоже,  всему  этому  надо  учиться,  если хочешь
участвовать...  Но   как  бы  там  ни  было,   надо  выпить,   встряхнуться,
расслабиться за парочкой-другой пива, чтобы доказать этим  ослам, что  Флойд
Ивенрайт,  бывший  игрок  второй  лиги  и  белый  воротничок  из  засранного
городишки Флоренс, не хуже других, в каком бы растреклятом городе они там ни
родились! "Бармен! --  Он с  силой опускает оба  кулака на  стойку. --  Неси
сюда!"
     Ведь и себе надо доказать, что  эти потные руки могут сжиматься в такие
же кулаки, как когда-то.
     В дом на собрание  начинают  съезжаться родственники, и Хэнк смывается,
чтобы  освежиться  перед  очередным  раундом.   Облака   над   домом  Дженни
вытягиваются  в  величественную линию  от  моря до  самой луны,  и ее  обзор
многочисленных мужчин прошлого внезапно прерывается видением Генри Стампера:
руки  в карманах  брезентовых штанов,  зеленые глаза  с  насмешкой смотрят с
лица, которое  он  носил тридцать лет тому назад, -- "Негодяй!" --  упрямые,
насмешливые  глаза, с презрением глядящие на  товары, которые разложены в ее
лавке на ракушечнике.  Она снова  видит,  как он ей подмигивает, слышит  его
смешок  и незабываемый  шепот: "Знаешь,  что  я  думаю?"  И вот из полдюжины
мужчин,  стоявших перед ее  дверью тридцать лет  тому назад, ее обсидианбвые
глаза  останавливаются на  мужественном  лице  Генри Стампера,  и  из  всего
невнятного хора голосов она слышит только его:
     -- Я  думаю,  кто  сможет  совладать  с индеанкой,  тот  справится и  с
медведицей...
     -- Что-что? -- медленно переспрашивает она.
     Генри,  не ожидавший, что его услышат, не утруждает себя поисками более
тактичного выражения и повторяет уже с бравадой:
     -- Справится с медведицей...
     --  Негодяй! --  кричит она;  его скрытый комплимент  ее силе и  отваге
воспринимается  Дженни  как  оскорбление  и ее народа,  и  ее  пола. --  Ты,
негодяй! Убирайся вон  отсюда! Есть еще индейцы, с которыми  тебе не удастся
совладать. Меня тебе не зало-мать, пока... пока... -- Она напрягает всю свою
генетическую память, набирает  в  легкие  воздуха  и, откинув  назад  плечи,
выкрикивает: -- Пока не истекут все луны Великой Луны и не нахлынут все воды
Великого Прилива.
     Она  видит,  как  он  неуверенно  пожимает  плечами  и,  все  такой  же
зеленоглазый и прекрасный, исчезает за  глинистый  горизонт ее памяти: "Да и
кому ты нужен, старый осел?" -- но сердце ее все еще  возбужденно колотится,
а в голове  свербит мысль:  "Так  сколько  же  точно  должно  пройти  лун  и
приливов?"
     А Ли, найдя свои  очки, стирает сажу с единственного оставшегося стекла
и изучает свое обгоревшее лицо  и бороду в запачканном зубной пастой зеркале
в ванной, задаваясь  двумя вопросами, один из которых всплывает из  далекого
туманного детства: "Каково это проснуться мертвым?", второй  имеет отношение
к  более  близким событиям:  "Мне  показалось,  кто-то  опустил  открытку...
Интересно, от кого бы на этом свете я мог получить открытку?"
     Отражение  в  зеркале не может дать ему ответа ни на тот, ни  на другой
вопрос, оно лишь смотрит голодными глазами; впрочем, его это мало беспокоит.
Ли наливает  в стакан воды и открывает ящик  с медикаментами, битком набитый
всевозможными лекарствами, --  химикалии,  словно билеты  на  любой маршрут,
куда душе  угодно.  Но он  еще не решил,  в  каком  направлении отправиться:
прежде всего надо  каким-то  образом прийти в себя после этого взрыва, но, с
другой  стороны,  он  чувствует,  что  надо  торопиться,  особенно  если  он
собирается   отбыть  до  прихода  уже  побывавшего   здесь   госслужащего  с
каким-нибудь  тупоголовым легавым,  который  начнет  задавать кучу идиотских
вопросов. Типа: "С чего  бы это  тебе захотелось проснуться мертвым?"  Так в
каком же направлении: вверх  или вниз? Он останавливается  на компромиссе и,
приняв два фенобарбитурата и два декседрина, поспешно принимается уничтожать
остатки своей бороды.
     Покончив с бритьем, он решает уехать из города. Единственное, на что он
абсолютно  сейчас не  способен,  это  сцены  с  полицией, владельцем  дома и
почтовыми  служащими -- бог  знает, кто еще  захочет в  этом  поучаствовать.
Встречаться со своим приятелем по квартире он тоже  решительно не хочет, так
как диссертация  того словно  конфетти  разлеталась  по  всем трем  комнатам
коттеджа. Ну и  что из  этого? Он  давно уже понял,  что пытаться  пересдать
экзамены -- это лишь бессмысленная трата времени и своего, и преподавателей;
он  уже  несколько  месяцев  не открывал  учебники, и  единственной  книгой,
которую он  брал в руки, было собрание старых комиксов, хранившееся у него в
тумбочке. Так почему бы  и нет? Почему бы  не  взять  машину... не переехать
снова к Малышу  Джимми... единственное,  что... в  последний раз, после того
как прошлым  летом Джимми уехал от мамы, он стал таким  смешным...  будто...
хотя, может, это одни выдумки. Или предположения. В любом  случае, пока гром
не грянул, как говорится... лучше будет, наверное...
     Отражение вымытого и выбритого лица  в  зеркале потрясает его. Из обоих
глаз струились слезы. Похоже, он  плакал. Странно, он не  испытывал ни горя,
ни сожаления -- ни одного из тех чувств,  которые  обычно  вызывают слезы, и
тем не менее он плакал. Он одновременно испытывал отвращение  к себе и страх
--  это красное  чужое  лицо  с  разбитыми очками, бессмысленным  взглядом и
потоки слез как из водопроводного крана.
     Развернувшись, он выскочил из ванной -- повсюду  были раскиданы книги и
бумаги.  Он  принялся обыскивать  комнаты, пока не наткнулся на  свои темные
очки, валявшиеся на  столе среди гор грязной  посуды. Он поспешно протер  их
салфеткой и водрузил на нос вместо разбитых.
     Затем  вернулся  в  ванную,  чтобы  еще  раз  взглянуть  на себя.  Очки
действительно существенно  улучшили его вид -- в зеленовато-морской дымке он
уже не выглядел так отвратительно.
     Он улыбнулся и, приняв позу небрежно-развязного самодовольства, откинул
голову  назад. Беззаботный взгляд. Он опустил глаза.  Теперь у  него был вид
бездомного  путешественника,  бродяги. В рот  он вставил сигарету. Еще  один
мазок к образу человека, в любой момент готового сняться с места...
     Наконец, удовлетворенный, он вышел из ванной и принялся собирать вещи.
     Он  взял только одежду  и  несколько книг,  побросал их в  сумку своего
приятеля, а в карманы распихал попавшиеся под руку клочки бумаги и случайные
записи.
     Потом он снова вернулся  в ванную и аккуратно наполовину опустошил  все
наличествующие бутылочки с таблетками. Высыпав все это в старую пачку из-под
"Мальборо", он свернул ее и  запихал в карман  брюк, уже лежавших  в  сумке.
Бутылочки он засунул в изношенную туфлю, заткнул ее грязным потным  носком и
зашвырнул под кровать Питерса.
     Он начал было застегивать портативную машинку, но тут на него  накатила
новая волна спешки, и он бросил ее лежать на столе вверх тормашками.
     -- Адреса! -- Он начал перерывать ящики своего стола, пока не наткнулся
на маленькую записную книжку в кожаном переплете, но, перелистав ее,  вырвал
лишь одну страницу, бросив остальное на пол.
     И  наконец, держа  сумку  двумя  руками и тяжело  дыша, он остановился,
огляделся -- "о'кей>> --
     и бросился  к машине.  Сумку  он  затолкал на заднее сиденье, запрыгнул
внутрь и  захлопнул дверцу.  Звук удара резанул слух. "Закройте окна". Щиток
был раскален, как жаровня.
     Он дважды попытался развернуться  задом, плюнул,  нажал на газ, пересек
газон  и  выехал  на  улицу.   Однако  поворачивать  на  нее   не   стал.  В
нерешительности  он,  не  заглушая  мотор, остановил машину  и уставился  на
ровное и  чистое полотно мостовой. "Ну давай же, парень..." От хлопка дверцы
в ушах у него звенело  ничуть  не меньше, чем  от взрыва. Он выжал весь газ,
словно  понуждая  машину самостоятельно  решить, куда поворачивать -- налево
или  направо.  "Ну, парень,  давай,  давай, давай... серьезно". Ручка  стала
горячей, как кочерга, в ушах звенело... Наконец, прижав ладонь к лицу, чтобы
как-то прекратить этот звон, -- мне  показалось,  что  кто-то игриво схватил
меня за  колено, в горле  захрипело, словно скрипучая волынка, --  он понял,
что  снова плачет, всхлипывая, взвизгивая  и задыхаясь... и тогда: "Ну, если
ты не в состоянии серьезно смотреть на вещи, веди себя хотя бы разумно; кто,
в  конце  концов,  в  этом несчастном  мире?.."  -- и тут он  вспоминает  об
открытке, оставленной на крыльце.
     (...Облака быстро несутся  над землей. Бармен  приносит  пиво. Булькает
музыкальный автомат. Хэнк в доме повышает голос, чтобы преодолеть молчаливое
сопротивление:  "...черт побери,  мы  здесь  собрались  не  для того,  чтобы
решить,  будут  нас любить  в городе или нет,  если  мы продадимся  "Ваконда
Пасифик"... а для того, чтобы понять, где нам взять  еще одни  рабочие руки.
-- Он делает паузу и оглядывает  собравшихся. --  Так... есть у  кого-нибудь
какие-нибудь  предложения?   Может,   кто-нибудь   готов   взять   на   себя
дополнительные  обязательства?"   Наступает  гробовое   молчание.  Джо   Бен
закидывает  в рот пригоршню семечек и поднимает руку. "Что касается меня, то
я решительно отказываюсь работать  больше, чем сейчас, -- произносит он жуя,
потом наклоняется и сплевывает в ладонь шелуху, --  но у меня есть небольшое
предложение...")
     Открытка лежала на нижней ступени  -- трехпенсовая открытка, исписанная
толстым черным карандашом, -- но одна  строчка в этом послании была особенно
жирной и черной.
     "Наверное, ты уже вырос, Малыш".
     Сначала я даже  не  поверил  своим глазам; но рука,  вцепившаяся мне  в
колено,  и  волынки,  хрипящие  в   груди,  продолжали  свое  дело,  пока  я
непроизвольно не разразился безрадостным хохотом, нахлынувшим на меня так же
неожиданно, как до того слезы -- "Из дома... о Боже мой,  открытка от моих!"
-- и только тут я окончательно осознал ее реальность.
     Я  вернулся к  скучающей  машине,  чтобы  внимательно прочесть, пытаясь
сдержать накатывающие  спазмы  хохота,  которые не  давали разобрать  буквы.
Внизу стояла подпись: "Дядя Джо Бен", но я бы  догадался  и без  нее -- этот
вихляющий почерк  ученика  начальной  школы  мог  принадлежать  только  ему.
"Конечно.  Почерк дяди  Джо.  Никаких сомнений". Но  мое внимание привлекала
строчка, добавленная с  краю и выведенная более тяжелой и уверенной рукой, и
когда я прочел ее, в сердце моем зазвучал другой голос, не Джо Бена, а брата
Хэнка.
     "Леланд.  Старик Генри  здорово разбился  --  дело нуждается  в рабочих
руках, -- нам нужен какой-нибудь Стампер, чтобы не связываться с профсоюзом,
--  было бы хорошо,  если  бы  ты смог..."  И  уже другим  почерком дописано
ручкой: "Наверно, ты  уже  вырос" -- и  т. д. И в конце, уже после вызывающе
огромной подписи, все буквы которой заглавные,  -- "С чего это большой  брат
пишет свое имя заглавными буквами?.." -- неуклюжая попытка искренности:
     "P. S. Ты еще не  знаком с моей женой Вивиан, Малыш. Теперь у тебя есть
что-то вроде сестры".
     Эта последняя строчка разрушала все впечатление. Мысль о женитьбе брата
показалась  мне  такой  смешной,  что  теперь  я  уже  искренне  рассмеялся,
почувствовав,  что   достаточно  силен,  чтобы   презирать   его.  "Ба!"  --
высокомерно воскликнул я, отбрасывая  открытку на заднее сиденье, -- призрак
прошлого скалился мне в лицо из-под каскетки  лесоруба.  "Я знаю, что ты, ты
-- всего лишь плод несварения моего желудка. Это кислая капуста  забродила у
меня в  холодильнике. Или  недоварившаяся картошка  вчера вечером. Вздор! От
тебя несет подливкой, а не могилой!"
     Но так же, как и диккенсовский персонаж, призрак моего старшего брата с
невероятным   грохотом   распрямился,   потрясая  лесорубными   цепями,   и,
провозгласив страшным голосом: "Ты  уже  вырос!" -- вытолкнул  меня  в поток
машин. Теперь я уже хохотал не без причины: какова ирония судьбы,  чтобы это
неожиданное  послание  пришло  именно сейчас!  --  давно я  так не  смеялся.
"Ничего себе! Звать меня на помощь, как будто мне больше  делать нечего, как
бегать помогать им валить деревья!"
     Но теперь я знал, куда я отправляюсь.
     К  полудню  я загнал свой  "фольксваген",  получив  за  него на пятьсот
долларов  меньше, чем он стоил на  самом деле, а через час уже  волок  сумку
Питерса и  бумажный мешок, набитый  всякой ерундой  из  отдела галантереи, к
автобусной станции.  Я отправлялся в путешествие, которое, согласно  билету,
должно было занять у меня целых три дня.
     До  отхода  автобуса еще  оставалось время, и после  пятнадцатиминутной
борьбы  с  собственной совестью я  решился  подойти к телефону  и  позвонить
Питерсу. Когда я сообщил ему, что жду на станции автобус, чтобы ехать домой,
он сначала не понял.
     -- Автобус? А  что случилось с машиной? Послушай, оставайся на месте --
я сейчас заканчиваю семинар и заеду за тобой.
     -- Я очень признателен тебе  за твое предложение, но сомневаюсь, что ты
готов потратить  на  меня  три  дня;  то  есть  даже  шесть дней --  туда  и
обратно...
     -- Шесть дней, туда и обратно? Ли, черт побери, что случилось? Где ты?
     -- Минуточку...
     -- Ты действительно на автобусной станции, без дураков?
     --  Минуточку... -- Я приоткрыл дверь будки и выставил трубку на улицу,
заполненную шумом моторов прибывающих и отправляющихся автобусов. -- Ну что?
--  прокричал я  в  трубку. Голова  была  легкой  и странно кружилась; смесь
барбитурата и амфетамина  действовала опьяняюще,  и одновременно меня трясло
как  в  лихорадке  -- перед  глазами все плыло. -- И  когда я  говорю "дом",
Питере, дружище, -- я снова закрыл дверь будки и сел на поставленную на попа
сумку, -- я не имею в виду нашу академическую помойку, на которой мы прожили
последние восемь месяцев и  которая в  данный момент  проветривается, как ты
увидишь, когда доберешься  до нее, но я имею в виду настоящий дом!  Западное
побережье! Орегон!
     Он помолчал, а потом с подозрением спросил:
     -- Зачем?
     --  Искать свои  корни, --  весело ответил  я,  стараясь  рассеять  его
подозрения. -- Раздуть  огонь  на  старом пепелище,  питаться  откормленными
бычками.
     -- Ли, что случилось?  -- терпеливо и уже без всяких подозрений спросил
Питере. -- Ты сошел с ума? То есть, я хочу спросить, в чем дело?
     -- Ну, во-первых, я сбрил бороду...
     -- Ли! Прекрати нести чушь... -- Несмотря на мои попытки обратить все в
шутку,  он начинал сердиться, --  а это было  то, чего  я больше всего хотел
избежать. -- Ответь мне на один вопрос -- зачем?!
     Это была не та реакция, на которую я надеялся. Далеко не та.
     Меня огорчило и выбило из колеи то, что он так взвился, когда я был так
спокоен.  В  тот  момент  меня  очень   удивила  столь  несвойственная   ему
требовательность (только позднее я  понял,  каким неестественным голосом я с
ним  разговаривал),  и  я  счел  просто  возмутительным  такое  бессовестное
попрание негласных  правил  наших взаимоотношений. А  таковые у нас были. Мы
пришли  к  соглашению,  что  в  любой  паре  должна  быть   создана  взаимно
совместимая  система,  в  пределах  которой  и  поддерживаются отношения,  в
противном  случае  они  разрушаются,  как  Вавилонская  башня.  Жена  должна
исполнять роль жены -- верной или неверной --  и не менять свое амплуа, пока
рядом  с ней муж. В отношениях  со своим любовником  она может играть совсем
другую  роль, но дома, в ситуации Муж-Жена,  она должна оставаться  в рамках
своей  роли.  В  противном  случае мы  будем  блуждать в  потемках,  не умея
отличить своих от чужих. И за восемь месяцев нашей совместной жизни, а также
за  всю многолетнюю дружбу между мной  и  этим  домашним негром  со  впалыми
щеками установились четкие границы, в пределах которых мы уютно общались: он
играл роль спокойного, медлительного и благоразумного дядюшки Римуса, а я --
интеллектуального  денди. И в  этих рамках, скрываясь  за нашими притворными
масками, мы  могли безбоязненно  пускаться в откровения и в наших разговорах
делиться самыми  сокровенными  чувствами,  ничуть не опасаясь  нежелательных
последствий.  Лично я предпочитал, чтобы, невзирая на новые  обстоятельства,
все так и оставалось, и потому предпринял еще одну попытку.
     -- Сады одарят меня яблоками; воздух благоухает теплой мятой и ежевикой
--  да что  говорить, я слышу  зов родины.  Кроме того, у  меня там  остался
должок.
     -- О Боже!..  --  Он  попытался возражать, но я,  не  обращая внимания,
продолжил -- теперь меня уже было не остановить:
     -- Нет, послушай: я получил открытку. Позволь, я воссоздам для тебя всю
картину, конечно немного в сжатом виде, так как  скоро  начнется  посадка на
мой  автобус.  Нет,   слушай,  получилась  действительно  восхитительная  по
законченности виньетка: я возвращаюсь после прогулки по берегу -- до Моны  и
обратно; к  ней я не заходил -- там была ее чертова сестрица; ну, в общем, я
прихожу после прогулки,  которая всегда  для меня означала своего рода "быть
или не быть", и,  решительно откашлявшись, наконец принимаю решение "оказать
сопротивление и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними".
     -- Хорошо, Ли, продолжай. Но что ты...
     -- Ты слушай. Выслушай меня. -- Я нервно затягиваюсь сигаретой. -- Твои
реплики только нарушают размер.
     Поблизости раздается механический дребезжащий звук. Какой-то пухлый Том
Сойер включил  рядом с  моей  плексигласовой  будкой  игральный автомат -- в
истерическом   подсчете   астрономических  цифр,  выскакивая  со   скоростью
автоматной очереди, замигали лампочки. Я увеличил обороты.
     -- Я вошел  в наш  аккуратнейший  бардак. Дело было около пол