овам,
натянулись, но все было  в порядке. Ветер  гнал воду  из  океана  в реку, и,
вместо того чтобы бежать с суши к морю,  река обратилась вспять.  Обычно она
четыре часа текла к  океану,  потом  замирала  на  час  и два-три часа текла
назад. Во  время этого  течения  вспять, когда  соленая морская вода ринется
сплетаться с грязными дождевыми потоками, бегущими с гор, река  и поднимется
до  высшей отметки.  Хэнк  замерил высоту воды на  причале -- черные воронки
водоворотов  достигали  отметки  5  -- пять  футов -- выше, чем при  обычных
приливах. Затем он обогнул причал и направился по шаткой дощатой  дорожке  к
выступу  дома,  где его  отец, уцепившись  согнутой  рукой  за канат, вбивал
дополнительные клинья в фундамент, состоявший  из переплетений бревен, троса
и труб. Генри,  не  прикрываясь от  налетающих шквалов дождя, вовсю орудовал
молотком.
     -- Эй  ты,  мальчик! Что тебе  здесь  надо в  такую темень?  -- свирепо
закричал он и,  смягчившись, добавил:  --  Пришел  помочь предку бороться  с
наводнением, да?
     Худшее, что мог себе представить Хэнк, -- это мерзнуть под этим дождем,
бессмысленно размахивая молотком, но он ответил:
     -- Не знаю. Могу остаться, могу уйти.
     Он  уцепился за трос и  повис,  глядя мимо  отца,  черты  лица которого
колебались в  неверном свете.  Наверху,  в комнате матери, горела лампа, и в
отблесках ее пламени, на фоне темных туч, ему были видны контуры клетки.
     -- Как ты думаешь, насколько она еще может подняться?
     Генри склонился вниз и сплюнул табачную жвачку.
     --  Прилив кончится через час. Если  она  будет подниматься с такой  же
скоростью, то вода повысится еще фута на два, на три от силы, а потом начнет
спадать. Учитывая к тому же, что дождь стихает.
     -- Угу, -- согласился Хэнк, -- я тоже так думаю. -- Глядя на клетку, он
прикинул,  что даже для  того,  чтобы добраться  до  подставок,  река должна
подняться на добрых 15 футов, но к этому времени уже и дом, и сарай, а то  и
весь город будут благополучно смыты в океан. -- Так  что я, пожалуй, пойду и
завалюсь в койку. Оставлю ее на твое попечение, -- бросил Хэнк через плечо.
     Генри  остался  смотреть вслед  своему  сыну.  Луна  наконец  вырвалась
наружу, и удалявшийся мальчик в бесформенном черном с  посеребренными краями
пончо казался  ему  такой же загадкой,  как  и тучи,  на которые  он  сейчас
походил.  "Сукин сын!"  Генри  достал еще  табаку  и снова принялся забивать
клинья.
     Когда  Хэнк добрался  до постели,  дождь окончательно прекратился  и на
небе  проглянули звезды.  Большая  луна  предвещала  множество моллюсков  на
отмелях, а также холодную сухую погоду. Перед тем как заснуть, по отсутствию
звуков с реки Хэнк определил, что вода  кончила прибывать и  теперь  потечет
обратно в море.
     Когда утром Хэнк проснулся  и выглянул в окно, он  увидел, что лодки на
месте  и уровень реки  не  выше, чем обычно. Он быстро позавтракал,  схватил
заранее приготовленный ящик и  побежал  к клетке. Сначала он забежал в сарай
за парой холщовых  мешков, чтобы  постелить  на дно.  Было холодно, пробирал
легкий морозец,  и дыхание коровы струилось словно молоко. Распугивая мышей,
Хэнк вытащил два мешка и выскочил через  заднюю дверь. Морозный воздух давал
ощущение легкости, и  ему хотелось прыгать и дурачиться. Он завернул за угол
и замер: берег! (И  когда я  уже совсем начал клевать носом, Флойд и  старик
Сиверсон, у которого была  небольшая лесопильня в Миртлевилле, сцепились  по
какому-то поводу  и своими криками  разогнали мой  сон...)  Весь  берег,  на
котором стояла клетка, исчез: вместо  него  чисто и свежо поблескивал новый,
словно ночью гигантская бритва  луны откромсала от земли кусок.  ("Сиверсон,
-- орет  Ивенрайт, -- не  будь таким безмозглым идиотом!  Я говорю дело". --
"Враки!  Какое дело?" --  отвечает Сиверсон. "Это серьезно!"  -- "Чушь! Тебе
нужна моя подпись и чтобы я  потерял работу -- вот о чем ты говоришь! ") И у
подножия  этого  нового  берега,   среди  корней  и  грязи,  над  вздувшейся
поверхностью реки выступает край  клетки.  В углу  за  металлической  сеткой
плавает   ее  содержимое   --   резиновые  мячики,  разорванный   игрушечный
медвежонок, корзинка, мокрая подстилка и съежившиеся тельца трех рысят. ("Не
много  ли хочет эта твоя  организация, о которой ты  тут распинаешься? "  --
вопит Сиверсон. "Чушь, Сив! Она хочет только, чтобы все было справедливо..."
-- "Справедливо?! Ей нужна выгода --  вот что ей  нужно!")  Намокшая шерстка
прилипла  к  телу, и они выглядят такими маленькими, мокрыми и безобразными.
("О'кей, о'кей! -- заводится  Флойд. -- Она хочет справедливой выгоды!") Ему
не хотелось плакать;  многие годы  он  уже  не позволял себе слез.  И  чтобы
прекратить это щекочущее чувство в носу и горле, он заставляет себя подробно
представить,  как все  это  было: обваливающаяся земля -- клетка  качается и
сползает в воду, трое котят выброшены  из теплого, уютного гнезда в  ледяную
воду, беспомощные,  заточенные в  клетку,  не имеющие возможности выплыть на
поверхность. Он  представляет все в мельчайших подробностях,  с убийственной
тщательностью  проживает  все  снова  и  снова, запечатлевая  в душе  каждую
крохотную  деталь, пока  его  не зовут из дома,  кладя предел этим мучениям.
(Эта оговорка Флойда вызывает общий  смех, к которому присоединяется даже он
сам. И еще некоторое время все  подкалывают его  на эту тему, кто как может:
"Единственное, чего она хочет, -- это справедливой выгоды!" Все, кроме меня.
Я продолжаю клевать носом,  вспоминая  утонувших рысят и новенькую лодку.) И
тогда  на место боли,  чувства вины и утраты  приходит нечто большее, совсем
иное...
     Оставив  ящик и мешки, я вернулся  в дом  за завтраком, выдача которого
каждое утро сопровождалась костлявым щипком матери за щеку. Затем отправился
к Генри,  который  готовил лодку, чтобы  везти  меня и Джо  Бена к автобусу.
Замерев,  я  молился, чтобы никто из них не заметил, что со мной нет ящика с
рысятами. (...Приходит  чувство гораздо более сильное, чем, чувство вины или
утраты,  приходит с тем,  чтобы остаться навсегда.)  И они бы  не  заметили,
потому  что  моторка не  заводилась  из-за мороза,  и Генри дергал  за трос,
пинал,  тряс и  стучал по ней до тех  пор, пока не  содрал пальцы в кровь, и
тогда ему уже стало  ни  до чего. Мы забрались в шлюпку, и  я уже решил, что
пронесло,  когда на середине реки востроглазый Джо Бен издал вопль, указывая
на берег: "Клетка! Хэнк! Клетка!"
     Я ничего не сказал. Генри перестал грести, замер и повернулся ко мне. Я
заерзал  и  сделал вид, что  у  меня развязался шнурок  и я очень  занят. Но
довольно скоро стало ясно, что они мне не дадут улизнуть просто так, пока  я
им чего-нибудь не скажу. Поэтому я просто пожал плечами и спокойно, как само
собой разумеющееся, сказал:
     -- Вшивое дело, вот и все. Ничего особенного, просто вшивое дело.
     -- Конечно, -- ответил Генри.
     -- Конечно, -- повторил Джо Бен.
     -- Просто страшный облом, -- добавил я.
     -- Само собой разумеется, -- согласились они оба.
     --  Но  я вам скажу, я  скажу вам --  вы...  -- Я  чувствовал, что  мой
спокойный,  обыденный тон  куда-то  ускользает,  и  ничего  не  мог  с  этим
поделать.  -- Если  мне еще  когда-нибудь...  когда-нибудь,  не  знаю когда,
удастся поймать таких, таких рысят, -- о Господи, Генри, эта вшивая река, я,
я...
     И уже не  в  силах продолжать,  я  принялся колотить  кулаком  по борту
лодки, пока Генри не остановил меня.
     На этом все было закончено, вопрос был закрыт и забыт навсегда. Никто в
доме больше  никогда не вспоминал об этом. Некоторое время одноклассники еще
спрашивали,  как  поживают  рысята  и  почему я не привез их  в школу, но  я
довольно грубо  советовал  им оставить  меня в покое, и, после того как пару
раз подтвердил серьезность своего совета более убедительными средствами, они
заткнулись. Так это постепенно выветрилось и из моей памяти. По крайней мере
из  активной ее области. Лишь  много  лет  спустя,  случалось,  я  сам  себе
поражался:  что вдруг ни с того ни с сего меня подмывало сорваться с места и
мчаться   домой,   будь  то   баскетбольная  тренировка   или   свидание?  Я
действительно не  мог понять,  с  чего бы это вдруг.  Окружающим --  тренеру
Левеллину, собутыльникам  или очередной милашке -- я говорил, что боюсь, что
уровень  в реке поднимется  и  я  не смогу добраться  до  дому. "Сообщали  о
наводнении, -- говорил  я. -- Если вода  поднимется достаточно высоко, может
отвязаться лодка,  и что я  тогда  буду делать  без своего старого каноэ?" И
тренерам, и  закадычным дружкам я повторял одно и то же -- что  должен рвать
когти,  "так как чувствую, эта  старая  Ваконда встает стеной между  мной  и
ужином". И девушкам я говорил: "Просто, малышка, мне пора, а то может унести
лодку". Но себе, себе я говорил другое: "Стампер, у тебя с ней свои счеты, с
этой рекой. Будь честным. Маленьким  девочкам ты можешь рассказывать все что
угодно, но  ты-то знаешь, что  все эти байки -- чушь,  и у  тебя просто свои
счеты с этой гадиной рекой".
     Похоже было, что мы  с  ней подписали  соглашение,  договорились мстить
друг  другу.  "Видишь   ли,  сладкая  моя,  --  рассказывал  я  какой-нибудь
старшекласснице,  сидя  субботним вечером  в отцовском пикапе  с запотевшими
стеклами,  -- если  я  сейчас не  пойду, мне всю  ночь придется  дрожать  на
берегу;  видишь, какой дождь, льет,  как моча из  коровы!" Пичкай ее  любыми
сказками, но  знай: все дело в том,  что ты  должен  -- тогда я еще  не знал
почему, -- должен вернуться домой,  надеть спасательный  жилет и плащ, взять
гвозди и молоток и вколачивать их как безумный в фундамент. Даже  если  тебе
придется отказаться от верного  траханья,  ты должен  пренебречь  всем  ради
лишнего получаса на этом чертовом выступе!
     И я никак не мог понять почему, до того  самого собрания в Ваконде,  на
котором я смотрел  в окно на свою затонувшую лодку и вспоминал,  как потерял
рысят, а  Флойд Ивенрайт  сказал  старику Сиверсону: "Единственное, чего она
хочет, -- это справедливой выгоды".
     Вот этими-то словами я и могу все объяснить, друзья-приятели:  эта река
мне не подруга. Может, она подруга казаркам и лососям. Очень может быть, что
она подруга старой леди Прингл и ее Клуба Пионеров в Баконде -- каждый год 4
июля они проводят старинные посиделки на  пристани в честь первого бродяги в
мокасинах,  который приплыл сюда в своем челноке сто лет тому назад,  -- они
ее называют  Дорогой  Пионеров...  Черт  ее знает, может,  так и было,  ведь
сейчас мы ее тоже используем  вместо железной дороги для  сплавки  бревен, и
все  же,  и все же  она мне не друг. И дело не только в  рысятах;  я мог  бы
рассказать сотню  историй,  привести  сотню причин,  которые  вынуждают меня
бороться  с этой рекой. И будьте уверены, веских причин; потому что  теперь,
когда  наступило время размышлений,  -- когда  выбираешь  деревья на спил  и
целый день  ничего не  делаешь,  разве что замеряешь  по шагомеру пройденное
расстояние, или  часами сидишь  в укрытии, свистя в  птичий манок, или доишь
утром корову, когда  Вив лежит с судорогами,  -- у тебя  есть масса времени,
когда ты можешь  думать  о себе: я, например, понял, что река для меня может
означать все что угодно на свете.

     Хотя  это  несколько  и  преувеличивает ее  значение. Достаточно просто
видеть ее,  как  она  есть.  Просто  ощущать  студеность ее воды,  видеть ее
течение,  вдыхать, когда она течет обратно от Ваконды, все запахи городского
мусора и отбросов, которые приносит  бриз, --  и этого достаточно.  И лучший
способ увидеть это -- не  скользить взглядом вверх или вниз  по течению,  не
всматриваться в даль или в глубь, а просто смотреть на нее в упор.
     И помни: единственное, чего она хочет, -- это справедливой выгоды.
     Вот  так, пристально глядя  на  нее, я  понял: все дело в том, что этой
реке  нужно  кое-что,  принадлежащее, как  я  считал,  мне.  Она уже кое-что
получила  и  замышляла, как бы  получить еще. А поскольку я был известен как
один  из Десяти Самых Крутых Парней  по  эту  сторону  гор, я поставил своей
целью сделать все возможное, чтобы не дать ей этого.
     А это означало, что я решил бороться, драться, и брыкаться, обманывать,
и притворяться,  и, уж когда все пойдет прахом, слать проклятия в  ее адрес.
Логично, не правда ли? Все  очень просто. Если Хочешь Победить --  Старайся.
Отчего  же, такое высказывание  даже можно повесить  у себя над кроватью. По
этому  закону  можно  жить.  Его  можно считать одной  из  Десяти  Заповедей
Победителя.  "Если Хочешь  Победить --  Старайся". Просто и ясно, как скала:
правило, которое меня никогда не подводило.
     И все же не прошло и месяца  со  дня приезда моего младшего брата,  как
выяснилось,  что  существуют  другие  способы  достижения цели --  мягкость,
уступчивость... Оказалось, можно добиться победы,  не  стискивая  зубов и не
держась из последних чертовых сил... победить, уж  наверняка не будучи одним
из Десяти Самых Крутых Парней по эту сторону гор. И, более того, выяснилось,
что порой только так и можно победить -- оставаясь слабым, теряя и делая все
спустя рукава.
     И осознание этого чуть не доконало меня.
     Когда я выбрался из  ледяной  воды в лодку и увидел, что тощий парень в
очках  не  кто  иной,  как  маленький Леланд  Стампер  --  дрожащий,  что-то
бормочущий,  перепуганный  моторкой, так  и  не научившийся обращаться  ни с
одним  механизмом,  превосходящим  размерами  ручные   часы,  --  я  страшно
развеселился.  Правда, конечно же я  был удивлен  и доволен, хотя и не подал
вида. Я обронил пару ничего не  значащих слов и спокойно воззрился на  него,
словно то,  что он  оказался посередине Ваконды  Ауги,  где его уже  сто лет
никто не видел, было самой обыденной вещью, которая случается со мной каждый
день, словно если  я и  был  чем-то удивлен,  так это  его отсутствием здесь
накануне. Не знаю, зачем я это  делал. Уж точно не из зла.  Просто я никогда
не  умел  себя вести  при всяких  там  событиях  типа  "возвращение  домой".
Наверно, я так  поступал,  потому что просто чувствовал себя неловко и хотел
подразнить  его, как  я дразню  Вив, когда  она  раскисает и я не знаю,  что
делать. Но по его лицу я увидел, что он не  так меня понял, что я задел  его
гораздо больнее, чем намеревался.
     В  последний год  я  очень  много думал о Ли, вспоминал, каким он был в
четыре,  пять,  шесть лет.  Отчасти, наверное, из-за того,  что вести о  его
матери  заставили  меня  вспомнить  прошлое,  но еще  и  потому, что он  был
единственным ребенком,  с которым я общался в своей  жизни, и порой я думал:
"Наш сейчас  был бы таким  же. Наш бы тоже сейчас так  говорил". В некоторых
отношениях Ли был хорошим образцом для сравнения, в некоторых -- нет. У него
всегда было хорошо с сообразительностью, зато плохо  со  здравым смыслом;  к
школе  он уже знал  таблицу умножения, зато никак не мог  понять, почему три
гола составляют 21 очко, хотя я и брал его с собой на матчи, когда отношения
у нас еще были хорошими. Дай-ка вспомнить, ему было девять или десять, когда
я попробовал обучить его передавать  мяч. Я  бегал -- он бросал.  У него был
неплохой бросок, и, думаю, со временем он мог бы стать приличным защитником,
но через 10-15 минут ему все надоедало, и он заявлял:
     -- Это глупая игра; мне совершенно неинтересно учиться в нее играть.
     Я начинал уговаривать:
     -- О'кей, смотри: скажем,  ты защитник у "Упаковщиков Зеленого берега".
Четверо сзади, трое впереди, четверо и трое. О'кей, что ты будешь делать?
     Он вертится на месте, смотрит по сторонам, на мяч.
     -- Не знаю. Мне неинтересно.
     -- А почему тебе неинтересно, недоумок?
     -- Неинтересно, и все.
     -- Разве ты не хочешь, чтобы твоя команда победила в своей лиге?
     -- Нет, не хочу.
     -- Не хочешь?!
     --  Мне   это  неинтересно.  Совершенно.  Этим  он   меня  окончательно
доканывает.
     -- Хорошо, а что же ты играешь, если тебе неинтересно?
     И он отходит от мяча.
     -- Я не играю. И никогда не буду играть.
     Вот в таком роде. И  то же самое в отношении многого другого. Казалось,
он ни на чем не может сосредоточиться. Кроме книг. Они были для него гораздо
реальнее  живых, дышащих  существ.  Наверное,  поэтому  его было  так  легко
дурачить -- он  был готов принять за чистую монету  все что угодно, особенно
если это попахивало таинственностью. Например... вот еще что вспомнил: когда
он  был  совсем  маленьким,  он  имел  обыкновение  стоять   на   причале  в
спасательном жилете и ждать нас с работы -- яркий оранжевый жилет. Он стоял,
держась за  сваю, и смотрел на нас сквозь свои очки, словно  и не ожидая  от
меня подвоха.
     -- Ли, малыш, -- говорил я, -- представляешь,  кого я  нашел сегодня  в
горах?!
     -- Нет. -- Он хмурился  и  отворачивался от  меня, клянясь себе, что на
этот раз он так просто не дастся. Никогда, после того, как я так бессовестно
провел его накануне. Нет уж, сэр! Нет, маленький  книгочей  Леланд Стэнфорд,
блестящий  глаз,  пушистый  хвост,   знающий  таблицу  умножения  и  умеющий
складывать двузначные цифры  в уме.  И  так он  стоял, вертелся  и  скидывал
камешки  в реку, пока мы распаковывали снаряжение.  Но можно было поспорить,
что он уже заинтригован, несмотря на все его нарочито небрежное поведение.
     Я делал вид, что уже позабыл, о чем была речь, и спокойно работал.
     Наконец он произносил:
     -- Нет... думаю, ты никого не находил.
     Я пожимал плечами и продолжал перетаскивать снаряжение в сарай.
     -- Может, ты кого-нибудь видел, но чтоб поймать -- нет, ты еще  никогда
никого не поймал.
     Я награждаю его многозначительным взглядом, словно прикидывая, говорить
ему или  нет,  --  ведь он  еще совсем ребенок и вообще; тут  он уже начинал
по-настоящему крутиться.
     -- Ну, Хэнк, ну кого ты видел? И я говорил:
     --  Я  видел Прятку-Безоглядку,  Ли,  --  потом  испуганно  косился  по
сторонам, как бы проверяя, не подслушал ли кто эти страшные новости, -- нет,
никого,  кроме собак. Но,  на всякий  случай, я понижал голос: --  Да,  сэр.
Самая настоящая Прятка-Безоглядка. Черт бы ее побрал. Я надеялся, что у  нас
больше не будет с ними хлопот. С нас хватило их в тридцатые годы.  А теперь,
Боже мой...
     Тут я умолкал и, покачивая головой, лез за чем-нибудь в лодку, словно и
без  того  было  сказано  уже  достаточно.  Или,   может,  потому,  что  мне
показалось, что это ему неинтересно. Однако я знал, что  крючок крепко вошел
под жабры.  Ли шел  за мной  по пятам, заставляя  себя молчать, пока хватало
сил.  Опасаясь,  что я снова  обману  его, как на прошлой  неделе,  когда  я
рассказал об огромной куропатке с одним крылом, которая  могла летать только
кругами. Лучше уж он помолчит. Но если я выжидал достаточно долго, он всегда
срывался и спрашивал:
     -- О'кей, и что же такое Прятка-Безоглядка?
     --  Прятка-Безоглядка?!  --  Я   бросал   на   него  косой   взгляд   и
переспрашивал: --  Ты  никогда  не слышал  о Прятке-Безоглядке? Разрази меня
гром. Эй, Генри, черт побери... ты только послушай: Ле-ланд Стэнфорд никогда
не слышал о Прятке-Безоглядке. Что ты на это скажешь?
     Генри оборачивался  в  дверях --  там, где  он уже расстегнул  штаны  и
кальсоны, топорщится густая шерстка -- бросал  на Малыша  взгляд, говорящий,
что такой  маменькин сынок  может ни на что  не надеяться. "Говорит  само за
себя". И удалялся в дом.
     --  Ли,  малыш,  --  начинаю  я,  усаживая  его  к себе  на  закорки  и
направляясь  к дому, -- для лесоруба нет ничего  страшнее Прятки-Безоглядки.
Это одно  из самых  страшных созданий.  Она маленькая,  действительно совсем
небольшая,  но быстрая, о Господи, как ртуть. Она все  время прячется у тебя
за спиной, и, как бы быстро ты ни оглядывался, она успевает скрыться. Иногда
их  можно услышать  на  болотах  в безве