у котлетин, тут вот картошка...
     -- Может, немного бобов? -- спрашивает Джэн.
     -- Спасибо, Джэн, я...
     --  Ты еще  спрашиваешь!  -- громыхает Генри, разворачиваясь на стуле к
плите. -- Ты же не будешь возражать против фасоли, а, сынок?
     -- Нет, но я бы...
     -- А как насчет консервированных груш?
     -- Можно чуть-чуть... через некоторое время. Дело в том, что я валюсь с
ног после этой дороги. Может, я бы немножко вздремнул, перед тем как...
     --  Черт побери! --  опять грохочет  Генри, мелькая перед Ли в кухонном
чаду. -- Мальчик валится с ног! Да что это мы в самом деле!  Конечно. Возьми
тарелку наверх,  в свою комнату. -- Он поворачивается к буфету и  наваливает
на тарелку  пригоршни печенья из кувшина, сделанного в виде Сайта-Клауса. --
Ну вот, ну вот.
     -- Мама, а можно нам тоже печенья?
     -- Сейчас, сейчас.
     -- Послушайте! Я знаю! -- внезапно подскакивает на  своем стуле Джо Бен
-- кухня битком  набита людьми  -- и начинает что-то выяснять, почему,  мол,
все  стоят и никто не хочет сесть. Но тут бисквит, который он жует, попадает
ему не в то горло, и Джо приходится умолкнуть.
     -- Мама!
     -- Сейчас, сейчас, милый.
     --  Малыш, ты уверен? Может, перекусишь  сначала? --  Хэнк бесцеремонно
колотит посеревшего, задыхающегося Джо  Бена по спине. --  Наверху прохладно
для еды...
     -- Хэнк, у меня нет сил жевать.
     Джо Бен проглатывает свой бисквит и каркает придушенным голосом:
     -- Сумки? Где его вещи? Я схожу за его вещами.
     -- Вперед! Я с тобой. -- Хэнк направляется к задней двери.
     -- И немножко фруктов.
     Джэн достает из холодильника два сморщенных яблока.
     -- Постой, Хэнк...
     --  Боже ж ты  мой, Джэн!  Ты разве не видишь,  мальчик еле стоит.  Ему
нужно место,  чтобы  отдохнуть, а не  эти сушеные  какашки.  Честное  слово,
Леланд, я не понимаю,  как  они  только выносят своих засранцев.  Но  я тебе
советую... --  Холодильник снова открывается. -- Где у  нас груши, которые я
собирал?
     -- Что, Малыш?
     -- У меня нет вещей, понимаешь, по крайней мере в лодке.
     -- Точно. Помню, я даже удивился, когда мы с тобой плыли.
     -- Водитель автобуса не мог... Генри выныривает из холодильника.
     -- Вот! Попробуй это! -- И рядом с печеньем водружается груша. -- Очень
полезно после дол-
     того  пути;  я, например, с дороги очень люблю груши. -- БЕРЕГИСЬ!  Все
встают.
     -- Послушайте! --  Джо  Бен щелкает  пальцами. -- А постель-то ему есть
где-нибудь?
     -- О Боже! -- Все опять начинают скакать...
     --  Ну-ка,  вы!  --  Генри  хлопает  дверцей   холодильника.   --•
Правильно!  --  Он  высовывает  голову в  коридор,  как  будто  у  него  там
камердинер. --- Правильно. Вы понимаете, что ему нужна своя комната?
     Пожалуйста. Ради Бога, все вы...
     -- Папа, я уже решил какую.
     -- Мамочка, печенье...
     -- Я привезу его вещи! -- кричит где-то впереди Джо Бен.
     -- Он говорит, они на автобусной станции.
     -- Не забудь взять свою тарелку, Ли!
     -- Ты уверен,  что тебе этого хватит, мальчик? Налей ему стакан молока,
Джэн.
     -- Нет! Правда. Спасибо. -- Спасибо!
     -- Пошли, Малыш. -- Хэнк...
     -- А если еще чего захочешь -- крикни...
     -- Я...
     -- Ничего, Малыш... -- Я...
     -- Ничего. Пошли наверх.
     Ли даже не заметил, как  Хэнк взял его за руку  и повел по  коридору --
еще один мазок в общей неразберихе... И  это я? А это мои близкие? Эти люди?
Эти безумные люди?
     ("Потом поговорим, сынок! --  кричит ему вслед старик. -- У нас с тобой
еще будет время  поговорить". Ли собирается ответить, но я его останавливаю:
"Малыш,  пошли наверх,  иначе он никогда  от  тебя  не отстанет". И я  очень
вовремя подтаскиваю Ли к лестнице, пока Генри снова не накинулся на него. Он
поднимается передо мной, как сомнамбула или что-нибудь в этом роде. Когда мы
добираемся до  верха,  мне  не приходится  показывать  ему,  куда  идти.  Он
останавливается перед дверью своей бывшей комнаты и ждет, когда я ее открою,
потом входит внутрь. Можно подумать, что он ее  заранее забронировал, -- так
уверенно он себя ведет.
     -- А ведь ты мог и ошибиться, --  улыбаюсь я ему. -- Ведь я мог иметь в
виду другую комнату.
     Он оглядывается  --  свежезастеленная  кровать, чистые полотенца  --  и
отвечает мне тихо, не отводя взгляда от приготовленной для него комнаты:
     -- Ты тоже мог ошибиться, Хэнк, -- я мог и не приехать. -- Но улыбки на
его лице нет; для него это серьезно.
     -- Ну это,  Малыш, как Джо Бен всегда  говорит своим  ребятишкам: лучше
перестраховаться, чем потом всю жизнь лечиться.
     -- Тогда я лягу, -- говорит он. -- Увидимся утром.
     -- Утром? Ты что, хочешь проспать всю жизнь? Сейчас же всего полшестого
или шесть.
     -- Я хотел сказать -- позже. Увидимся позже.
     -- О'кей, Малыш. Спокойной ночи.
     -- Спокойной ночи.  -- Он отступает, закрывает дверь, и  я почти слышу,
как бедняга облегченно вздыхает.)
     Еще мгновение Ли стоит не шевелясь в медицинской тишине комнаты,  затем
быстро подходит к кровати и  ставит тарелку и стакан молока на столик. Потом
садится  на кровать,  обхватив колени.  Сквозь  сморившую  его  усталость он
смутно  различает  шаги,  удаляющиеся  по коридору. Точно какое-то  огромное
мифическое существо направляется готовить  трапезу из опрометчивых путников.
"Ма, Ми,  Мо,  Му",  -- шепчет  Ли и, сбросив кроссовки, закидывает  ноги на
кровать.   Заложив   руки   за  голову,  заново  узнавая   и  вспоминая,  он
рассматривает узор  на дощатом потолке,  образованный  дырочками от выпавших
сучков. "Что-то  вроде психологической сказки. С новым  поворотом сюжета. Мы
встречаем  героя  в логове  людоедов, но как он оказался здесь? Что его сюда
привело? Может,  он пришел  сюда с мечом  в  руке,  поклявшись  сразить этих
великанов, так долго  грабивших  страну? Или  он принес свою  плоть в жертву
этим демонам?  Эти люди... эта  обстановка... как я  из этого выберусь? Как,
Господи?"
     Проваливаясь в сон, он слышит, как в  соседней комнате,  словно отвечая
ему,  кто-то поет, -- правда, смысл этого ответа он не успевает разобрать --
нежная, высокая и полногласная трель редкостной волшебной птицы:

     ...а когда проснешься, детка,
     дам тебе тогда конфетку
     и лошадок всех...

     Во сне лицо  его  разглаживается, черты смягчаются.  Напев, как хладная
влага, омывает его иссушенный мозг.

     ...серых в яблоках, гнедых,
     всех лошадок молодых,
     всех лошадок, всех.

     Эхо  от  ее голоса  расходится  кругами. На  улице, сидя  на  проводах,
ссорятся  зимородки.  В городе,  в "Пеньке", народ  недоумевает,  что  такое
приключилось  с Флойдом  Ивенрайтом. Индеанка  Дженни в  своей  лачуге пишет
письмо  издателям  "Классических  комиксов",  интересуясь, почему  бы  им не
выпустить иллюстрированную  "Тибетскую  книгу  мертвых". В горах,  на  Южной
развилке, старый  лесоруб влезает на скалу  и кричит  только для того, чтобы
эхо возвратило ему  звук человеческого голоса. Бони Стоукс поднимается после
ужина  из-за  стола  и решает  прошвырнуться до  магазина, чтобы пересчитать
консервные банки. Хэнк,  оставив  Ли,  идет к лестнице,  но оборачивается на
звук голоса Вив и, вернувшись, тихонько стучит в ее дверь.
     -- Родная, ты готова? Ты хотела быть там в семь.
     Дверь открывается, и, застегивая белую куртку, выходит Вив.
     -- Кого это я слышала там?
     -- Это  Малыш,  родная. Это  он.  Он все-таки  приехал... Как тебе  это
нравится?
     -- Твой брат? Давай я поздороваюсь... -- Она  делает движение к комнате
Ли, но Хэнк останавливает ее за руку.
     --  Не сейчас, -- шепотом говорит он.  -- Он в довольно-таки  плачевном
состоянии.  Подожди, пусть  немножко  отдохнет.  --  Они  идут  к лестнице и
начинают спускаться. --  Ты сможешь познакомиться с ним,  когда вернешься из
города. Или завтра. А  сейчас ты и так  уже опаздываешь... И  вообще, что ты
так копалась?
     -- Ой, Хэнк... я даже не знаю. Я вообще не знаю, хочу я ехать или нет.
     -- Черт побери, тогда не езди. Можно подумать, что тебя кто-то гонит.
     -- Но Элизабет специально звала меня...
     -- Пошла она к черту! Элизабет Прингл, дочка старого сморчка Прингла...
     --  Она...  они  все были  так обижены,  когда  на  первом  собрании  я
отказалась играть с ними в слова. Другие девушки  тоже отказывались, и никто
не возражал; что я им не так сказала?
     -- Ты сказала "нет". Многие уже одно это считают оскорблением.
     -- Наверно. И к тому же я плохо старалась им понравиться.
     -- А они старались тебе понравиться? Они хоть раз навестили тебя здесь?
Я еще перед  свадьбой предупреждал,  чтобы  ты не  надеялась завоевать здесь
всеобщую  любовь. Родная, ты  же жена головореза. Естественно, что они ведут
себя с тобой настороженно.
     --  Не  в этом дело. То  есть не  только в этом...  -- На мгновение она
останавливается у  зеркала подправить  макияж.  -- Такое  ощущение,  что они
что-то хотят от меня. Как будто завидуют мне или что-то в этом роде...
     Хэнк отпускает ее руку и подходит к двери.
     -- Нет, родная, -- говорит он, пристально вглядываясь в волнистые линии
дерева, из которого сделана дверь, -- все  это  ерунда, просто у тебя мягкое
сердце; поэтому они к тебе  и пристают. -- Он улыбается, вспомнив что-то. --
Все ведь живые. Ты бы видела Миру, мать Ли, -- ты бы только  видела, как она
обращалась с этими клушами.
     -- Но,  Хэнк, мне бы хотелось дружить с ними, хотя  бы с некоторыми  из
них...
     -- Будьте уверены, сэр, --  с нежностью продолжает Хэнк,  -- она знала,
как довести этих наседок до белого каления. Пошли, мы им покажем.
     Вив спускается за ним с крыльца, решив на этот раз быть не такой мягкой
и пытаясь вспомнить, приходилось ли ей  тратить столько же сил на то,  чтобы
установить дружеские отношения дома: "Неужели всего за  несколько лет  я так
изменилась?"
     К  северу, на шоссе, ведущем назад, в Портленд, обливаясь потом,  лежит
Флойд Ивенрайт и пытается заменить шину, которой не более двух месяцев и уже
--  черт  бы  ее  побрал!  --  полетела.  И  всякий раз,  как гаечный  ключ,
соскальзывая в темноте, сдирает у него с костяшек очередной слой кожи, Флойд
прибавляет новое ругательство в адрес Хэнка Стампера к тому  списку, который
он  начал составлять сразу  после  того,  как потерпел  фиаско  в его  доме:
"...ублюдок,  говноед,  вонючка, сука помойная..."  --  пока  эти  слова  не
начинают  звучать  почти  как песня,  которую  он исполняет даже с некоторым
благоговением.
     А в мотеле в Юджине Джонатан Дрэгер скользит пальцем по списку людей, с
которыми ему предстоит встретиться, -- всего  двенадцать, двенадцать встреч,
и  только после этого  он  сможет  отправиться  в  Ваконду,  чтобы  повидать
этого... -- он справляется  в списке, -- этого Хэнка  Стампера и попробовать
вразумить  его...  тринадцать встреч  --  несчастливое число, и только после
этого он сможет отправиться  домой. Он закрывает записную  книжку, зевает  и
принимается искать тюбик микозолона.
     Переправив Вив на другой берег к джипу, Хэнк возвращается назад как раз
вовремя, чтобы услышать, как с крыльца его зовет Джо Бен:
     -- Скорей, скорей, помоги мне, -- к Генри под  гипс заползла уховертка,
и он молотит себя по ноге молотком.
     --  Этого  только  не  хватало,  -- улыбаясь  бормочет  Хэнк,  поспешно
привязывая моторку.
     А в Ваконде на  ярко освещенной Главной улице  в  своем  офисе, добытом
путем  лишения  владельца  права  выкупа закладной,  агент  по  недвижимости
задумчиво срезает  белую сосновую стружку с  недоделанной  фигурки.  С этими
лицами сплошные  мучения; а не постараешься как  следует,  выходят  какие-то
карикатуры  на президента или какого-нибудь  генерала.  В  начале  сороковых
агент принимал участие в военных  действиях  в Европе в качестве интенданта,
где и  приобрел  репутацию  настоящего  добытчика, особенно для  начальства.
Там-то  он  и  повстречал  человека,  которого  ему  суждено   было  бояться
последующие двадцать  лет. Как-то  утром в их лагерь  на совет  прибыл  один
генерал с  полной свитой помощников,  адъютантов  и прочих лизоблюдов. Когда
ему поведали о заслугах интенданта, генерал, заинтересовавшись, объявил, что
будет обедать вместе со всеми.  В полдень,  проходя со всей своей камарильей
мимо   кухни,  он  сделал  ему  комплимент,  похвалив  запах  пищи  и  общую
опрятность, а через несколько минут обнаружил в своем супе из бычьих хвостов
какой-то  посторонний  предмет. Этим предметом оказалось немецкое офицерское
кольцо, которое интендант приобрел, чтобы послать в подарок своему отцу. При
виде кольца  интенданта обуял ужас. Он не только не признал безделушку своей
собственностью и настаивал на том, что никогда прежде ее не видел, но  еще и
ринулся доказывать -- хотя  никто  этого  и не  подвергал сомнению,  --  что
кость, на которую влезло  кольцо, несомненно принадлежит  быку. По выражению
лица генерала он понял, какую допустил ошибку, но  что-либо  исправлять было
уже  поздно. Остаток войны  он  провел  в  непрестанном  ожидании наказания,
которое  так и  не последовало, превратив его в перепуганного и издерганного
человека. В чем дело?  Он  был так уверен в  неминуемых репрессиях. Он долго
недоумевал, почему  на него не опускается нож гильотины, пока несколько  лет
спустя этот самый генерал не набрался наглости выдвинуть свою кандидатуру на
пост  президента  и  получить  его.  Ну,  теперь-то  должно  было  наступить
возмездие! И оно-таки наступило. И название ему было экономический спад. Его
ресторанный бизнес завял и погиб, так  и не успев расцвести и заплодоносить.
Глубоко в душе он  знал,  что весь этот финансовый суховей  не что иное, как
иезуитская тактика, хоть и обрушенная на весь ни в чем не повинный народ, но
направленная  исключительно против него  лично. И не так  уж дорого было ему
его дело, но нация!  Какие страдания! Он не мог  не чувствовать себя отчасти
виновным в них. Если бы не  он, этого  бы никогда не  произошло. А какие еще
беды он мог навлечь на бедную Америку!
     Еще худшие. Восемь лет президентского правления он прожил лишь милостью
Божьей  да благодаря рукоделию своей жены,  только к  концу срока начав  без
боязни  открывать газету, не  опасаясь  быть  объявленным в ней предателем и
приговоренным к расстрелу  на месте. Он  только-только  начал  преуспевать в
этом злокозненном мире,  как тут эта несчастная забастовка обрушилась ему на
голову. А забастовка ли виновата? Может, это все тот же?.. Да нет. Он твердо
решил, что этого не  может быть; на сей раз ему вредит кто-то другой,  вот и
все.  Он  задумчиво  обтесывает  маленькую  деревянную  фигурку,  с  горечью
вспоминая прошлое... Сукин сын, мог бы хоть кольцо вернуть!
     А по  реке  в  лунном  свете мерно и  безостановочно  двигаются бревна,
словно скирды соломы, ложащейся под беззвучным  и сияющим серпом. За амбаром
вьющийся  ягодник  рыскает цепкими  слепыми пальцами в  поисках опоры.  Тихо
гниет древесина  на  консервном  заводе. Соленый ветер  с  океана высасывает
жизнь из поршней, тормозных колодок, проводов и передатчиков...
     Из "Пенька" выходит низенькая, круглолицая, со вкусом  одетая пышечка и
сердитыми шажками быстро удаляется по Главной  улице. Вечерний туман оседает
на ее ресницах, и  ее вьющиеся черные волосы блестят  в свете уличных огней.
Не  глядя по  сторонам,  не обращая внимания  на знакомых, она  быстро  идет
вперед. Ее покатые плечики задеревенели от возмущения. Губы пламенеют мазком
малинового  варенья. С  этим видом  попранного и негодующего  целомудрия она
доходит до улицы Шейхелем и сворачивает на нее. Здесь она останавливается  у
капота  своего  маленького "студебеккера", и  возмущение,  словно  лопнувший
воздушный шарик, скукоживается и меркнет.
     -- Ой-ой-ой! -- С подавленным вздохом  она падает, словно  пирожное, на
мокрое от росы крыло машины.
     Ее  зовут  Симона,  она француженка. Выйдя  замуж  за  парашютиста, она
приехала  в  Орегон  в  1945  году,  словно  героиня,  сошедшая  со  страниц
Мопассана. Муж ее  исчез,  не попрощавшись, около семи лет назад, оставив ей
заложенную  машину, купленный  в  кредит кухонный комбайн  и  пятерых детей,
большую  часть  времени  проводивших  в  больнице.  Слегка  удрученная  этой
изменой, она  тем  не  менее  держалась  на  плаву,  перемещая  свое  резвое
маленькое  тельце  из  одной  состоятельной  постели  в  другую,  от  одного
благодарного лесоруба к другому. Конечно же  никогда  за деньги -- она  была
правоверной  католичкой  и убежденной дилетанткой, -- только  во  имя любви,
одной  лишь любви, ну и разумных подношений. И  эта горемычная пышечка  была
столь  любвеобильна,  а ее  благодетели столь  разумны, что через  семь  лет
кухонный комбайн находился в полном ее владении, машина была почти полностью
выкуплена, а дети перестали обременять  ежемесячный бюджет больницы.  И даже
несмотря на ее преуспевание, ни  горожанам,  ни тем более  ей не приходило в
голову, что  в  таком  способе  сводить  концы с  концами может быть  что-то
предосудительное. В отличие от общепринятого мнения  в маленьких городках не
так  уж  любят  бросать первый камень. И  не потому, что боятся незаслуженно
обидеть.   Целесообразность  в  провинциальных  городках  зачастую  обладает
преимущественным правом перед нравственностью. Женщины  говорили: "Никогда в
жизни не встречала такую душечку, как Симона, и для меня совершенно неважно,
что она иностранка". Потому что в  борделе на побережье брали 25 долларов за
ночь и 10 -- за час.
     Мужчины говорили:  "Симона  --  славная чистенькая девочка". Потому что
побережье славилось самой разношерстной публикой.
     "Может,  она и  не  святая,  -- допускали женщины,  --  но уж точно  не
индеанка Дженни".
     Так  Симона и продолжала  заниматься своим  любительским искусством.  И
всякий   раз,  когда  ее  репутация  подвергалась  сомнению,  на  ее  защиту
поднимались  и мужчины,  и  женщины.  "Она  прекрасная  мать",  --  говорили
женщины. "Жизнь  ее  здорово тряханула,  -- добавляли  мужчины, -- в трудную
минуту я всегда ей помогу".
     И они  помогали ей в трудную минуту верно и регулярно. Просто помогали.
Средства же к  ежедневному существованию она получала от кулинарных заказов,
которые время  от времени  выполняла.  И все  это знали. И  до  сегодняшнего
вечера маленькая пухленькая  Симона никогда не задавалась вопросом, что  еще
знали все.
     Она  пила  пиво  с Хави  Эвансом,  высотником из  "Ваконда  Пасифик", у
которого на груди на цепочке висел позвонок, удаленный у него после падения.
Не то отсутствие кости в позвоночнике, не  то ее тяжесть, сгибавшая ему шею,
придавали  ему какую-то  неприятную сутулость, которая  вызывала ужас  у его
жены, брезгливость у его тещи и поток материнских чувств у Симоны. Елозя под
столом  коленями,  они  весь вечер  вежливо  беседовали,  пока Симона, выпив
положенное  количество,  не заметила,  что уже  поздно. Хави помог ей надеть
пальто и мимоходом заметил, что можно  заскочить к брату и скоротать время у
него. Симона знала, что брат Хави работает в Вакавилле, и ждала продолжения,
счастливо улыбаясь в предвкушении того, что  ей удастся провести  вечерок  с
Хави  в  отсутствие  брата.  Облизывая  губы,  она не спускала  с него глаз,
чувствуя,  как  жданный  вопрос  всплывает все выше  и  выше: "И я  подумал,
Симона, как ты насчет того, если тебе никуда сейчас не надо торопиться?.." И
вдруг он замолчал. Хави сделал шаг назад.
     -- Правда, Симона,  --  хихикая и  тряся головой, снова  начал он через
мгновение. -- Правда, я хотел спросить тебя, не захочешь ли ты?.. -- И снова
умолк. -- Ах ты черт! Разрази меня гром! Ну, как ты насчет этого?  Я никогда
еще такого не говорил.
     Он  заливался смехом, тряся  головой и удивляясь чему-то,  чего никогда
еще  не говорил, а она хмурилась все больше и больше. Пот