может, даже очень
не скоро... -- И вдруг  глаза снова вспыхивают упрямым  зеленым огнем. -- Но
он  считает,  что   через  неделю  я  уже   смогу  играть  на  скрипке.  Да,
сй-йи-хи-хо-йихи-хо!  Берегись, Бони, они так накачали меня наркотиками, что
я стал опасен.
     --  Ты бы лучше успокоился, Генри,  -- произносит  Бони  сквозь пальцы,
которыми все еще прикрывает узкую щель своего рта.
     --  Нет,  ты  его  только  послушай,  сынок! Сколько  он  мне  доставил
удовольствия  своим  приходом!  Вот,  садись  на  кровать,  если  нет стула.
Сестричка, у меня что, всего  один  стул? Может,  ты принесешь еще  один для
моего мальчика? И как насчет кружки пойла?
     --  Кофе  предназначен  для  пациентов,  мистер   Стампер,  а  не   для
посетителей.
     --  Я оплачу его, черт  подери! -- Он  подмигивает Хэнку. -- Ну, я тебе
скажу... когда меня доставили сюда тем вечером, ты  даже  не  поверишь, чего
они  только не требовали заполнить. Похоже,  ты  отказался, так пришлось мне
все это делать.
     --  Это  неправда!  -- возмущенно  поспешила вставить сестра;  но Генри
дальше не стал распространяться о той ночи.
     --  Да, сэр, всевозможнейшие  процедуры. Даже отпечатки пальцев  хотели
взять, невзирая на то что я не слишком годился для этого. -- Сестра вышла из
палаты и поспешила прочь по коридору. Генри проводил ее взглядом знатока. --
Мурашки  по коже... Впилиться бы в нее  по самые яйца и затрахать до смерти,
моей, естественно.
     -- Не в том  ты возрасте, чтобы трахаться, -- заметил Бони, не  уступая
ни на йоту.
     -- Это у тебя ничего не осталось, кроме челюстей, Бони.  А у меня, если
хочешь знать, еще  три своих собственных зуба, и два из них даже друг против
друга.  --  Он  открыл рот и продемонстрировал.  Но  это как будто полностью
лишило Генри сил, и он  откинулся на подушку  с закрытыми  глазами. Когда он
снова открыл их, чтобы взглянуть на своего угрюмого посетителя, бодрость его
уже была какой-то вымученной.  -- Эта  проклятая  баба целыми днями только и
ждет,  чтобы я  откинул копыта и она могла бы как следует застелить кровать.
Вот и злится, что я все еще жив.
     -- Она  просто беспокоится, -- невозмутимо заметил Бони. -- У нее  есть
все основания беспокоиться о тебе, старина.
     -- Дерьмо,  а  не  основания,  -- с готовностью принял  вызов Генри. --
Стервятники ко мне даже близко  не  подлетали.  Ты послушай его, Хэнк, этого
старого разбойника. Я их даже слыхом не слыхал.
     Хэнк  слабо улыбается. Бони покачивает  головой  и  опускает  ее  вниз:
"Ай-ай-ай". Он чувствует, сегодня --  его  день, и он не  позволит заглушить
свой трубный глас краха всякими там смешочками.
     Генри не нравится это покачивание головой.
     --  Думаешь, нет? Разве  я не говорил всегда, что с привязанной к спине
рукой повалю больше деревьев, чем любой другой по эту сторону Каскада двумя?
Вот  теперь у  меня  есть  возможность доказать это.  Ты  только  подожди  и
увидишь,  как я...  -- Его посещает внезапная мысль, и  он поворачивается  к
Хэнку: -- Кстати, а что с той рукой? Потому что, знаешь... -- Он выдерживает
паузу, прежде чем сообщить: -- Я вроде как привязался к ней!
     Голова его откидывается на металлические прутья кровати, и он заходится
в беззвучном  смехе.  Хэнк чувствует, что старик  уже  давно  заготовил  эту
фразу, и отвечает ему, что хорошо заботится о его конечности.
     --  Я  решил,  что тебе  захочется  сохранить  ее,  поэтому  положил  в
холодильник, где у нас хранится мясо.
     --  Ну ладно,  смотри только,  чтобы  Вив не  поджарила  ее на ужин, --
предупреждает он. -- Потому  что я здорово  был  к  ней привязан  и любил ее
больше других.
     Исчерпав  свою шутку, Генри принимается  искать  шнурок звонка, который
висит у него над головой.
     --  Куда эта чертова  баба провалилась? Весь день ничего не могу от нее
добиться, я уж не говорю о кофе. Хэнк, приподыми-ка меня... вот  туда! Черт!
Дерни-ка эту штуковину. Специально повесила с другой стороны, чтобы я не мог
достать. С моего бескрылого бока. Гм. Второе  крыло теперь придется особенно
беречь. Черт! Где эта старая корова? Сдохнуть можно, а они и не пошевелятся,
пока все  вокруг не  провоняет.  Слушай, теперь  я хочу  знать, что у нас на
лесосеке, -- давай! Нечего миндальничать, дерни как следует, чтоб  они все к
черту провалились.  Для этого она здесь и висит.  Бони, что  с тобой? Сидишь
здесь с таким видом, будто потерял лучшего друга...
     -- Просто я беспокоюсь о тебе, Генри. Вот и все.
     -- Врешь. Ты просто боишься, что я переживу тебя. Сколько я тебя помню,
ты  все время этого боишься. Сынок, ради Господа, дай ты мне  эту хреновину!
--  Взяв  шнур, он прижимает кнопку звонка к ночному столику и страдальчески
кричит:  -- Сестра!  Сестра! -- Глаза  зажмурены от  прилагаемых  усилий. --
Сделай укол этого обезболивающего! И где, черт побери, мой кофе?
     -- Спокойно, папа...
     -- Да, Генри, -- Бони  раскладывает паутину своих  пальцев на простыне,
которой накрыты ноги Генри, -- лучше так не волноваться.
     -- Стоукс,  --  глаза  Генри, обычно широко раскрытые и  пышущие огнем,
вдруг  суживаются и  становятся ледяными, -- убери  свою  рыбью лапу с  моей
ноги. Убери ее  прочь! -- Он смотрит  на Бони, пока тот не опускает глаза, и
чувствует, как  его захлестывает удовольствие от того, что  он  наконец  дал
волю долго сдерживаемому чувству. Не отводя взгляда от Бони, он продолжает с
непривычной мягкостью:  --  Ты не  лучше ее, Стоукс,  и  сам  это  прекрасно
знаешь. Только ты ждешь  моей  смерти  уже сорок  пять  лет.  Ждешь, когда я
откину копыта.  -- Он с угрозой  оттягивает  шнур. -- Убери  руку,  я сказал
тебе! Прочь!
     Бони  убирает  руку и с  уязвленным  видом подносит ее к  груди.  Генри
отпускает звонок и начинает возбужденно ерзать под одеялом.
     -- Это неправда, старина, -- обиженно говорит Бони.
     --  Это правда. Это правда, как пить дать, и мы  оба это  знаем.  Сорок
пять лет, пятьдесят лет, шестьдесят лет. Сестра!
     Бони вздыхает  и  отворачивается  -- на  лице  его  написана  обида  на
несправедливое  обвинение.  Но  в  его  возмущении  столько  фальши,  в  его
покачивающейся голове  столько злобы,  что Хэнк  чувствует, как  всем  своим
поведением  Бони  невольно  подтверждает  слова  Генри.  Хэнк  в   изумлении
отступает  и   останавливается,  почти  скрывшись   за   желтой  занавеской.
Увлеченные своей  враждой, старики забывают  о нем. Бони продолжает  скорбно
качать  головой, Генри вертится под одеялом, время от времени бросая взгляды
на своего старого дружка. После минутного  молчания он раскрывает рот, чтобы
выразить то, что так долго  сжигало  его и  теперь угрожает вырваться из-под
контроля.
     --  Добрых шестьдесят лет.  С тех пор...  с  тех  пор...  черт  бы тебя
побрал, Стоукс, это было так давно, что я даже не  могу вспомнить, когда это
началось!
     --  Ах, Генри, Генри... -- Бони предпочитает гасить пламя укоризной. --
Неужто ты и вправду можешь припомнить, чтобы  когда-нибудь за все эти годы я
давал тебе что-либо, кроме мудрых советов? Неужели можешь?
     -- Это каких же? Это когда ты советовал мне, Бену и Аарону взять маму и
отправиться в  Юджин  в  приют для  безработных,  убеждая,  что  одни мы  не
переживем зиму в лесу? Ты  тогда говорил, что с непривычки здесь не  выжить.
Припоминаешь  этот  советик?  Так  вот,  насколько  я  помню,  мы  прекрасно
выжили...
     -- В ту зиму из-за твоего упрямства вы потеряли мать, -- напоминает ему
Бони.
     --  Потеряли? Она умерла! Лес к этому не  имеет никакого отношения. Она
просто заболела, слегла и умерла!
     -- В городе этого могло бы и не быть.
     --  Это могло произойти где угодно. Она  умерла в  тот  год, потому что
решила, что ей суждено умереть.
     -- Мы все предлагали помочь.
     -- Еще как! Ты здорово нам помог, оставив нас без лавки.
     -- Мы все бескорыстно предлагали вам все необходимое...
     -- А что хотели взамен? Наш дом и имущество? Закладную на десять лет?
     -- Генри, это нечестно, организация не предъявляла таких требований.
     -- Может, это нигде не  было записано, но суть остается той же. Мне  не
довелось  знать твоего отца или эту чертову его организацию, но что это были
за бескорыстные предложения, я помню. Отличные были такие предложения.
     -- Говори что хочешь, но нас никто ни в чем не может обвинить, мы всего
лишь отстаивали общественные интересы.
     Прежде чем Генри успевает ответить, дверь открывается и в палату входит
сестра с маленьким  бумажным стаканчиком  кофе. Поставив  его на столик, она
окидывает  взглядом мужчин и  поспешно  выходит, не говоря  ни  слова. Генри
принимается  пить, глядя на Бони сквозь поднимающийся пар. Когда он отрывает
стаканчик от губ, Хэнк замечает на  нем два следа от зубов  -- тех, что были
напротив  друг друга.  Не отрывая взгляда  от  склоненной головы Бони, Генри
ставит стаканчик  на  стол и  вытирает губы  рукавом своей белой  фланелевой
рубахи. Бони продолжает трясти головой, скорбно кудахча по поводу плачевного
состояния своего старого приятеля.
     -- Бони, -- наконец выдохшись, произносит Генри, -- у тебя есть с собой
понюшка?
     Бони оживляется:
     -- Конечно, конечно, -- и достает из кармана пиджака табакерку. -- Вот,
позволь-ка мне...
     -- Дай сюда.
     Бони моргает и, не открывая табакерки, осторожно ставит ее на простыню.
Генри  берет ее в руку. Он вертит ее своей  нежно-розовой рукой, старательно
пытаясь  открыть крышку большим пальцем: полудюймовый поворот,  еще усилие и
снова поворот -- перехват, поворот, перехват, поворот-Хэнк еле сдерживается,
чтобы не выхватить у него табакерку и самому не  отвернуть крышку, избавив и
себя и его от бессмысленного  мучения.  Но  что-то не дает  ему тронуться  с
места, и он не осмеливается выйти из-за занавески. Еще не осмеливается. Пока
все не заканчивается само собой.
     Крышка  слетает. Коричневая табачная  пыль выплескивается  на простыню.
Генри ругается,  потом  терпеливо,  под неотступным взглядом Бони,  собирает
рассыпавшийся  табак, завинчивает крышку  и, взяв табакерку  двумя пальцами,
швыряет ее на колени Бони...
     -- Премного обязан.
     Остатки он собирает в кучку  и, скатав из них шарик,  запихивает его за
губу.  С секунду он  сосредоточенно пристраивает его во рту поудобнее, после
чего с торжествующим  видом  стряхивает  труху с кровати на  пол. Коричневые
губы растягиваются в широкой улыбке.
     -- Премного обязан, дружище, старый приятель... премного обязан.
     Похоже, и  для Бони настала пора понервничать. Успех Генри с табакеркой
выбивает  его из благодушного состояния, взваливая  на  его  поникшие  плечи
тяжелый груз конкуренции.
     --  Чем  собираешься  заняться,  Генри, --  осведомляется  он,  пытаясь
придать своему вопросу обыденный тон, -- теперь, когда все переменилось?
     --  Что ты имеешь в  виду, Бони? Наверное,  тем же,  чем и раньше. -- К
Генри  возвращается  былая бесстрашная уверенность. --  Наверное,  вернусь с
мальчиками  в  лес.  Валить  деревья.  Дарить солнечный свет  болотам. -- Он
зевает  и  чешет шею длинным ногтем.  -- Хотя чего себя обманывать! Я уже не
мальчишка. Когда  тебе за  семьдесят, приходится сбавить темп,  предоставить
всю работу  мальчикам, а самому только  давать советы,  полагаясь на опыт  и
ноу-хау.  Может,  даже  придется  возить  с  собой  в  лес  кресло.  Но  что
касается...
     -- Генри,  -- не  выдерживает Бони, -- ты  дурак.  Валить деревья... Ты
что, не видишь, что тебя самого уже свалило? Тебя! С тех пор как... А ведь я
говорил тебе, всю дорогу я предупреждал тебя...
     -- С каких пор, Бони? -- вежливо осведомляется Генри.
     -- С  тех  пор,  как  я еще  тогда  тебя  предупреждал,  что ни  одному
смертному не  под  силу...  выжить  здесь в одиночку!  Мы  тут все заодно! И
человек... человек должен...
     -- Так что с тех пор, Бони? -- не успокаивается Генри.
     -- Что? С тех пор как я... Что?
     Генри с напряжением наклоняется ближе.
     -- С тех  пор, как  папа сбежал,  а я  продержался? С  тех пор,  как мы
пережили ту зиму? С тех пор, как мне удалось сколотить дело,  несмотря на то
что ты утверждал, будто это никому не под силу?
     -- Я никогда не порицал людей, возделывающих эту землю.
     -- Людей -- да, а одиночку? Одну семью? А? А? Когда ты только и твердил
нам, что у нас  ничего  не получится. "Общими усилиями" -- вот что ты всегда
говорил. О Господи! В те годы я столько наслушался твоих пионерских призывов
сообща-против-дикой-природы, что меня уже воротило от них.
     -- Это было необходимо. Это было единственной опорой смертного человека
в его борьбе с неприрученными стихиями...
     -- Ты говоришь прямо как твой отец.
     -- Только сообща можно было выжить.
     -- Что-то я не припомню, чтобы боролся с чем-нибудь сообща, но, похоже,
выжить мне удалось. И не без приобретений на этом пути.
     -- И что ты получил? Одиночество и отчаяние.
     -- Ну, про это мне ничего не известно.
     -- Прикован к постели! -- Бони встал со  стула  и сложил на груди руки.
-- Без руки! Умираешь!
     --  Ничего  подобного. Может, слегка  помят и поломан, но  без этого не
бывает.
     Бони собирается сказать что-то еще, но тут на него наваливается приступ
кашля. Откашлявшись, он берет со спинки  стула плащ и  вдевает в рукава свои
тощие руки.
     -- Совсем обезумел от боли. -- Он изо всех сил  пытается  отделаться от
мыслей о Генри. Он так содрал кашлем горло, что теперь из него вылетает лишь
смешной писк. -- Вот и все. Обалдел  от боли. И наркотиков. Разума нисколько
не осталось. -- Он вытирает рот и принимается застегивать пуговицы.
     -- Уходишь, Бони? -- дружелюбно интересуется Генри.
     -- К тому же наверняка температура. -- Но Бони не может так уйти.  Пока
краем глаза  видит эту чертову  идиотскую  ухмылку,  эту  рожу,  похожую  на
изображение  глиняного идола, которая  отрицает  все,  что для него  свято и
истинно, эти глаза, которые отравляли и портили ему жизнь, не давая ей стать
мирной заводью приятного пессимизма. Бони боялся, что, если он сейчас уйдет,
это лицо может застыть и увековечить себя  в смертной маске, и тогда ему уже
никогда не удастся от него избавиться.
     -- Ну, привет, Бони Стоукс, Бобби Стоукс, крошка Стоукс Бо-бо...
     Тогда  оно не  только  до  конца  жизни будет  преследовать  его, но  и
уничтожит все его прошлое, лишит смысла всю его жизнь...
     --  И  слышишь, если встретишь Хэнка или  Джо Бена, скажи, чтоб зашли и
принесли мне подсчеты, как у нас обстоят дела.
     Если сейчас он  позволит Генри  посмеяться  последним, весь его  мир...
"Что? Подсчеты? Джо Бен?"
     В ужасе Хэнк  видит, как уже было начавшая открываться дверь замирает и
медленно захлопывается. Он  видит, как Бони скованно поворачивается и  как у
него  желтеют   глаза.   "Генри...  старина,  разве  ты  не  знаешь?"  Тогда
неудивительно, что он пребывает в таком неоправданно прекрасном расположении
духа  --  ему  просто не  сказали.  Конечно,  ни он,  ни Бони  ни  словом не
обмолвились об этом -- было бы просто странно говорить о таком  с человеком,
приходящим  в себя после тяжелой... -- "Старина?" Но чтоб никто  не  сказал?
"Неужто, Генри... ни врач, ни сестра... никто, никто?"
     -- Что это с тобой, Бони?
     -- И о последствиях? О том, что было вчера?
     -- Я уже сказал тебе, что у меня никого не было.
     И  теперь  видит, как лицо  Бони вспыхивает светом нового  понимания. И
когда  Бони  начинает  подвигаться  к  кровати,  Хэнк  невольно  еще  глубже
забивается за занавеску. Бони снова садится, раскуривает свою большую трубку
и  приступает полным сочувствия голосом.  Он говорит быстро и уверенно,  без
малейшего намека на обычный кашель.
     Сквозь  ярусы  синего  дыма  Хэнк,  выйдя  из-за  занавески,  наблюдает
финальную  сцену  драмы  --  словно  зритель,  успевший  лишь  к  последнему
действию, незаметно присевший на крайний ряд темного балкона и слышащий лишь
бессвязные  реплики. Он смотрит на две расплывающиеся фигуры и  не  пытается
сфокусировать взгляд.  Не  вслушиваясь, он знает  их  реплики  наизусть;  не
глядя, он знает каждое их действие.  Эпизодический персонаж, его  роль почти
закончена, и он ждет конца, чуть  ли не скучая, чуть ли не засыпая под звуки
знакомых реплик, пока одна из них, многократно повторенная,  не подсказывает
ему, что дело идет к концу.
     -- Хэнк сделал  это, потому что  не хотел... подвергать еще кого-нибудь
риску.
     -- Не думаю... -- Уныло стихая под гаснущими огнями софитов.
     --  Он сделал  это, потому что...  не хотел  подвергать еще кого-нибудь
риску.
     -- Сомневаюсь, Генри.
     Занавес закрывается, а эхо все еще звучит: "Иначе он бы этого не сделал
-- он просто не хотел подвергать кого-нибудь риску во имя..."
     -- Нет, старик,  просто, кроме него, больше никого не осталось... -- Он
сделал  это из-за  того...  --  Нет, из-за  того, что  его все бросили, и он
понял,  что не  может валить лес в одиночку...  -- Он сделал это из-за того,
что...  -- он наконец  понял, что  к чему...  -- из-за  того,  что...  -- он
наконец  понял,  что это бессмысленно. Из-за того, что все проржавело и  все
прогнило. Из-за того, что нет  другой силы, кроме  той, что дают  тебе люди.
Из-за того, что слаб. Из-за того,  что нет сил, совсем нет сил.  Из-за того,
что все  тщета и томление духа. Из-за того, что барабан лебедки окончательно
сломался. Из-за кровавых ран от срывающихся тросов. Из-за фронтита и вросших
ногтей. Из-за дождя. Из-за того, что так долго, так невыносимо долго...
     -- Генри, Хэнк не дурак... он понимает.
     Из-за того, что сила -- это ничто, это всего лишь симуляция.
     --  Он  умный мальчик, Генри,  он понимает,  что к чему...  в этом мире
нельзя одному, и всегда  было нельзя...  ни  один смертный  не  может  долго
вынести...
     Потому что иногда единственный способ что-то сохранить  -- это сдаться.
Потому что иногда во имя победы надо стать слабым...
     -- О-хо-хо,  -- бодро  замечает Бони,  глядя на  свои большие карманные
часы, -- уже поздно. -- Он  снова поднимается со стула и, слегка покашливая,
застегивает оставшиеся пуговицы. Потом, словно тряпку, он поднимает с одеяла
руку  Генри  и пожимает ее. -- Пора домой, Генри.  При такой погоде нелегкий
путь для нас, стариков, --  замечает Бони  и роняет руку, покачивая головой.
-- Очень сожалею, что  мне  пришлось быть вестником печальных новостей о Джо
Бене, Генри. Я знаю, как вы все его любили. Я бы скорее предпочел, чтобы мне
язык  отрезали,  чем сообщать  тебе об  этом. Ну вот... Что тебе принести  в
следующий раз? Субботние "Ивнинг Пост"? У меня куча старых экземпляров. Так.
Дай-ка я поставлю этот телевизор на полку, чтобы он был прямо перед тобой. А
то  ведь  так можно  и зрение  испортить, а? -- Он включает  телевизор и, не
дожидаясь, когда  тот  нагреется,  направляется  к  двери.  Там  он  еще раз
оборачивается и задирает пальцем  кончик  носа. Бони начисто забыл обо  мне.
Они оба забыли.
     --  Выше  нос,  старина, --  говорит  он Генри.  --  Мы  еще пожуем,  а
некоторым  уже ничего  не  светит. О'кей,  и  смотри  не замучай  сестричку.
Пока...
     И с  важным  видом  Бони покидает палату. Я выхожу из своего  укрытия в
ногах  кровати  и  начинаю что-то говорить, но, судя  по  виду Генри,  можно
заключить, что толку от этого не будет.
     -- Папа, -- говорю я, -- понимаешь, то, что случилось...
     -- Хм, ну  что ж, -- произносит он, глядя  прямо в экран телевизора, --
по  крайней  мере, для  старого черномазого...  у  меня сохранился  неплохой
нюх... так что можно еще... а Хэнк, он... мне надо было подумать... полагаю,
мы... неправильно они наложили гипс... -- И дальше в том же духе, все глубже
погружаясь в  свои  размышления.  Выглядит  он  совершенно  убитым.  Или это
наркотик  пронял его. Но  вряд ли  дело  только  в этом. Выражение его  лица
меняется,  обретая  мир  и  п