чухается, тогда он покажет этим негодяям!
     Дрэгер поднимается, улыбаясь смотрит на подставку, на которой он что-то
царапал, и достает из кармана бумажник.
     --  Дождь  все  еще идет; у  тебя здесь машина?  Могу подкинуть тебя до
дому...
     -- Нет. Не надо. Я живу рядом.
     -- Ты  уверен?  Это не составит никакого  труда, правда.  А  вид у тебя
такой, что...
     -- Я уверен.
     --  Ну  хорошо.  --  Дрэгер  надевает плащ  и  поднимает  воротник.  --
Вероятно, завтра увидимся?
     -- Вероятно. Если будут новости. До завтра.
     По дороге Дрэгер вручает Тедди доллар за выпивку и  говорит, что  сдачу
тот  может  оставить себе. Ивенрайт  ворчит "добр-ночи" и закрывает за собой
дверь. Тедди возвращается  к окну.  Он  видит, как  они расходятся в  разных
направлениях  с  сияющими в  свете  неонов спинами. Когда  они  окончательно
скрываются за  стеной темного  дождя, Тедди  обходит  бар, запирает  дверь и
опускает  занавеску, на которой  выведено: "Извините, закрыто". Он выключает
три верхние  тусклые лампы и  большую часть неонов, оставляя  лишь несколько
для  ночного  освещения.  В  этом  подводном  сумраке  он выключает  игровой
автомат,  скороварку,  булькающий  музыкальный  автомат,  вытирает  столы  и
опорожняет  пепельницы в большую банку из-под кофе. Вернувшись  к стойке, он
развязывает  передник  и  бросает  его в мешок  с  грязным  бельем,  который
помощник Вилларда  Эгглстона заберет в  понедельник утром. Вынув  деньги  из
кассы,  он  присоединяет их  к  свертку, лежащему под  лампой с абажуром  из
раковины,  где  они  еще неделю  будут  дожидаться  банковского  дня.  Потом
нажимает кнопку под стойкой, которая включает охрану на всех дверях, окнах и
решетках, и рассыпает вдоль бордюра тараканий яд. Он убавляет подачу масла в
масляную батарею, так чтобы оно еле капало...
     И лишь после этого,  оглядевшись и  убедившись, что все дела на сегодня
закончены, он подходит к столу,  за которым они сидели, чтобы взглянуть, что
Дрэгер написал на подставке.
     Подставки  в  "Пеньке"  из  гофрированной бумаги,  украшенной  силуэтом
такелажника,  только  что  отпилившего  верхушку рангоута,  которая начинает
клониться вниз, а  сам он,  отпрянув,  держится  за веревку. Тедди  подносит
подставку  к  свету.  Сначала  он  не  замечает  ничего  особенного:  дерево
закрашено полосами, как шест  в  парикмахерской, -- сколько раз он уже такое
видел! -- глаза такелажника замазаны и дорисована борода; наверху изображено
нечто грубовато-продолговатое для  обозначения туч... И лишь  потом в нижнем
углу Тедди  замечает три  строчки, написанные  аккуратным,  но таким  мелким
почерком, что он с трудом разбирает слова.
     "Тедди:  боюсь,  вы  ошибочно  налили  мне   бурбон  "Де  Люкс"  вместо
"Харпера". Я подумал, что должен обратить на это ваше внимание".
     Тедди, не  мигая, потрясение  смотрит  на  надпись: "Что это?" --  пока
глаза у него  не  начинают гореть  от  напряжения,  а  подставка  в руке  не
начинает трястись, словно красный ветер пронесся через опустевший бар.
     Ивенрайт сидит  дома  в ванной на  тюке  одежды  в  трусах  и  майке  в
ожидании, когда ванна наполнится водой. Теперь,  чтобы  налить ванну горячей
воды, требуются часы.  Давно уже нужен  новый водогрей. По правде говоря, --
он вздыхает, оглядываясь, -- им много чего нужно, даже бутылка "Вик-са" и та
пуста.
     Согласившись  на работу в  тред-юнионе,  он  много потерял  в  деньгах;
зарплата  даже близко не лежала  по сравнению  с  тем, что  платила "Ваконда
Пасифик".  Но разрази  его  гром,  если  он попытается  совмещать  работу  в
профсоюзе с лесом, как поступают многие. Много ли от этого пользы,  что там,
что здесь? А для него и то и другое слишком много значило.
     Он гордился,  что в его крови была  страсть и  к тому и к другому, хотя
стоила ему эта гордость довольно дорого. Его  дед  был  большим  человеком у
истоков зарождения  движения "Индустриальные  Рабочие Мира  ". Он  был лично
знаком  с Бигом Биллом Хейвудом  --  фотография их обоих  висела у  Флойда в
спальне:  два  усача  с  большими белыми значками,  приколотыми  к гороховым
пиджакам, -- "Я --  Нежеланный  Гражданин"  --  держат  круглое  изображение
улыбающегося  черного  кота  --  символ  саботажа.  Его  дед  в  прямом и  в
переносном  смысле  отдал  свою  жизнь  этому  движению:  после  многих  лет
организаторской  деятельности, в 1916-м,  он  был убит  в Ивреттской  резне.
Лишенная средств к существованию, его бабка со своим младшим сыном  -- отцом
Флойда -- вернулась к своей семье в Мичиган. Но сын мученика был  не намерен
оставаться в старом ручном Мичигане, когда вокруг бушевала борьба. Несколько
месяцев спустя  мальчик  сбежал обратно в северные  леса,  чтобы  продолжить
дело, за которое умер отец.
     К двадцати одному году этот  крепкий рыжеволосый парень по кличке Башка
-- из-за характерной черты Ивенрайтов,  у которых  голова без шеи  покоилась
прямо  на  тяжелых  округлых  плечах,  --  завоевал  репутацию  свирепейшего
человека  во всех лесах, и ярого лесоруба,  способного пахать  с рассвета до
заката,  и  горячего  поборника  лейбористского  движения,  которым  мог  бы
гордиться не только его отец, но и Биг Билл Хейвуд.
     К сорока одному году этот рыжий превратился в алкаша с гнилой печенью и
надорванным сердцем, и уже никто на свете им не гордился.
     Организация скончалась, исчезла, раздавленная яростными  столкновениями
с  Американской  Федерацией Труда и Конгрессом  Индустриальных  Организаций,
обвиненная в коммунизме (хотя они потратили больше сил на  борьбу с "Красным
Рассветом", чем со  всеми  остальными, вместе взятыми). Леса,  которые любил
Башка  Ивенрайт,  быстро  заполнялись выхлопными газами, вытеснявшими чистый
смолистый  воздух,  а   неотесанные   лесорубы,  за   которых  он  сражался,
вытеснялись безбородыми  юнцами, учившимися валить лес по учебникам, юнцами,
которые не жевали табак,  а курили и спали на белоснежном белье, считая, что
так всегда и было. Ничего не оставалось, как жениться и закопать несбывшиеся
мечты.
     Ивенрайт никогда не знал  своего отца юным и твердолобым, хотя зачастую
ему казалось, что тот был ему гораздо ближе, чем разваливающееся привидение,
которое  в  поисках  выпивки  и  смерти бродило  среди  обнищавших теней  их
трехкомнатной  хижины во Флоренсе.  Лишь иногда,  когда  отец  возвращался с
лесопилки, где он  работал  в  котельной,  в  нем что-то просыпалось. Словно
что-то  поднимало  старые  воспоминания   с  самого  дна  его   прошлого  --
какая-нибудь   капиталистическая  несправедливость,  свидетелем  которой  он
оказывался, вновь раздувала былое пламя, бушевавшее в нем, и в такие  вечера
он сидел  на  кухне, рассказывая юному  Флойду,  как было  прежде  и как они
расправлялись с  несправедливостью в те дни, когда воздух был  еще чистым, а
по  лесу  ходили  настоящие  борцы.  Потом принимался  дешевый ликер, обычно
вызывавший молчание, а затем сон. Но в эти особые вечера за синими венозными
решетками  больной  плоти   просыпался   спящий  зилот,   и  Флойд  лицезрел
восставшего из  тлена юного  Башку  Ивенрайта,  который  выглядывал  из двух
тюремных глазков и сотрясал синие прутья решетки, как разъяренный лев.
     -- Слушай, малыш, -- подводил итоги лев. -- Есть толстозадые -- это они
и  худосочные  --  это  мы.  Кто  на  чьей  стороне  --  разобраться просто.
Толстозадых  мало,  но им принадлежит весь мир. Худосочных нас миллионы,  мы
выращиваем хлеб и  голодаем.  Толстозадые, они  считают, что им все сойдет с
рук, потому  что  они  лучше  худосочных,  потому что  кто-нибудь там помер,
оставил им деньги и теперь они могут платить худосочным, за что захотят.  Их
надо свергнуть, понимаешь?  Им  нужно показать, что мы  так же важны, как  и
они! Потому что все едят один и тот же хлеб! Проще пареной репы!
     Потом он вскакивал и, покачиваясь, плясал, свирепо распевая:

     Ты на чьей стороне?
     Ты на чьей стороне?
     Батальон, к стене...
     Ты на чьей стороне?

     Мать  флойда  и  две  его сестры боялись  этих редких  визитов  льва до
полусмерти.  Его  сестры  приписывали   эти  приступы  неистовой  ностальгии
воздействию  дьявола, мать не  возражала,  что это  дьявол,  но особый -- из
пинтовой бутылки без наклейки! И  лишь юный Флойд  знал, что это  было нечто
посильнее нападающего из Библии  или бутылки; он  чувствовал, что, когда его
отец громогласно  повествует об  их борьбе за  сокращение рабочего времени и
удлинение жизни, рисуя невозможные утопии, которые они пытались воплотить, в
его  юной  крови  закипает  тот  же  боевой клич,  призывающий к  борьбе  за
справедливость, и он видел вдали  те же лучезарные  утопии, которые различал
отец  своими  замутненными  виски глазами,  несмотря  на то  что мальчик  не
принимал ни капли.
     Конечно,  эти страстные вечера случались не  часто. И Флойд, так же как
мать  и  сестры,  презирал потертого  фанатика,  обрекавшего их  на  нищету.
Человеческую оболочку, ежевечерне напивавшуюся до потери сознания,  чтобы не
видеть изумленных призраков своих мертворожденных идеалов. Но при всей своей
ненависти к  отцу, он продолжал любить в нем мечтателя, хотя и  понимал, что
именно этот юный мечтатель повинен в том,  что отец превратился  в тот самый
фанатичный остов, который он ненавидел.
     Отец  погиб, когда Флойд  кончал школу, сгорел в горах.  Под конец  его
пьянство  достигло такой стадии,  что  он  уже не мог справляться с  котлом.
После  долгой зимы безработицы старые друзья подыскали ему работу смотрителя
сторожевых  огней на  самой высокой  вершине  в округе.  Воспрянув духом, он
отправился  на  новое   место.  Все  надеялись,  что  гордое  одиночество  и
длительный  период недоступности какого-либо  алкоголя облегчат муки старого
Башки,  а  может, даже  наставят  его  на  путь истинный.  Но  когда  группа
пожарников достигла обуглившихся развалин  лачуги смотрителя, они обнаружили
причину пожара,  свидетельствующую,  как глубоко заблуждались  друзья: среди
пепла они нашли остатки взорвавшегося самодельного самогонного аппарата. Все
наличествовавшие посудины -- от кофейной банки до склянок  из-под  химикалий
для  мытья уборной  --  были забиты  закваской,  состоящей  из  картофельной
шелухи,  малины, дикого ячменя и дюжины разнообразных видов цветов.  Змеевик
был сделан из искусно соединенных пустых винтовочных гильз. Топка сложена из
камней  и  глины.  И  с мрачным, невообразимым  отчаянием весь механизм  был
соединен гвоздями и скобами...
     Выяснилось,  что  преданные призраки старых идеалов в состоянии одолеть
подъем даже на самую высокую гору округа.
     После похорон обе сестры отправились на поиски более благодатной земли,
а мать,  которая все предшествовавшие годы занималась припрятыванием бутылок
от своего мужа, начала доставать их из потаенных  мест  и продолжила  с того
самого  момента, где закончил  Башка. Невзирая на  материнское  горе,  Флойд
умудрился закончить школу. Единственной  работой, которая давала ему время и
деньги,  оказалось довольно  туманное  соглашение,  которое  он  заключил  с
мошеннической компанией, перевозившей лес на  грузовиках. Машины были такими
древними  и  так непомерно  нагружались, что  ни один  из членов юниона и не
прикоснулся бы  к  ним и ни один из  полицейских не пропустил бы их спокойно
мимо.  Поэтому  поездки  приходилось делать тайно, в  темноте, по  объездным
путям.
     "Паршивцы! --  ругался Флойд, ведя перегруженную  машину  с погашенными
фарами по горным дорогам,  где за каждым поворотом его могли ожидать легавые
или смерть. -- Паршивцы! Воры! Ну что, нравится тебе это, худосочный?!"
     Ему  казалось,  что отец  слышит  его. Он надеялся, что  тот вертится в
своей могиле  от  его  слов.  Разве  это  не  он  был  виноват,  что  Флойду
приходилось каждую ночь рисковать своей шкурой?  Да  и юнион тоже был хорош.
Никому из его сверстников с разумными, стоящими на земле отцами -- даже тем,
чьи предки  погибли от  несчастных случаев, -- не приходилось так рисковать,
потому что  ни у кого из них отцы не были фанатиками. Так разве это не  отец
виноват, что в три часа ночи он ползет по  серпантину  с погашенными фарами,
когда  вместо  этого  он  бы  должен  был отдыхать  и набираться  сил  перед
завтрашней игрой?
     Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему он не ушел из команды
после  окончания школы  и  не нашел себе  постоянной  работы. Он никогда  не
спрашивал себя,  почему  ему  необходимо  каждый  день выходить на  пыльное,
грязное поле и  пытаться переиграть всех этих красавчиков, которые вели себя
так,  будто иметь отца-алкаша -- государственное преступление... Он  никогда
не спрашивал себя об этом.
     После  окончания школы Флойд сразу  же  отправился работать в лес.  При
дневном  свете!  Для  Флойда  Ивенрайта  с тьмой покончено!  И  поскольку он
поклялся,   что  никогда   не  вступит   ни  в  какой  паршивый  тред-юнион,
единственное,  что ему оставалось,  --  работа в  лесу. Из-за того что он не
состоял в  профсоюзе, ему приходилось вкалывать в два раза  больше, чтобы не
попасть  под  увольнение.  Его  антипрофсоюзные  настроения  были  настолько
сильны,  что  вскоре он  был  замечен  руководством  предприятия  -- старыми
лесорубами, которые продолжали считать, что  человек отвечает  сам за себя и
никакие организации ему не нужны! -- этим  бывалычам не  потребовалось много
времени,   чтобы  распознать  в  крепком  рыжеволосом  юноше  потенциального
руководителя.  Через два года он  стал прорабом -- от грузчика до прораба за
два  года, -- а еще через  год на него была возложена ответственность за всю
работу на лесоповале.
     Горизонт прояснился. Он женился на девушке из известного  политического
семейства  округа. Он купил дом и хорошую машину. Большие люди --  владельцы
лесопилок, президенты банков -- стали называть его "молодцом" и приглашать в
свои организации и общественные кампании по сбору средств для индейцев. Дела
явно шли на лад.
     Но иногда по ночам...  его  сон  тревожили  яростные  вопли. Когда  его
коллега по работе увольнялся  толстозадым боссом, который из офиса и носа не
высовывал,  разве  что  прогуляться  вдоль берега, Флойд  чувствовал, как  в
мышечной ярости сжимаются и разжимаются его крепкие красные кулаки, а в ушах
начинают звучать старые боевые напевы:

     Ты на чьей стороне?
     Ты на чьей стороне?
     В благородной борьбе
     Ты на чьей стороне?

     И постепенно он начал обнаруживать, что все больше и больше  отдаляется
от руководства, начиная испытывать все большую симпатию к рабочим. А  почему
бы и нет, черт побери?  Прораб не прораб, разве сам он не  рабочий, если  уж
начистоту? Рабочий и  сын рабочего до  мозга костей. Он ничего не выигрывал,
заставляя  других повышать производительность, он  не  участвовал в  дележке
пирога, когда в  конце года  подводились итоги прибыли;  он отрабатывал свои
часы,  тянул лямку,  чувствуя, как незначительные злоупотребления  оставляют
неминуемые  отметины  на  его  теле  --  единственном  инструменте,  имеющем
ценность для  любого лесоруба. Так как же,  черт побери, ему было не ощущать
всех  тягот рабочего  класса? Не то чтобы он  уже  был готов отдать жизнь за
юнион -- спасибо, он уже насмотрелся на то, что  из этого выходит, он просто
поставит подпись и будет платить взносы! -- но, черт, он не  мог видеть, как
людей,  отдавших по  пятнадцать  лет  жизни  какой-нибудь  сучьей  компании,
вышвыривали    за   порог,   заменяя   какими-нибудь   новыми   техническими
средствами... от  этого у  него кровь закипала! Львиный  рык  звучал  в  его
сердце  все громче  и громче, и он уже не мог утаить его от руководства. Оно
не  хотело  упускать  Флойда --  терять  такого прораба!  --  но  после  его
многочисленных   тирад   о  несправедливом   обращении  с  трудящимися   оно
определенно  охладело  к  нему:  его уже  не называли  "молодцом",  и  клубы
повычеркивали его  имя  из  списков  своих членов.  Но этот  рык ощущался не
только  работодателями.  Однажды в полдень  шесть  человек,  отделившись  от
остальной компании, валявшей  дурака за бутербродами и кофе,  спустились  по
склону к  одинокому пню, за которым прораб уединенно поедал свой завтрак,  и
сообщили  ему, что, обсудив,  они  решили выдвинуть его  на  пост президента
местного  отделения тред-юниона, если  он не будет  возражать. Открыв рот от
изумления, Ивенрайт  целую минуту  не  мог  вымолвить ни слова: выбрать его,
прораба, их прораба, президентом? После  чего он  поднялся,  сорвал с головы
каскетку с фирменным  знаком  и, швырнув ее на землю, объявил со слезами  на
глазах,  что  он не  только согласен, но  и  тут  же оставляет свою  прежнюю
работу!
     -- Увольняешься? -- недоуменно  спросил владелец  на лесопилке. -- Я не
понимаю, Флойд, почему ты бросаешь работу?
     -- Люди хотят выбрать меня местным президентом.
     -- Да,  знаю. Но это  еще  не причина,  чтобы бросать  работу, зачем же
увольняться?
     -- Ну ладно, не бросать, если вам не нравится это слово. Просто я ухожу
от вас и наконец начну работать сам за себя!
     Даже   теперь  при  воспоминании  об   этом  событии   на   глаза   ему
наворачивались  слезы. Никогда прежде он не испытывал такой гордости. Он шел
на  это первое собрание,  подняв голову  и распрямив плечи,  мечтая, как  он
теперь покажет  всем, кто пристрелил деда  за  то, что тот  боролся за права
американцев,   кто   разогнал  в   тридцатых   его  организацию,  кто  довел
разочарованного отца  до позорной жизни и презренной смерти, кто посадил его
-- еще школьником! -- за руль перегруженного грузовика, чтобы они каждый год
могли менять машины на заработанные им шальные деньги.  Тем, кто считал себя
лучше, толстозадым... черт бы его побрал, если он не покажет им!
     И  вот  миновало чуть больше года, и чего он добился?  На  что он может
указать?  Из глаз потекли  слезы, и  он  снова ощутил знакомое  щекотание  в
горле. Он тяжело поднялся с бельевой корзины и отпил воды, чтобы утопить это
щекотание, потом снял трусы,  майку  и залез в ванну. Вода была не настолько
горяча, как  ему хотелось бы, и без старого доброго "Викса", но делать  было
нечего. Он вздохнул  и  откинулся назад  в  ожидании  удовольствия,  которое
обычно получал после трудового дня в лесу. Но вода была недостаточно теплой.
     Он лежит  с  закрытыми глазами, припоминая  все происшедшее в "Пеньке".
Дрэгер. Черт, как подойти к  этому человеку? Не странно ли, ведь они  оба по
одну сторону баррикады. Как Флойд  ни старался,  он  не мог себе представить
Джонатана Бэйли Дрэгера в  гуще борьбы,  когда одерживались первые роковые и
дорогие победы... представить его там, в тридцатых, с памфлетами, топорами и
баграми,  рискующим жизнью,  чтобы высказаться или потребовать оборудование,
которое не  прикончит  вас  раньше времени,  или  даже просто участвующим  в
демонстративной   и    издевательской   акции    ношения    значков,   гордо
провозглашающим себя  одним  из тех, кого президент  Рузвельт  заклеймил как
граждан если и не виновных  в каких-либо преступлениях, то, по крайней мере,
нежеланных для Соединенных  Штатов. Только не  Дрэгер, не этот привередливый
зазнайка, у которого за всю жизнь пары шипованных сапог  не было, который ни
разу в жизни не  махал обоюдоострым топором, когда  каждый удар  раскалывает
голову, еще тяжелую после вчерашней пьянки,  который  не сидел  часами после
рабочего  дня  под  яркой  лампой, выковыривая иглой  занозы  и  колючки  из
уставших пальцев... Только не Джонатан Бэйли Дрэгер.
     Без  всяких  предупреждений  в   горле  снова  разбушевалась   щекотка,
подступая все ближе. На этот раз он не стал подавлять чих. И он прогремел по
дому  со всей  величественной мощью; домашние  могут  проснуться  от  такого
грохота, но они  быстро  сообразят, что" это, они сразу поймут, что это отец
вернулся. Его руки и бедра дрожали от сотрясения. Хор