лько
он и плох. Просто, по-моему, ему не хотелось  вылезать под  дождь. А мне все
равно.
     -- Я рад, что ты все-таки вылезла. Никогда не умел хорошо плавать. -- Я
замечаю,  как она вздрагивает, и пытаюсь  сгладить неловкость: -- Особенно в
такую погоду. Как ты думаешь, будет наводнение?
     Вив не отвечает. Достигнув середины реки, она слегка меняет курс, чтобы
поймать  течение, и вся отдается  проблемам навигации. Помолчав с минуту,  я
говорю, что был у отца.
     -- Как он? Мне не удалось выбраться... повидать его.
     -- Не слишком хорошо. Бредит. Доктор считает, что все дело времени.
     -- Да. Жалко. -- Да.
     Мы  снова  погружаемся в маневрирование  лодкой. Вив борется  с мокрыми
волосами, пытаясь запихать их под капюшон.
     --  Я удивилась, увидев тебя, -- замечает  она.  -- Я думала, ты уехал.
Назад, на Восток.
     -- Я собираюсь. Скоро начало семестра... Хочу попытаться.
     Она кивает, не отрывая глаз от воды.
     -- Хорошая мысль. Тебе надо кончить школу. -- Да...
     И снова плывем в тишине... а сердца разрываются от мольбы и рыданий: да
остановитесь же наконец и скажите что-нибудь друг другу!
     --  Да...  Жду  не  дождусь,  когда  смогу показать  в  кофеюшнях  свои
мозолистые  руки. У меня есть друзья,  которые с  интересом узнают, что  это
такое.
     -- Что именно?
     -- Мозоли.
     -- А! -- Она улыбается.
     Я продолжаю будничным тоном:
     --  Да и путешествие  в автобусе через  всю страну  в разгар  зимы тоже
обещает  незабываемые впечатления.  Я предвижу  ураганы,  метели, а может, и
снеговые  заносы ужасающих размеров. Отчетливо это себе представляю: глохнет
мотор  автобуса, драгоценное топливо  расходуется на  обогрев;  пожилая леди
делит  на  всех  свои  печенья  и  бутерброды  с  тунцом;  глава  бойскаутов
поддерживает  моральный  дух,  исполняя  лагерные песни. Это  будет  еще  та
поездочка, Вив...
     --  Ли...  --  произносит она,  ни  на  секунду  не отрываясь  от серой
круговерти воды перед носом лодки, -- я не могу поехать с тобой.
     -- Почему? -- не удержавшись, спрашиваю я. -- Почему ты не можешь?
     -- Просто не могу, Ли. Больше тут  нечего сказать.  И мы плывем дальше,
поскольку, кроме уже
     сказанного, больше сказать нечего.
     Мы  причаливаем  к  мосткам,  и я помогаю ей  привязать лодку и  укрыть
мотор. Бок  о бок мы поднимаемся по скользкому  склону,  пересекаем  двор  и
подходим к дверям. Перед тем  как она  открывает  дверь,  я прикасаюсь  к ее
руке,  собираясь сказать что-то еще, но она поворачивается и,  не  дожидаясь
слов, отрицательно качает головой.
     Вздохнув, я отказываюсь от речи, но продолжаю держать ее за руку.
     -- Вив!..
     Это --  конец,  мне нужен лишь  последний прощальный  взгляд.  Я  хотел
сохранить  этот финальный взгляд, который по  традиции дается в награду двум
соприкоснувшимся  душам,  который  заслуженно  получают  двое,  осмелившихся
бесстрашно соразделить  то  редкое  и  полное надежды  мгновение, которое мы
называем  любовью...  Я  прикасаюсь пальцем  к  ее  опущенному  подбородку и
поднимаю ее лицо, твердо решив получить хоть этот последний взгляд.
     -- Вив, я...
     Но  в  ее  глазах  нет  надежды,  лишь   осторожность  и  страх.  И  за
смежающимися веками я различаю еще  кое-что  --  какую-то  темную и  тяжелую
тень, но я не успеваю ее рассмотреть.
     -- Пойдем, -- шепчет она и распахивает дверь.
     (Я  все думал,  что мне сказать  Ли,  когда они войдут.  Я был рад  его
отъезду, тому,  что все кончено и нам  не надо ни о чем разговаривать;  я не
думал, что он вернется; я вообще не хотел о  нем думать. Но вот ни с того ни
с  сего  он был  здесь,  и надо было что-то говорить,  а  я даже не имел  ни
малейшего представления что.
     Я продолжаю смотреть телевизор. Дверь открывается, и он входит вслед за
Вив. Я все еще сижу в  кресле. Он подходит ко мне,  но в этот момент на поле
снова появляются  команды, и  на некоторое  время моя проблема отодвигается:
может, и надо  что-то говорить, но  это не настолько важно,  как праздничная
встреча  по футболу между  Миссури  и  Оклахомой, играющими со счетом  0:0 к
началу второго тайма...)
     Мы  застаем Хэнка в  гостиной, сидящим  перед телевизором.  Транслируют
встречу по футболу. Шея у него обмотана шарфом, рядом с креслом стоит стакан
со зловещей жидкостью, из угла рта торчит огромный  термометр для  животных,
-- у Хэнка настолько классический вид инвалида, что меня это даже забавляет,
хотя и вызывает чувство стыда за него.
     --  Как дела, Малыш?  -- Он  наблюдает за  мельтешением, предшествующим
введению мяча в игру.
     --  Неожиданно  удачно  для  организма,  не   привыкшего  к  подводному
существованию.
     -- Как дела в городе?
     -- Ужасно. Я заходил к отцу. -- Да?
     -- Он вроде как в коме. Доктор Лейтон считает, что он умирает.
     --  Да.  Вив говорила  с  ним вчера по телефону, и  он  сказал ей то же
самое. Хотя не знаю, не знаю.
     --  Похоже,  добрый доктор  абсолютно  уверен  в своих  диагностических
способностях.
     -- Да,  но,  знаешь,  в  таких делах никогда  нельзя быть уверенным. Он
крутой старый енот.
     -- А как Джэн? Я не смог быть на похоронах...
     --  Нормально.  Они  его  всего  заштукатурили. Как  будто  Джоби решил
сыграть свою последнюю шутку. А Джэн? На время уехала с детьми во Флоренс, к
родителям.
     -- Наверное, так лучше.
     -- Наверное. Постой-постой, сейчас будет удар...
     За  все  это  время, если не считать  взгляда,  брошенного на  стакан с
сомнительной жидкостью, он ни разу не оторвал глаз от экрана. Он, как и Вив,
делает все возможное, чтобы не  смотреть на меня,  испытывая такую же  боль,
как  и  я, несмотря  на  нашу  пустую  болтовню, призванную  скрыть истинные
чувства.  Я  тоже не ищу его взгляда. Мне по-настоящему страшно: за  облаком
слов  нетерпеливыми  молниями  проблескивают   наши  чувства,   так  заряжая
атмосферу   старого  дома,  что   единственным   способом  избежать   взрыва
представляется полная изоляция контактов. Стоит нашим глазам встретиться, и,
возможно, мы не выдержим напряжения.
     Я подхожу к столу и расстегиваю куртку.
     -- Я только что говорил Вив, что собираюсь возвращаться к  цивилизации.
-- Я беру из вазы золотистое яблоко и впиваюсь в него зубами. -- В школу.
     -- Да? Намерен покинуть нас?
     --  Через  несколько  недель начинается зимний  семестр. А поскольку  в
городе говорят, что контракт с "Ваконда Пасифик" разорван...
     -- Да. -- Он потягивается, зевает и почесывает грудь через ворот своего
шерстяного свитера. -- Песня спета. Сегодня  срок. Все, так или иначе, вышли
из строя... а я, черт  побери, не могу валить лес в одиночку,  даже если  бы
был здоров.
     -- Жаль, после стольких трудов.
     -- Ничего  не  поделаешь. Не умрем.  Убытки  будут  возмещены. Ивенрайт
говорит,  что   этот  Дрэгер  собирается  добиться  торговых   соглашений  с
лесопилками -- вроде как льготное условие в новом контракте.
     -- А что "Ваконда Пасифик"? Они не могут оказать тебе помощь?
     -- Могут, но не станут. Я выяснял  несколько дней назад. Они в таком же
положении,  как и мы: при таком подъеме воды они предпочитают  остаться  без
леса.  Если  так пойдет дальше, вода  поднимется еще  выше,  чем  на прошлой
неделе.
     -- А ты не потеряешь весь лес -- все наши труды в наводнение?
     Он отпивает из стакана и ставит его рядом с креслом.
     -- Ну что ж, какого черта... похоже, он все равно никому не нужен.
     -- За  исключением, -- я чуть  было не произнес  "Джо Бена", -- старого
Генри.
     Я не хотел  его обидеть, но увидел, как он  вздрогнул, -- точно так же,
как Вив  при  моем  упоминании о  плавании.  Он  помолчал  немного,  а когда
заговорил снова, в его голосе звучал странный надрыв.
     --  Вот пусть старый Генри тогда  и  поднимает свою задницу и сплавляет
их, -- произносит он, балансируя прямо на лезвии бритвы.
     -- Я приехал для того...
     -- Интересно, для чего же...
     --  ...чтобы  узнать  о страховом полисе, о существовании  которого мне
сообщил доктор.
     -- Честное слово, есть такой. Что-то  я  припоминаю об  этом  полисе...
Вив,  цыпка!  --  кричит он, хотя она  стоит в двух  шагах за  его спиной  и
вытирает волосы. -- Тебе что-нибудь  известно об этих страховых бумагах? Они
наверху, в столе?
     -- Нет. Я  вынула из стола все бумаги, не относящиеся к делам, помнишь?
Ты еще сказал, что никогда не можешь ничего найти.
     -- И куда ты их дела?
     -- Отнесла на чердак.
     -- О Господи! -- Он делает  какое-то движение, словно собираясь встать.
-- Чертов чердак!
     -- Да  нет, я принесу.  -- Она  закидывает волосы назад, завернув  их в
полотенце в виде тюрба-
     на. -- Ты ни за что не найдешь. К тому же там сквозняк.
     -- Лады-лады,  --  откликается  Хэнк  и  снова  откидывается на  спинку
кресла. Я вижу, как Вив направляется к лестнице -- ее тенниски издают легкий
шуршащий  звук,  и мне  хватает  соображения, чтобы понять,  что  этот  звук
извещает меня о последней ускользающей возможности остаться с ней наедине.
     -- Подожди...  -- я бросаю  огрызок в пепельницу  Хэнка,  сделанную  из
раковины морского ушка, -- ...я пойду с тобой.
     До  конца  коридора, мимо  ванной,  комнаты, использующейся  как  офис,
кладовки,  вверх по деревянным ступенькам, через закрепленный петлями люк на
остроконечную  макушку  дома.   Сумрачное,   пыльное,   затхлое   помещение,
занимающее всю площадь дома  и пронизанное льющимися  сверху диагональными и
пересекающимися лучами. С бесшумностью  вора Вив  проскальзывает в люк вслед
за мной. Я  помогаю  ей вылезти. Она вытирает руки о джинсы. С глухим стуком
люк закрывается. Мы одни.
     -- Последний раз я тут был лет в пять-шесть, -- замечаю я, оглядываясь.
-- Здесь все так же восхитительно. Немножко подремонтировать, и получился бы
прекрасный уголок -- пить чай и почитывать Лавлейса в дождливые воскресенья.
     -- Или По, --  откликается  она. Мы  оба говорим  шепотом --  некоторые
места  располагают  к этому. Носком  тенниски  Вив  указывает на валяющегося
грязного мишку. -- О, Пух.
     Мы тихо смеемся и начинаем осторожно пробираться  вперед сквозь  смутно
виднеющиеся завалы.  Крохотные  оконца  с  обеих сторон чердака являют собой
строительные площадки пауков и  кладбища мух;  остатки  света, пробивающиеся
сквозь  покоробленные  стекла, падают,  словно сажа из трубы, на  угрожающее
нагромождение  ящиков, полок, чемоданов, грубо отесанных упаковочных клетей,
резных  конторок. В дальнем конце  возвышается  около  дюжины ящиков  из-под
апельсинов,  замерших   в  напряженном   внимании,   словно   геометрические
привидения.  Поверх  строя  массивных  предметов,   как   младшие   и  более
непоседливые духи,  разбросаны мелкие вещи,  вроде мишки, которого  заметила
Вив...  рухлядь пятидесятилетней  давности, от  трехколесных  велосипедов до
тамбуринов,  от портняжных  манекенов  до  квадратных кадок, куклы,  сапоги,
книги, елочные игрушки... ты теряешь время... и все покрыто пылью и  мышиным
пометом.
     --  Да  уж,  -- шепчу я,  --  чашкой  чаю и  книгой  здесь, пожалуй, не
обойтись:  я бы  предпочел  нож  и винтовку,  а  может, и  рацию для  вызова
подкрепления на случай бунта.
     -- Рацию -- наверняка.
     -- Наверняка.
     "Когда все будет позади, -- говорю я себе, -- ты проклянешь себя за то,
что впустую потратил столько времени..."
     -- Потому что кое-кто  из здешних обитателей выглядит очень неспокойно,
и  от них можно ожидать чего  угодно. -- Я  поддаю чучело  совы,  и из  него
доносится громкий  писк,  вслед за которым из перьев выскакивает  коричневая
мышка,  тут   же  исчезающая  за  японскими  фонариками.  --  Видела?  Очень
неспокойно.
     "Когда ты останешься  один,  какие  только  проклятия ты не обрушишь на
свою голову за то, что не воспользовался случаем".
     Вив подходит к окну и сквозь паутину смотрит наружу.
     -- Как жаль, что здесь  нет комнаты...  в  смысле жилой...  Отсюда  так
хорошо все видно. Гараж на той стороне, и дорогу, и все-все.
     -- Прекрасный вид.
     Я стою так  близко, что даже чувствую запах ее влажных волос -- вперед!
сделай что-нибудь! ну хотя бы  попытайся! -- но  мои хорошо воспитанные руки
остаются в карманах.  Между нами растет стена протокола и бездействия -- она
не станет ее разрушать, я это сделать не могу.
     -- Этот полис... как ты думаешь, где он может быть?
     -- О  Господи,  в  такой свалке  его нелегко  будет  найти,  --  весело
отвечает она. -- Давай так: ты начинай с той стороны, а я -- с этой, и будем
копать, пока не дойдем до конца. Я помню, он  был в коробке из-под  ботинок,
но Генри тут все время все переставлял...
     И прежде чем мне удается предложить более интимный способ  поисков, Вив
исчезает в щели между ящиками, и мне ничего не остается, как последовать  за
ней.  Идиот,  по крайней  мере  язык  у тебя  еще не отнялся,  ты же  можешь
говорить: давай объясни ей, что ты чувствуешь.
     -- Надеюсь... это ни от чего тебя не отвлекает?
     -- Меня? -- с противоположной стороны. -- Только  от мытья  посуды... а
что?
     -- Просто  мне  не  хотелось  бы  отвлекать  тебя от  чего-нибудь более
существенного, чем копание тут со мной на чердаке.
     -- Но это ведь я тебя отвлекла, Ли. Помнишь, это ведь ты пошел за мной?
     Я не отвечаю. Мои глаза вполне привыкли к полутьме, и в пыльных лучах я
начинаю различать тропку,  ведущую в угол с существенно  меньшим количеством
паутины.  По  ней  я дохожу  до старого  бюро с полукруглой  крышкой, на вид
гораздо менее  пыльной,  чем  все  остальное. Я открываю бюро и вижу коробку
из-под ботинок.  Вместе с такой  сентиментальной  музейной коллекцией, что я
чуть было не разражаюсь  хохотом, однако он застревает у  меня в горле,  как
рыбья кость.
     Я  собираюсь съязвить  по поводу своей  находки. Я намереваюсь  позвать
Вив, но, как во сне, лишаюсь  голоса и снова чувствую ту пронзительную смесь
восторга, трепета, ярости и  вины, которую ощутил, когда впервые прильнул  к
отверстию  в  стене и  не  дыша  впился в зрелище  чужой жизни. Ибо  я опять
подсматриваю. И жизнь встает передо мной куда как более обнаженной, куда как
ужасающе неприкрытой, чем худое,  мускулистое тело, которое  со стоном упало
на мою мать в свете настольной лампы много лет тому назад...
     Передо   мной   лежит   аккуратный   и  страшный   выводок...  школьные
танцевальные  программки с приколотыми  к  ним  почерневшими  и осыпающимися
гвоздиками, грамоты  по  литературе,  собачьи  ошейники,  шарфы,  долларовые
банкноты  с  числами,  записанными на  лицах, --  Рождество 1933 Джон,  День
Рождения  1935 Дед Стампер, День Рождения  1936 Дед Стампер, Рождество  1936
Дед Стампер,  --  прибитые к  хлебной  доске, на  которой  выжжено "Не Богом
Единым". Тут же находится тощая коллекция марок, а в  ювелирном ларце из-под
ожерелья  хранятся драгоценные,  словно бриллианты,  ракушки...  в  поильник
воткнут  флаг, рядом валяется лисий хвост, колоды карт, альбом Глена Миллера
на  78 оборотов, окурок, вымазанный помадой, пивная банка, медальон, стакан,
собачий жетон, фуражка и снимки, снимки, снимки...
     В основном типично  американские, как и флаг в поильнике. В пожелтевших
конвертах лежат  кипы фотографий, фотопортреты в стеклянных рамках, семейные
снимки,  на  которых  малышня  строит рожи,  выглядывая из-под  ног  стоящих
напыщенных взрослых; снимки, обычно выбрасываемые через год, из разряда пять
долларов  за дюжину,  с  подписями,  которыми  обмениваются выпускники перед
окончанием  школы. Один из  них  я снял с полки: страстная шестнадцатилетняя
школьница вывела  поперек  белого  кашемира:  "Хахалю  Хэнку.  Божественному
Хахалю, с надеждой, что он еще ухайдакает меня. Дори".
     Другая  надеялась,  что  он  "в  будущем  будет  любезнее с  некоторыми
заинтересованными  лицами".  Еще  одна советовала, чтобы  он "не  увлекался,
потому что все равно ничего не получит".
     С меня было довольно, и я отшвырнул  всю кипу... Школьные фотографии! Я
даже представить  себе  не мог, чтобы  мой брат  был  столь банален.  Я  уже
собираюсь взять полисы и спуститься вниз, чтобы разобрать их при более ярком
свете, как вдруг, перелистывая альбом с обложкой из тисненой кожи, замечаю в
нем фотографию Вив.  Она сидит рядом  с  маленьким  очкастым  мальчиком  лет
пяти-шести -- верно, один из  подрастающих  Стамперов, --  глядя  на длинную
тень  фотографа, лежащую перед  ней  на траве.  Юбка у Вив широко разложена,
волосы раздувает  ветер, и она  от  души  смеется, вероятно какой-то  шутке,
сказанной умной мамашей, чтобы рассмешить серьезного мальчика.
     Само  по себе  качество  фотографии  очень слабое  -- вероятно, сделана
маленьким  и  дешевым  фотоаппаратом,  но   с  точки   зрения  освещения   и
расплывшегося  фокуса  она  почти  шедевр...  поэтому,  несмотря  на  все ее
недостатки,  я понимаю, почему она была увеличена. Вив на снимке  не слишком
напоминает ту, что  можно видеть каждый день жарящей  сосиски,  борющейся  с
непослушной  прядью, подметающей мусор или развешивающей белье  над плитой в
гостиной... но не это было  важно; очарование  фотографии заключалось в том,
что  она врасплох застигла существо,  скрывающееся  за  жаркой  сосисок  или
ведром  с  мусором.  Смех,  развевающиеся  волосы,  поворот  головы  --  все
мгновенно выражало то, на  что ее улыбка обычно  лишь намекала. Я решил, что
возьму  фотографию.  Неужели  я не  заслужил даже фотографии, чтобы показать
дома  ребятам?   Фотография  была   скреплена  резинкой  с   еще   какими-то
документами, в которых у меня не было нужды, -- запихаю снимок  под рубашку,
никто  ничего и  не заметит.  Я  принялся  стаскивать  резинку,  но  она так
задеревенела  от  времени,   что  узел   затянулся   еще  туже.   "Не  надо,
пожалуйста..."  Я поднес пакет  ко рту, чтобы перекусить  резинку, -- руки у
меня дрожали, я был на взводе, совершенно  не  соответствующем размеру  моей
кражи.
     -- Ну не надо. Пожалуйста. Будь моей. Пожалуйста, поедем со мной...
     -- Я не могу, Ли.
     Я даже не понимал, что говорю вслух, пока она не ответила.
     --  Я просто не могу, Ли. Не  надо, о, не  надо, Ли... Я не чувствовал,
что по моим щекам катятся
     слезы. Передо  мной расплывалась фотография, а  сквозь  пыль и  паутину
приближалась живая Вив.
     -- Но почему? -- глупо спрашиваю я. Она уже совсем близко. -- Почему ты
не можешь просто все здесь бросить и?..
     -- Эй... -- раздается хриплый голос, -- ...вы нашли тут то, что искали?
     Он  говорит из люка, но его лишенную тела голову не  спутаешь с  прочим
барахлом.
     -- Господи, почему бы вам  не организовать здесь свет? Как в  могиле...
нашли что-нибудь?..
     -- Кажется, я что-то нашел! -- кричу я ему, пытаясь контролировать свой
голос. -- Куча полисов. Так что мы почти закончили.
     --  О'кей. Слышишь, Малыш:  я собираюсь одеться и  закинуть тебя  через
реку.  Думаю,  мне  не  помешает проветриться.  Так что  собирайся,  пока  я
одеваюсь.
     Голова исчезает. Люк захлопывается. Вив осталась в моих руках.
     --  Вот  поэтому,  Ли.  Из-за  него.  Я  не могу оставить  его  в таком
состоянии...
     -- Вив, он же специально прикидывается больным, он совсем не болен...
     -- Я знаю.
     -- И он это знает. Неужели ты не чувствуешь, он все  о  нас знает?  Вся
эта болезнь только для того, чтобы удержать тебя.
     -- Я знаю, Ли... Поэтому-то я и говорю, что я...
     -- Вив, Вив, милая, послушай... он не больнее меня. Если  бы тебя здесь
не было, он стер бы меня в порошок.
     -- Но неужели ты не понимаешь, что  это значит? Что это говорит  о том,
что он испытывает?
     -- Вив, милая, послушай, ты любишь меня! Что-что, но это я знаю точно.
     -- Да! Да, я знаю! Но я и его люблю, Ли...
     -- Но не настолько же, насколько...
     -- Да! Настолько  же! О Господи, я не знаю... В отчаяни