Вот так-то, если  бы у  нас  в  Орегоне
торговали временем  вразнос,  тогда  можно  было бы  надеяться  на некоторое
разнообразие! А так такая мешанина.
     Он  рассмеялся  и  покачал  головой,  словно  лично  ему  эта  путаница
доставляла неизъяснимое удовольствие.
     --  Все началось, --  объяснил он,  -- когда в Портленде  ввели  летнее
время,  а  весь  остальной штат  оставил стандартное. Это все из-за  вонючих
фермеров --  собрались  и проголосовали против.  Убей меня,  не могу понять,
почему корову нельзя заставить вставать на час раньше, как человека!
     Далее  я узнал,  что и другие крупные города  -- Салем, Юджин -- решили
последовать  примеру  Портленда,  так  как  это  было  выгодно,  но  вонючие
обитатели  сельской местности  не могли  смириться с таким  попранием  своих
избирательских прав и  продолжали жить по старому времени. Другие же города,
хотя официально  и не приняли новое время, в течение  рабочей недели все  же
жили по нему. А еще кое-где по новому времени работали лишь магазины.
     --  Короче  говоря, дело кончилось  тем,  что никто в этом  проклятущем
штате не знает настоящего времени. Как тебе это нравится?
     Я присоединился к  его хохоту и, когда повернулся к  окну, почувствовал
страшное облегчение от того,  что весь проклятущий штат точно так  же, как и
я, пребывал  в  полном неведении  относительно  времени дня; вероятно, как и
брат Хэнк,  подписавшийся заглавными  буквами, -- это вполне соответствовало
общей потере координат.
     (Хэнк   заканчивал   просматривать   отчет   Ивен-райта,   после   чего
недоумевающе поднял глаза: "Послушай, а зачем было затевать  такую  огромную
забастовку?  Ради нескольких часов?  Ну  и  что вы,  ребята, будете  с  ними
делать, если вам  удастся их  отвоевать'?  " -- "Не  твое дело. В наше время
людям  нужно больше свободного времени!" --  "Может быть,  может быть...  Но
будь я проклят, если нарушу договор ради вашего свободного времени".)
     Ниже  по  склону, сквозь друидские  заросли, я видел, как  Дикий  ручей
сливается с Мясницкой протокой, становясь шире, полноводнее и утрачивая свой
неврастенически голодный вид. Следующим притоком была Чичамунга -- индейская
кровь,  -- люпин  и  водосбор придавали  ее  берегам боевую раскраску. Потом
Собачий  ручей,  Табачный ручей,  ручей  Ольсона.  За расселиной ледникового
ущелья я различил шипящие струи Рысьего водопада, который рычал и огрызался,
выплескиваясь  из своего лежбища, увитого огненно-красным плющом, впивался в
пространство  серебристыми когтями и  с визгом обрушивался в  заросли. Томно
выскользнул из-под  моста прелестный  Идин ручей,  неся в  дар  Ваконде свою
девственную влагу, но ее чистота  тут же  была поругана  ее  грубой и шумной
сестрицей Скачущей Нелли. За ними следовал целый список родственников разных
национальностей: ручей Бледнолицего, Датский ручей, Китайский ручей, Мертвый
ручей  и  даже Потерянный  ручей,  возвещавший бурным  ревом,  что  из  всех
одноименных  ручьев  Орегона  он  истинный и  единственный, достойный  этого
имени...  Затем  Прыгающий  ручей...  Тайный  ручей...  ручей  Босмана...  Я
смотрел,  как  они  один за другим, выныривая каждый  из-под  своего  моста,
присоединялись  к  потоку,  бежавшему   вдоль  шоссе,  словно  члены  одного
семейного клана,  торжественно  выступающие  в  военный  поход. Звуки боевой
песни становились все глубже, они разрастались и ширились по мере  того, как
эта армия, набухая, катилась к месту схватки.
     (В самый разгар спора в комнату с грохотом, ввалился старый Генри. Джон
Бен  попытался  оттащить его  6  сторону: "Генри,  твое  присутствие  только
ухудшит наше положение. Как ты насчет того, чтобы посидеть в буфетной?.." --
"К  черту  буфетную!"  -- "Почему  к  черту?  Там  тебе  все  будет  слышно,
понимаешь? ")
     Последним был  ручей  Стампера. Семейная история  гласила,  что  в  его
верховьях навсегда исчез мой  дядя Бен,  потерявший  рассудок  от алкоголя и
бежавший туда в  страхе, что доведет себя  до  смерти, занимаясь  онанизмом.
Этот  ручей пересекал шоссе под  землей и  обрушивался в  теснину  вслед  за
своими предшественниками, образующими так называемую Южную развилку, которая
составляла самостоятельный  приток.  И вот сердце  у меня учащенно забилось,
дыхание перехватило,  ибо я  увидел  широкую  голубую  гладь  Ваконды  Ауги,
которая пересекала зеленую равнину, как поток расплавленной стали.
     Здесь должна была бы звучать закадровая музыка.
     (Сидя  в буфетной,  старый Генри сквозь  щель в дверях  прислушивался к
голосам Хэнка и  Ивенрайта. Оба были раздражены -- в этом он мог поклясться.
Он сосредоточился, пытаясь разобрать слова, но звук его собственного дыхания
был  слишком громким и все заглушал  --  оно  как  ураган  вырывалось из его
нутра.  Нет, в такой горячке ничего  не  услышишь. Дышать --  это хорошо, но
надо  же  и  послушать.  Он усмехнулся,  принюхиваясь  к пропахшим  яблоками
ящикам,,  катышкам  крысиного  яда, к запаху  бананового  масла, которое  он
использовал для смазки своего старого ружья... Хорошо пахнет. Старый пес еще
не потерял нюх. Он снова ухмыльнулся, забавляясь в темноте со своим ружьем и
надеясь, что ему удастся разобрать что-нибудь из сказанного за дверью. Тогда
бы он знал, что предпринять.)
     Когда автобус наконец спустился с холмов и обогнул излучину, я в первый
раз  взглянул  на  дом, стоявший  на противоположном  берегу, и был  приятно
удивлен:  он выглядел  во много  раз внушительнее, чем в моих воспоминаниях.
Более  того,  я  даже  не  мог  понять,  как  это  мне  удалось  забыть  его
могущественный вид. "Наверное, они его просто перестроили", -- подумал я. Но
по мере того как автобус подъезжал к нему все ближе и ближе, я  был вынужден
признать,  что мне не удается заметить каких-либо существенных перемен -- ни
следов починки, ни обновления. Если что-то и изменилось, то лишь прибавилось
признаков  ветхости. Все остальное пребывало в полной неизменности.  Да, это
был  он.  Кто-то ободрал со стен потрескавшуюся дешевую белую  краску.  Лишь
оконные  рамы, ставни и другие детали  были выкрашены в темно-зеленый, почти
иссиня-зеленый цвет, в целом же дом оставался невыкрашенным. Нелепое крыльцо
с грубо  отесанными  стояками, широкая дранка,  покрывавшая крышу  и боковые
скаты, огромная парадная дверь  --  все было обнажено  и подставлено соленым
ветрам и дождям, добела отполировавшим дерево и давшим ему богатый оловянный
блеск.
     Кусты  вдоль  берега  были  пострижены,  но  не  с  той  математической
скрупулезностью,   которую  так  часто   приходится   встречать  в  пейзажах
пригородов,  а с чисто утилитарными  целями:  чтобы не затемняли свет, чтобы
обеспечить лучший  вид на реку,  чтобы расчистить дорожку к  причалу. Вокруг
крыльца и по обеим сторонам "набережной" обильно  цвели разнообразные цветы,
которые, очевидно, требовали много внимания и ухода, но опять-таки  в них не
было ничего искусственного или противоестественного:  не то  чтобы  они были
вывезены из Голландии и взлелеяны в калифорнийских оранжереях, нет, это были
обычные  местные  цветы -- рододендроны, дикие розы, триллиум, папоротники и
даже ежевика, с которой обитатели побережья борются круглый год.
     Я был потрясен -- я не мог себе представить, чтобы эта нежная мерцающая
красота  была делом рук старика Генри, брата Хэнка или даже Джо Бена. Но еще
труднее было вообразить, что они могли сознательно ее создать.
     (Как  все было просто, когда я  еще  хорошо слышал! Все решалось легко.
Если  на  твоем пути встречался  камень,  ты или  перелезал  через него, или
стаскивал с дороги. А  теперь я не  знаю. Лет двадцать--тридцать назад  я бы
поклялся, что надо просто разрядить этот ствол. А теперь не знаю. Вся беда в
том, что старый черномазый стал туг на ухо.)
     За последний доллар  я купил  у  водителя  право выйти  перед  гаражом,
вместо  того чтобы ехать еще  восемь миль до города, а потом шагать обратно.
Пока я  стоял в пыли, водитель сообщил  мне, что за  мой  жалкий  юксовый он
может  лишь остановиться и  выпустить  меня, но не нарушать расписания из-за
возни  с багажным отделением. "Сынок, тут  тебе  не курорт!" --  добавил он,
заглушив все мои протесты выхлопными газами.
     Итак, вот стоит наш герой, ничем не обремененный, лишь ветер в волосах,
рубашка на теле да окись углерода в легких. "Полная  противоположность тому,
как я уезжал  отсюда  двенадцать лет назад в лодке, загруженной барахлом, --
улыбнулся я и пересек шоссе. -- Надеюсь, телец хорошо откормлен".
     На  гравиевой  дорожке  перед гаражом  в лучах солнца поблескивал новый
зеленый "Бониевилль". Миновав его, я вошел под трехстворчатый навес, который
одновременно  служил гаражом, доком, мастерской и укрытием  от дождя. Жир  и
пыль покрывали пол и стены роскошным лазоревым бархатом; под  самой крышей в
пыльных солнечных лучах  жужжали шершни; к одной  из стен  привалился желтый
джип, груженный всякой  всячиной, а за его битыми фарами  я  обнаружил,  что
Хэнк купил себе новый мотоцикл -- больше и шикарнее старого, --• он был
прикован цепью к задней стене  и украшен черной кожей  и полированной медью,
словно  скаковая лошадь в парадной упряжи. Я огляделся в поисках телефона; я
был уверен, что они  изобрели какое-нибудь  устройство для  подачи сигналов,
когда требовалась  лодка, но  мне  ничего не  удалось  найти. А  взглянув  в
подернутое  паутиной  оконце,  я  заметил  на другом берегу нечто такое, что
заставило  меня оставить  всякую  надежду на  современные удобства: на шесте
развевалась  драная  тряпка с  выведенными на  ней цифрами -- способ  заказа
товаров  у бакалейной автолавки Стоукса, которая проезжала мимо каждый день,
-- все то же примитивное устройство связи, практиковавшееся еще за много лет
до моего рождения.
     (Но Боже ж мой, разве старой  гончей так уж нужны уши, разрази их гром!
И все эти чертовы советы -- ты лучше  уйди, старина, лучше не суйся, --  мне
это совсем не нравится. Я у стал от этого? Устал!)
     Я вышел  из  гаража и  принялся  размышлять,  каким образом  мой тенор,
настроенный  на вежливую академическую беседу  в цивилизованном мире, сможет
покрыть ширину реки,  как вдруг у массивной входной двери я заметил какую-то
суету. (Господи, может,  слух у  меня и не такой хороший,  зато  уж я  точно
знаю,  что  правильно,  а что  нет!) Через  газон вприпрыжку  мчался  полный
мужчина в коричневом  костюме, одной рукой он придерживал шляпу на голове, а
другой  сжимал  кейс.   Он  то  и  дело  оглядывался  и  что-то  выкрикивал.
Разбуженный шумом, из-под дома выполз целый батальон гончих; мужчина оборвал
свою  тираду  и замахнулся  на свору кейсом,  который,  раскрывшись,  поднял
настоящую бумажную бурю. Мужчина рванулся к причалу, преследуемый собаками и
бумагой. (Господи,  единственное, чего я не переносил никогда...  то есть не
переношу!)  Входная дверь  хлопнула еще раз,  и из  дома  возникла  еще одна
фигура  (не  переношу! не переношу! не переношу!), потрясая ружьем и издавая
такие крики, что весь предшествующий шум и лай был тут же посрамлен. Мужчина
в костюме уронил свой кейс,  обернулся, чтобы поднять  его,  но, увидев, что
над ним нависла новая угроза, все бросил и помчался к причалу, где  впрыгнул
в моторную лодку и принялся  с  дикой скоростью дергать  за шнур, пытаясь ее
завести.  Всего лишь  раз  он  поднял  голову,  чтобы взглянуть  на странное
существо,  надвигавшееся  к  нему сквозь свору собак,  и  тут же удвоил свои
панические  усилия завести  мотор. (Назад!  Генри  Стампер,  ты  рехнулся на
старости  лет! В этой стране еще  есть законы! (Не переношу! не переношу! не
переношу!)  О Господи, у него ружье! (Да заводись же! Заводись!)  А  меж тем
тот все приближался и приближался (Я знаю, что неправильно  (Да заводись же!
Заводись!),  я знаю,  в  кого его надо  разрядить,  единственное, чего я  не
переношу, клянусь  Господом, не  переношу),  вот  уже  слышно  его  дыхание.
(Заводись! Господи, он уже рядом. (Не переношу! не переношу! не переношу!) о
Господи, заводись!)
     Там, за рекой,  Генри роняет ружье.  Нет,  снова берет  в руки! И снова
движется  к  причалу! Его  длинную  белую гриву  развевает ветер. Одна  рука
вытянута вперед. В своей клетчатой  рубахе и шерстяных подштанниках до колен
он  выглядит впечатляюще. Одна нога, начиная от щиколотки, и, судя по всему,
весь бок до плеча у  него загипсованы, повязка поддерживает на весу согнутую
руку.  <<Да,  старый  вояка  достиг  такого  библейского  возраста, --
мелькает  у  меня  в  голове,  --  что  в назидание  потомкам  решил  заживо
запечатлеть в  известняке  свой беспримерный  идиотизм". (И если кому-нибудь
придет в голову, что я... что я... что я...)
     Его   заносит,  и,  покачнувшись,   он  замахивается   ружьем,  которое
одновременно  служит  ему и  костылем, на столпотворение  собак.  Наконец он
добирается до причала,  и до  меня доносятся глухие удары его  загипсованной
ноги по доскам: звук долетает до меня секундой позже и совпадает не с шагом,
а с мгновением, когда он уже заносит другую,  здоровую, ногу. Он движется по
причалу,  как  комическое  чудовище  Франкенштейн,  гремя  ногой, размахивая
ружьем и оглашая  окрестности  такой громкой руганью, что  слова  утопают  в
общем  шуме.  (Потому  что еще  не  было дня,  когда  я  не занимался своими
чертовыми делами, и если какой-нибудь негодяй считает...)
     Типу  в лодке удается  оживить  мотор  и  отвязать канат  как раз  в то
мгновение,  когда из дома  появляются еще  три  персонажа  этой драмы:  двое
мужчин  и,  вероятно,  женщина в джинсах и  оранжевом  переднике, с  длинной
косой, мотающейся взад и вперед по видавшему  виды свитеру. Обогнав  мужчин,
она  бежит к причалу,  пытаясь умерить  бешенство Генри; мужчины  заливаются
смехом. Генри, не обращая внимания  ни  на уговоры, ни  на смех,  продолжает
поносить мужчину в лодке, который, вероятно решив, что ружье не заряжено или
сломано,  и отплыв для безопасности на  20 ярдов, останавливает лодку, чтобы
взять свое и тоже высказаться. Обезумев от такого шума, в воздух поднимаются
чайки.
     (О Боже,  что  я здесь делаю с этим ружьем?  О Боже, я совсем не слышу!
Правда, я не...)
     Кажется, Генри начал уставать.  Один  из мужчин  на  берегу,  тот,  что
повыше,  вероятно  Хэнк,  --   кто  еще  может  двигаться  с  такой  ленивой
расслабленностью? -- отделившись от остальных, ныряет в сарай и, согнувшись,
выносит  оттуда  что-то, прикрывая  ладонями.  Он подходит  к краю  причала,
какое-то мгновение спокойно  стоит, а потом швыряет  то,  что было у него  в
руках, в  сторону  лодки. (О  Господи, что это творится?!) Наступает  полная
тишина,  все  действующие  лица  -- фигуры на причале, застывший  коричневый
увалень в лодке, даже свора  собак -- стоят  абсолютно неподвижно и бесшумно
приблизительно  две  и  три  четверти секунды,  после  чего справа от  лодки
раздается  оглушительный взрыв, и из середины реки в горячий  пыльный воздух
вздымается белоснежная колонна воды футов на сорок в высоту -- ба-бах!
     Вода  обрушивается в лодку, и мужчины на причале начинают гоготать. Они
спотыкаются  от смеха,  обмякают и наконец, словно  пьяные,  валятся наземь,
продолжая  кататься  и  сотрясаться  в  хохоте. Даже старый  Генри перестает
изрыгать проклятия и присоединяется к веселью, но его  бремя оказывается для
него непосильным, и  он беспомощно  прислоняется к  опоре.  Увалень в  лодке
видит, что  Хэнк возвращается  в  сарай за новым  зарядом, и спешно  заводит
мотор, так  что следующий бросок Хэнка уже не достигает его.  Взрыв  швыряет
моторку вперед, она  летит, как доска серфинга, вскочившая на гребень волны,
и  это  вызывает  новый приступ истерического хохота на причале.  (И все же,
Господи, я ему показал,  что  он не будет командовать, как мне вести  мои...
мои... дела, хороший у меня слух или нет!)
     Лодку  вынесло  к пристани, с которой я  наблюдал  за  происходящим,  и
мужчина  ухватился  за проволоку,  свободно свисавшую к воде. Он выскочил на
пристань,  не удосужившись ни  выключить мотор, ни привязать лодку,  так что
мне  пришлось,  рискуя  жизнью,  ловить  ее  за кормовую веревку, пока ее не
снесло по течению  вниз.  Пребывая  все  в  том  же  скрюченном  положении и
удерживая лодку,  которая норовила, словно кит, сорваться с крючка и уйти  в
устье, я вежливо поблагодарил мужчину за то, что он любезно предоставил  мне
транспортное средство, а  также за  его участие  в домашнем скетче, данном в
честь моего возвращения. Он перестал собирать то, что осталось от его бумаг,
и поднял свое  круглое красное лицо с таким видом, словно только что заметил
меня.
     -- Разрази меня гром, если это не еще один из этих негодяев! -- Струйки
воды, сбегавшие по его  курчавым рыжим  волосам, попадали в глаза, заставляя
его  часто моргать и тереть  их руками,  что делало его похожим на плачущего
ребенка.  -- Разве  я  не прав? -- уставился  он на  меня,  продолжая тереть
глаза. -- А'  Отвечай!  --  Но  прежде чем мне удалось  сочинить  остроумный
ответ,  он повернулся и поковылял к своей новой машине, ругаясь так скорбно,
что я даже не знал, смеяться мне или выражать ему свои соболезнования.
     Я привязал нетерпеливую  лодку к якорной цепи  и направился  обратно  в
гараж  за курткой, которую я оставил  на джипе. Вернувшись, я увидел, что на
том берегу Хэнк снял с себя рубашку  и ботинки  и уже принимается стаскивать
брюки.  И  он, и второй мужчина, судя по всему, Джо Бен, все  еще продолжали
смеяться. Старый Генри преодолевал  подъем к дому гораздо труднее, чем спуск
вниз.
     Стягивая  штанину,  Хэнк  опирается на  плечо  стоящей  рядом  женщины.
"Верно, это  и есть  бледный  Дикий  Цветок  брата Хэнка,  --  решаю  я,  --
босоногая и  вскормленная  черникой". Хэнк  справляется  со своими штанами и
бесшумно ныряет в воду -- именно так, как он нырял много лет  назад, когда я
подсматривал за ним, спрятавшись за  занавесками в своей  комнате. Но, когда
он поплыл,  я  замечаю,  что  былой  четкий, экономичный ритм, с  которым он
разрезал  воду, потерян.  После  каждых  трех-четырех  гребков  в  плавности
движения наступает сбой,  и повинно в нем уж никак не отсутствие тренировки,
за  этим стоит какая-то  другая, неизвестная  мне,  причина.  Если можно так
сказать в  отношении пловца, я бы рискнул назвать  это хромотой. И, глядя на
него, я  подумал,  что не ошибся  -- Хэнк уже миновал пору  своего расцвета;
старый атлант начал слабеть. Так что  осуществить мою кровную месть будет не
так трудно, как я боялся.
     Вдохновленный этой мыслью, я залезаю в лодку, отвязываю веревку и после
нескольких  попыток  разворачиваю  ее  носом по направлению к  Хэнку.  Лодка
двигается  еле-еле, но я не  рискую копаться в дросселе  и  вынужден идти со
скоростью, которую мне оставил мой предшественник; к  тому моменту, когда  я
добираюсь до Хэнка, он уже почти на середине реки.
     Когда  я  подплыл  ближе, он  перестал грести  и,  скосив  глаза, начал
вглядываться, пытаясь  понять,  кто  это  пригнал ему  лодку. Однако  мне не
удалось  снизить  скорость,  и  прежде  чем  Хэнк  понял,  что  я не могу ее
остановить, я  уже сделал три  круга вокруг  него. И  когда я  уже  завершал
третий оборот, он схватился рукой  за борт,  и все его длинное тело взмыло в
воздух, как стрела, пущенная из лука.
     Когда  он оказался в лодке, я увидел, откуда эта  хромота  в плавании и
почему   он  вылезал  из  воды  при   помощи  лишь  одной  руки:  на  другой
отсутствовало два пальца. В остальном же он был вполне в расцвете сил.
     Несколько  секунд  он  лежал на  дне, отплевывая воду,  потом  влез  на
сиденье и повернулся ко мне. Опустив голову, он прикрыл  лицо  рукой, словно
намеревался  почесать   переносицу  или  вытереть  воду   с  подбородка,  --
характерная привычка не то спрятать усмешку, не то, наоборот, привлечь к ней
внимание.  И,  глядя  на  него, вспоминая,  с  како