что-нибудь мурлыкая себе под
нос, продолжало заниматься хозяйственными делами, что ж, это был ее мир и ее
личное дело. Сам он не ощущал в себе ни способностей, чтобы следовать за ней
в  этих  путешествиях, ни права призывать ее обратно. Хэнк считал, что никто
не имеет права вмешиваться в то, что происходит внутри,  важно, что из этого
вырывается наружу.  А кроме того,  оставшуюся половину  времени она отдавала
ему, и  "разве это не  больше,  чем удается  получить  любому парню от своей
жены?"
     -- Трудно сказать, -- колеблется Ли. -- Наверно, это зависит от женщины
и от качества той половины, которую она отдает тебе.
     -- Вив отдает лучшую,  -- заверяет его Хэнк. -- А что касается  женщин,
то поговорим после того, как ты ее увидишь.
     -- Конечно... -- Все еще находясь под впечатлением того полуобнаженного
видения, которое он  лицезрел  в щелку  всего лишь полчаса  тому  назад.  --
Только вряд ли я смогу что-нибудь сказать, не узнав все "сто процентов".
     Брат Хэнк таинственно улыбается:
     -- Если ты имеешь в  виду  сто процентов Вив, ну что ж --  это ее дело.
Только  я  думаю, можно удовлетвориться и  меньшим  -- лицо, ноги,  -- а  об
остальном уже догадаться,  как  догадываешься  о  величине  айсберга  по его
вершине. Вив не из тех смазливых милашек, за которыми я гонялся тут, Леланд.
Она скромная. Джо говорит -- такие люди "чем тише, тем глубже". Ну да ты сам
увидишь. Я думаю, она понравится тебе.
     Хэнк пододвигает стул к самой кровати и, упершись подбородком в спинку,
ждет, пока я оденусь к  ужину.  Он  на редкость жизнерадостен,  особенно  по
сравнению  с той  гнетущей тишиной, которая  повисла  между нами после моего
дневного  взрыва за ленчем.  Его заботливость  настолько велика, что,  желая
вывести меня из ступора, он  даже принес мне наверх чашечку кофе, конечно не
отдавая  себе   отчета,  что  этот  конкретный  ступор   --  в   отличие  от
полуобморочного  состояния,  до  которого  меня  довела  встреча  с  тяжелым
физическим трудом  чуть  раньше, -- вызван  явлением  его собственной жены в
слезах и полуспущенной комбинации. А вместе с кофе еще и пару чистых носков.
"Пока мы не добыли со станции твой чемодан".
     Я улыбнулся и  поблагодарил  его, вероятно настолько же  обескураженный
переменой его настроения, как и он моим. Я-то знал,  что моя перемена прочно
базировалась на логике: я осознал всю опрометчивость своей  дневной вспышки,
--  умный злоумышленник, пробираясь в  королевский замок, никогда не  станет
ставить свой замысел  под  угрозу, сообщая  королю, что  он  о  нем  думает.
Естественно. И даже наоборот.  Он будет остроумен, очарователен,  раболепен,
он будет рукоплескать рассказам о королевских победах, какими бы жалкими они
ни  были.  Вот как надо  вести  свою  игру.  Потому-то  великодушие Хэнка  и
казалось мне подозрительным -- я не видел никаких  причин, которые заставили
бы  короля  заискивать  перед  злоумышленником,  --   и  потому   я  разумно
посоветовал  себе  поостеречься. Сека! -- он так  мил, потому что преследует
какую-то подленькую цель.
     Но  очень трудно быть  настороже  с людьми, когда  они  к  тебе  хорошо
относятся. Тогда я еще  не  знал, что эта  коварная тактика доброты и тепла,
подрывающая замысленную мною месть, растянется так надолго.
     Итак, я выпил кофе и  с радостью принял носки  -- естественно, не теряя
бдительности   на  случай   возможных  фокусов,  --  зашнуровал   кроссовки,
причесался и последовал за Хэнком на кухню знакомиться  с его женой, даже ни
на секунду не заподозрив, что эта подлая девица окажется еще более коварной,
милой и  нежной, чем ее  проходимец муж, и что  быть настороже с  ней  будет
практически  невозможно.  Девица стояла повернувшись к  плите,  и  волосы ее
спадали по спине, переплетаясь с лямками  фартука. И в ярком  кухонном свете
она была  столь же прекрасна, как и в мягком сиянии своей комнаты. Хэнк взял
ее за подол плиссированной юбки и потянул, потом перехватил за рукав блузки,
на котором не хватало пуговицы, и  повернул лицом ко мне. "Вив, это Леланд".
Она  убрала прядь,  упавшую  на  лоб,  протянула  руку и, улыбнувшись,  тихо
произнесла: "Привет". Я кивнул.
     --  Ну,  и  что   скажешь?  --  спросил  Хэнк,  делая  шаг  назад,  как
коннозаводчик, демонстрирующий призовую двухлетку.
     -- По меньшей мере, мне надо посмотреть ее зубы.
     -- Ну это, я думаю, можно будет устроить. Девушка оттолкнула его руку.
     -- Что такое?.. О чем это он говорит, Леланд?
     -- Ли, если не возражаешь.
     --  Или  Малыш,  -- добавил  Хэнк и ответил за меня: -- Не  волнуйся, я
говорил о тебе лишь хорошее, родная. Разве не так, Малыш?
     -- Он сказал, что одна твоя  половина не сравнится ни с  одной из целых
женщин...
     -- А Ли сказал,  что, для  того чтобы судить, ему  надо познакомиться с
тобой целиком. -- Он прикасается к пуговицам блузки. -- Так что, если ты...
     -- Хэнк!..
     Она поднимает ложку, и Хэнк проворно отскакивает в сторону.
     -- Но, родная, должны же мы решить...
     -- Но не здесь же, на кухне. -- Она кокетливо берет меня за руку. -- Мы
с  Леландом, с  Ли уж  как-нибудь  решим  это  сами,  без  тебя.  --  И  для
закрепления сделки вызывающе встряхивает головой.
     -- Заметано! -- говорю я, и она, смеясь, возвращается к плите.
     Но  ни  этот смех, ни вызывающий кивок не могут утаить краски, которая,
как красный  прилив,  поднимается от  лифчика,  чашечка  которого,  как  мне
известно, прикреплена к бретельке французской булавкой.
     Хэнк зевает, взирая на кокетство своей жены.
     -- Единственное, о чем я прошу,  -- чтобы ты меня сначала  покормила. Я
даже ежа могу проглотить. А ты, Малыш?
     -- Единственное, о чем прошу я, -- это  как-нибудь поддержать мои силы,
чтобы я смог заползти по лестнице обратно.
     -- Рыба будет через несколько минут, --  говорит она. --  Джэн пошла  в
амбар  за яйцами. Ли, узнай  у  Джо, все  ли дети готовы и  вымыты? И Генри,
кажется, уже гудит. Хэнк, не сплаваешь за ним?
     --  Черт  бы его  побрал,  похоже,  он и  впрямь  решил превратиться  в
гулящего кота...
     Хэнк уходит  заводить  лодку, а я иду в соседнюю  комнату  помогать Джо
сгонять его  отару, искушаемый предательскими ароматами, звуками и видениями
предстоящего ужина, сцены  которого роятся вокруг меня, как пропагандистский
фильм Госдепартамента, состряпанный для внедрения американского образа жизни
в  сознание всех голодных и  бездомных в  распоследней лачуге по всему миру:
"Не слушайте вы эти коммунистические бредни, вот как на самом деле  мы живем
в  наших добрых  старых  СэШэА!" -- и чувствую  первое  невнятное шебуршание
канцерогенной  примеси  чувства  в  крови, которое  будет  вскрыто  холодным
скальпелем рассудка лишь месяц  спустя, когда оно уже затвердеет и оформится
так, что не будет подлежать удалению...
     Гончая Молли  снова пытается подняться на лапы  и подвывает,  чувствуя,
как  холодна земля; мгновение  она  стоит, но  лунный свет  слишком тяжел  и
холоден, и она снова валится под его морозным грузом.
     Бармен Тедди взирает сквозь переплетение неоновых огней на темный изгиб
реки,  тоскливо мечтая  о январе: ничего хорошего нет  в этом бабьем лете --
одни сверчки, комары  да пустозвоны,  которые ни за  что не  истратят больше
десяти  центов зараз.  Дождь  и распутица -- вот что приносит доллары. Дайте
мне  темный маслянистый  вечер, пронизанный  дождем и неоном.  Такой,  когда
начинают выползать человеческие страхи. Такой, когда спиртное льется рекой!
     А  Вив  сквозь  прядь волос,  опять упавшую  на глаза, смотрит,  как Ли
неловко вытирает  мокрое лицо  дочке  Джо Бена.  Она понимает,  что  он  еще
никогда в своей жизни не мыл ребенка. Какой странный мальчик  -- такой худой
и изможденный.  И такие глаза, словно он побывал  на  грани пропасти  и даже
заглядывал туда...
     Пока  Ли мыл  девочку, вся  рубашка  на  нем вымокла, и  он откладывает
полотенце и закатывает рукава. Вив видит его воспаленную кожу.
     -- Ой... что у тебя с руками? Он пожимает плечами.
     -- Боюсь, они были слишком длинны для рукавов моей рубашки.
     -- Надо смазать фундуком. Вот, Ли, присядь-ка на минутку. Сейчас...
     Она  смачивает  жидкостью  сложенное  кухонное  полотенце.  Едкий запах
специй и алкоголя вспыхивает в кухонном тепле. Его  руки лежат  на клетчатой
скатерти так же  неподвижно, как два куска мяса на прилавке у  мясника.  Оба
молчат. До них доносится  звук приближающейся  моторки и пьяное пение Генри.
Услышав  его,  Вив  улыбается и  качает  головой.  Ли  спрашивает,  как  она
относится  к  тому,  что у нее появилось еще  одно животное, о котором  надо
заботиться.
     -- Еще одно животное?
     --  Конечно.  Только  взгляни  на  этот  зверинец.  --  Пение  с  улицы
становится  громче.  --  Во-первых,  старый  Генри,  который, верно, требует
немало внимания...
     -- Ну, на самом деле не так уж и много. Он  не всегда так  пьет. Только
когда у него болит нога.
     --  Я имею в виду -- из-за  своего возраста и этого несчастного случая.
Потом  дети, ты же, наверное, помогаешь  следить за детьми Джо  Бена? А  все
собаки, корова? Думаю, что, если  уж на то  пошло, и  брат Хэнк нуждается  в
нежном омовении фундуком...
     -- Нет, -- улыбается она, -- не похоже.
     --  Ну все равно, неужели ты не расстраиваешься, когда тебе  приходится
взваливать на себя еще одну обузу?
     -- А ты всегда относишься к себе так? Как к обузе?
     Ли улыбается и спускает рукава.
     -- По-моему, я первым задал вопрос.
     -- О...  --  она закусывает прядь волос,  -- по-моему, это помогает мне
держать себя  в  форме. Старый  Генри говорит, что это единственный  способ,
чтобы не зарасти мхом, -- но когда я начинаю об этом думать...
     -- Точно  так!  Точно так! --  Дверь распахивается,  и входит  Генри  с
зубным протезом в руках. -- Я всегда говорю, что в Орегоне надо держать себя
в форме...  чтобы лапы были волосатыми, а  задница  не  зарастала мхом. Всем
добрый вечер  и  доброго  здоровьица.  Вот  и  ты,  девочка.  --  Он щелкает
челюстью, зубы  клацают, сияя в  ярком  кухонном свете. -- Не  сполоснешь их
мне,  а? Уронил во  дворе,  а какая-то  собака попыталась нацепить  их себе.
А-ап!  Как она  ими пыталась сцапать муху, а! Режет на  лету. Мммммм! Я  был
прав: я унюхал лосося еще у дома Эванса.
     Вив отходит от раковины и протирает челюсть полотенцем.
     -- Понимаешь, Ли,  когда  я  начинаю задумываться  над  этим,  -- такое
ощущение, что Вив обращается к челюсти, потом, вскинув голову, она улыбается
Ли,  --  нет,  меня это не огорчает... К  тому же по  сравнению с некоторыми
сделать что-то для тебя доставит мне одно удовольствие.

     Гончая Молли прерывисто вдыхает лунный свет. Тедди слушает дождь. Ли --
но  это  уже  месяц спустя,  --  сняв  штаны,  сидит  на кровати  и  бережно
осматривает исцарапанные ноги после полупьяной  охоты, с  которой  он только
что вернулся, уверяя  встревоженные тени, что он прекрасно  обойдется без их
помощи,   огромное   спасибо...  "И  без   фундука,  у  меня  есть  средство
поцелительнее!  "  На  столике  рядом  с  кроватью  лежат  три  коричневатые
сигареты.  Записная книжка в ожидании  замерла на коленях. Тут  же шариковая
ручка  и  спички.  Поерзав, он придает подушкам за спиной удобное положение,
берет сигарету,  закуривает, глубоко затягиваясь и удерживая  дым  как можно
дольше,   прежде   чем  выпустить  его   с  легким  шипением:   прелессс-но.
Затягивается еще  раз и откидывается назад. Когда полсигареты уже  выкурено,
он   принимается  писать.  Временами   он  улыбается,  перечитывая  особенно
удавшуюся строчку.  Строчки  ложатся ровно и  аккуратно, фразы  закругляются
сами собой, не нуждаясь в поправках:

     Почтовый ящик I Шоссе I
     Ваконда, Орегон
     Хэллоуин
     Норвик, Нью-Хейвен Коннектикут

     "Дорогой Питере,
     "Благой Господь, да минет время, что сделало чужими нас с тобой!"
     На что тебе положено ответить -- "Аминь, мой повелитель".
     Отвечаешь?  Ну  да  не  важно.  Потому  что,  честно  говоря,  вынужден
признать, что и я не слишком уверен, откуда эта реплика. По-моему, "Макбет",
но с таким же успехом может быть и из дюжины других хроник или трагедий. Вот
уже месяц,  как я живу дома, и, как  ты  можешь  заметить, сырой, промозглый
орегонский  климат  покрыл   мою   память  плесенью,  так   что   приходится
основываться на догадках, забыв о былой уверенности..."
     Вив выгоняет их  всех из кухни: "...или ужин никогда не будет готов". И
надо же, пока мы пытаемся привести  детей  Джо  Бена  в  то, что он называет
"божеский вид",  Вив замечает, в каком состоянии  мои руки. Она  бросает все
свои дела у плиты  и настаивает, что  меня  надо  смазать  каким-то народным
средством,  что, естественно, приводит меня в ужас. Но когда я  вижу, как ей
нравится играть в медсестру, я прикусываю  язык и набираюсь  терпения. "Вот,
--  говорю  я  себе,  --  мое  верное  оружие.  Только  как  правильно   его
использовать?"
     Итак, раны мои  обработаны,  и  я отправлен в  гостиную  ждать ужина  и
обдумывать план действий. Нет, все представляется мне не таким уж сложным.
     В  этот вечер все  мои усилия пошли насмарку из-за старика. Его  бьющая
через  край  энергия  сделала мыслительный процесс  практически невозможным.
Грохоча  и  топая,  он носился  туда  и  обратно по  огромной  комнате,  как
сломанная заводная игрушка, никому не нужная и абсолютно бесполезная, но тем
не менее работающая. Очередной раз проходя мимо, он включил телевизор, и тот
принялся  изрыгать тухлую  пошлятину,  сообщая последние  новости  с  фронта
Великой Войны Дезодорантов, -- "Нет  сочащимся  и капающим распылителям! Нет
грубым и  жестким шарикам! Один мазок  -- и вы гарантированы на целый день!"
Никто  это  не  смотрел и не  слушал --  эта пошлая  болтовня  была такой же
бессмысленной,  как и ностальгическое  неистовство старика. На нее точно так
же, как  и на него, никто  не обращал внимания, но тем не  менее никто и  не
пошевельнулся, чтобы  воцарить  тишину. Каким-то образом  все  ощущали,  что
любая   попытка  выключить  телевизор  вызовет  шквал  протеста  еще   более
разрушительный, чем этот грохот.
     При помощи различных ухищрений  я попытался навести брата на разговор о
его  жене, но как  только мы начали подбираться  к этой теме, старик заявил,
что если  и существуют  такие,  кто предпочитает  болтовню  жратве, то он не
относится  к  этой категории!  И возглавил  Исход на  кухню.  Следующий день
принес  такой  же каторжный труд и  изнурение,  как и первый, за исключением
разве того,  что я пытался не выказывать брату Хэнку свою неприязнь. А он по
отношению ко мне  продолжал свою кампанию "доброй воли". В последующие дни я
все меньше задумывался о  своих планах мщения, испытывая все больше симпатии
к своему заклятому врагу. Я даже пытался обосновать это для своего рассудка,
который  предупреждал меня об опасностях на пути  наслаждений. Я  настаивал,
что  днем мне  приходится отдавать  все внимание  тому, чтобы  не  оказаться
раздавленным каким-нибудь бревном, а к вечеру я  настолько  выматываюсь, что
ни на какие конструктивные мысли об отмщении не способен, -- "Поэтому я  еще
не готов". Но старого Советчика было не так-то легко провести.
     -- Да, я знаю, но...
     НО ТЫ ВЕДЬ С НЕЙ ЕЩЕ ПОЧТИ И НЕ РАЗГОВАРИВАЛ.
     -- Верно, но дело в том...
     ПОХОЖЕ ДАЖЕ НА ТО, ЧТО ТЫ ИЗБЕГАЕШЬ ЕЕ.
     -- Может, на это и похоже, но...
     Я ВОЛНУЮСЬ... ОНА СЛИШКОМ ХОРОША... ЛУЧШЕ ПООСТЕРЕЧЬСЯ...
     -- Поостеречься? А что  же, ты думаешь, заставляет меня избегать  ее? Я
остерегаюсь! Потому что она слишком хороша! Она тепла, нежна  и предательски
коварна; надо быть осторожным...
     Но, говоря начистоту, мы оба были встревожены. Мы были испуганы. И дело
было не  только в Вив:  все дьявольские  обитатели дома были теплы,  нежны и
предательски коварны -- от аспида брата  до последнего ребенка. Я начинал их
любить. И чем больше набухало мое сердце этой  раковой опухолью, тем сильнее
становился страх. Набухшее сердце.
     Эта коварная болезнь довольно часто  поражает мифический орган, который
гонит  жизнь  по  сосудам  эго:  любовь,  коронарная  любовь в  сочетании  с
галопирующим страхом. Болезнь "уйди-останься". Смертельная жажда  близости и
постоянное осознание ее яда. С раннего детства  мы учимся относиться к ней с
подозрением: мы запоминаем --  никогда не раскрывайся...  неужели ты хочешь,
чтобы кто-нибудь  копался  в  твоей душе своими грязными лапами?  Никогда не
бери  конфет  у незнакомых людей. И у друзей.  Лучше стащи,  когда  никто не
видит, но не бери, никогда не бери... Неужели ты хочешь оказаться в долгу? А
главное, не привязывайся, никогда, никогда, никогда не  привязывайся. Потому
что  именно  привязанность  усыпляет  твою  бдительность  и  оставляет  тебя
беззащитным... Неужели ты хочешь, чтобы какой-нибудь подлец знал, что у тебя
внутри?
     Добавим к этому списку еще одно простое правило:  "Никогда не напивайся
".
     И  я полагаю, из-за  этого-то все и произошло, из-за этого дьявольского
питья  --  оно  ржавчиной  разъело  последний  замок  на  последних  дверях,
охранявших мое выздоравливающее эго... разъело замок, и  растворило запор, и
откинуло крюки, и, прежде чем  я сообразил, что происходит,  я  уже  говорил
брату о  маме.  Я  рассказывал  ему все  --  разочарования, питье, отчаяние,
смерть.
     --  Когда я  узнал об этом, мне действительно было  ее страшно жаль, --
сказал  Хэнк, когда  я закончил. Только что  завершилась  моя вторая рабочая
неделя, и мы, сидя  за квартой  пива на брата,  праздновали, удивляясь,  что
обошлось  без переломанных костей. Хэнк вынул  длинную  щепку из  картонного
ящика рядом с плитой и  теперь перочинным ножом снимал  с нее белую стружку.
--  Когда я  узнал, я сразу послал  телеграмму,  чтобы  доставили  цветы, --
кажется, должен был быть венок, -- ты видел?
     --  Нет, не видел, -- довольно холодно ответил я, злясь  на себя за то,
что столько рассказал ему, злясь на него за то, что он не остановил меня, --
"но, с другой стороны, там было столько венков, что можно было и не заметить
", -- но еще  больше злясь от воспоминания об этом венке. Один  венок! Всего
один!  Мамино семейство  предпочло проигнорировать  смерть  этой  отщепенки.
"Высокообразованная Иезавель", -- фыркали они, -- алкоголичка, пустопорожняя
мечтательница,  любительница  хиромантии, френологии  и случайных знакомств,
сорокапятилетняя  битница  в черных  колготках, которая не  только  замарала
честь  семьи своим  бегством в  дебри  Севера с каким-то старым  потасканным
придурком, но еще и усугубила  положение тем,  что вернулась, заимев от него
ребенка.  Но как я ни презирал их за  то, что они не  соблаговолили прислать
даже букетик фиалок, еще больше я  ненавидел Хэнка за его помпезный венок из
белых гвоздик.
     Было уже поздно. От пива мы перешли к вину. В доме стояла тишина, как в
преисподней. Джо Бен с семейством  ночевали в своем новом доме,  намереваясь
встретить  восход с кистями и красками в  руках. Генри уже поднялся наверх и
спал  как убитый.  Вив лежала на  диванчике  рядом  с  Хэнком, свернувшись в
прелестную  головоломку и участвуя  в беседе лишь  выразительными  взглядами
янтарных глаз и изящно изогнутой позой, пока веки у нее не сомкнулись и она,
натянув  на  себя  овечью шкуру, не  предпочла  дипломатически заснуть. Весь
старый  дом  тикал, как  огромные деревянные  часы, с  реки время от времени
доносились мягкие  удары  бревен  о пристань.  Под  полом во сне повизгивали
гончие: кто-то из  них видел себя во сне героем, кто-то -- трусом.  Напротив
меня  под  торшером  с  кисточками  сидел  брат  и  строгал,  сам  напоминая
обструганную светотенью фигуру...
     -- Да, венков было много... -- солгал я.
     Он провел по дереву блестящим лезвием.
     -- Наверное, были пышные похороны?
     -- Очень