полагала,  мы будем говорить о том,  что ваши
деньги в надежных руках, о процентах, а вовсе не о браках, меж тем вы упорно
возвращаетесь к этой теме.
     "Она очень самоуверенна",  - подумал Згерский. И с сочувственным и в то
же время смущенным видом ответил:
     - Сударыня!..  я не смею сказать:  дорогой друг мой!  Какую роль я хочу
сыграть по  отношению к  вам?..  Это большая смелость с  моей стороны,  но я
скажу вам какую.  Я  хочу сыграть роль друга,  который выводит узника из его
темницы,  хотя тот упирается и сердится...  Сударыня,  -  прибавил он, целуя
пани Ляттер руки,  -  не думайте обо мне худо.  Вы переживаете сейчас важную
эпоху в своей жизни, вы колеблетесь, а посоветоваться вам не с кем. Так вот,
я буду вашим советчиком, мало того, исполнителем вашей воли, и я уверен, что
пройдет  полгода,  и  вы  скажете  мне  спасибо.  Впрочем,  что  говорить  о
благодарности!.. - вздохнул он.
     Воцарилось  молчание,   потом  хозяйка  заговорила  с  гостем  о  делах
безразличных,   но  разговор  обрывался.  Пани  Ляттер  сердилась.  Згерский
чувствовал, что наговорил лишнего и засиделся.
     Он простился и  вышел недовольный собой.  У  него была страсть удивлять
всех своей искушенностью и необычайной осведомленностью,  и сегодня он хотел
изумить пани Ляттер и  вырвать у нее семейные тайны.  Однако ничего из этого
не вышло. Она молчала, как каменная, и, вместо того чтобы изумляться, упорно
возвращалась к  вопросу о  деньгах и  процентах,  а он сердился,  потому что
предпочитал слыть не мелким ростовщиком, а демоном лукавства.
     "Ах,  эти  женщины,  эти  женщины!  Коварные  созданья!"  -  думал  он,
чувствуя, что сделал ложный шаг.
     Но  когда Згерский вышел на  улицу и  после превосходных вин его овеяло
свежим воздухом, бодрость влилась в его сердце.
     - Стой!  -  проговорил он.  -  За что же я  себя-то корю?  Я решительно
предупредил ее о том,  что пять тысяч должны быть возвращены.  Четыре тысячи
только посулил.  Могу  надеяться,  что  удастся завязать деловые отношения с
Мельницким, Сольским, Малиновской, а ведь всякий новый деловой интерес - тот
же лотерейный билет:  пусть маленький,  но шанс на выигрыш... Боже мой, да я
удовольствуюсь маленькими выигрышами,  только бы  их  было  побольше!..  Вот
только напрасно я упомянул о Риме,  о Дембицком и об обожаемом Казике. Но не
терять же мне двести рублей?  Да ничего особенного я  и не сказал,  намекнул
только,  что  парень  в  картишки поигрывает и  что  следует услать  его  за
границу.  Он сам мне за это спасибо скажет... Зачем я говорил о Риме? Лучший
метод: дать понять, что факт известен, но не ссылаться на источники. Да, тут
я допустил ошибку...
     Если Згерский и был грешником,  то,  во всяком случае,  стоял на пути к
спасению, потому что все время давал себе отчет в своих действиях.
     Тем временем в  кабинет пани Ляттер,  которая в возбуждении расхаживала
из угла в угол, вошла хозяйка пансиона, панна Марта.
     - Ну, как, пани, - спросила она, улыбаясь, - хорош был завтрак?
     - Да, хорош... Ну и мошенник же!
     - Згерский? - подхватила любопытная хозяйка.
     - Какой там Згерский. Это Дембицкий - интриган!
     Панна Марта всплеснула руками.
     - Ну не говорила ли я? - воскликнула она. - Никогда не верю я вот таким
простачкам.  Как будто тихенький да смирненький,  а  на деле подлец.  Он и с
виду смотрит интриганом, ручаюсь головой, что готов совершить преступление.
     Болтовня панны  Марты  несколько отрезвила пани  Ляттер,  она  поспешно
прервала хозяйку:
     - Только прошу вас, никому об этом ни слова.
     - Ах,  пани,  ах,  голубушка,  и  за  кого вы меня принимаете?  Господи
помилуй,  да, по мне, лучше языка лишиться, чем выболтать то, что вы сказали
под секретом. Да разве я!.. Но, может, как-нибудь приструнить этого негодяя,
ведь это позор для пансиона, да и вам он отравляет жизнь.
     - Панна Марта,  прошу без  лишних слов.  Ступайте к  себе  и  ничего не
болтайте, вы окажете мне этим самую большую услугу.
     - Ухожу и  молчу.  Но вы не можете запретить мне помолиться богу об его
смерти, ведь молитва - это беседа угнетенной души с богом.
     Пани Ляттер снова осталась одна, охваченная возбуждением.
     "Что же мне теперь делать?  - думала она, быстрыми шагами расхаживая по
кабинету.  - Итак, пансиону грош цена, и Згерский уже навязывает покупателя.
Готова поклясться,  что он уже уговорился с  нею о  своих деньгах!  Конечно,
между  Эленкой и  Сольским что-то  есть...  Дай-то  бог,  на  Эленку у  меня
последняя надежда...  Но  какой негодяй этот  Дембицкий!  Теперь я  понимаю,
почему он  не  торговался,  когда я  предложила ему  рубль за  урок.  Нищий,
вынужден был принять предложение, но не простил мне этого... Да, вся надежда
на Элену".
     Под  вечер панна Говард затащила Мадзю к  себе в  комнату и,  захлопнув
дверь, с торжеством воскликнула:
     - Ну не говорила ли я, что Дембицкий подлец?
     - Что такое?
     - Да, да! Успокоиться не могу после того, что рассказала мне Марта. Ну,
панна Магдалена, поклянемся, что его здесь не будет.
     - Что он сделал? - удивленно спросила Мадзя.
     - Все,  на что только способен такой человек! О, я никогда не ошибаюсь,
панна  Магдалена!  Романович -  это  совсем  другое  дело,  это  энергичный,
прогрессивный,  преподаватель естественных наук,  ну,  и  тонкий человек.  Я
недавно видела его у Малиновской, и, должна вам сказать, он представился мне
в совершенно новом свете.  Он понимает нужды женщин.  О, нам многое придется
изменить в пансионе, но прежде всего мы должны спасти пани Ляттер.
     - А  не  ошибаетесь ли  вы?  -  сказала Мадзя,  умоляюще глядя на панну
Говард.
     - В том, что дела пани Ляттер плохи? - с улыбкой спросила панна Говард.
     - Нет, с Дембицким? - с сожалением произнесла Мадзя.
     - Вы всегда останетесь неизлечимой идеалисткой. Вы готовы сомневаться в
вине преступника, которого поймали с поличным.
     - Но что он сделал?
     Панна Говард смутилась.
     "Что он  сделал?  Что сделал?"  -  повторяла она про себя,  не в  силах
понять, как это можно не осуждать человека, к которому она питает неприязнь.
     - Признаюсь,  -  прибавила она вслух,  - подробности мне неизвестны. Но
панна Марта говорила,  что пани Ляттер так возмущена,  так негодует,  так...
презирает  его,  что  нельзя  и  подумать,  что  этот  человек  не  причинил
неприятности...
     - Простите,  но  кому он  причиняет неприятности?  -  настаивала Мадзя,
силясь удержать слезы.
     "Кому он причиняет неприятности?" -  подумала панна Клара.  И, не найдя
ответа, вспыхнула гневом.
     - Можно подумать,  панна Магдалена,  что вы питаете к нему слабость!  -
воскликнула она.  -  Как, у вас не вызывает отвращения это одутловатое лицо,
эти бараньи глаза,  эта загадочная ухмылка, с какой он разговаривает ну хотя
бы со мною? Поверьте мне, это нахал и... простофиля!
     Она отвернулась от Мадзи,  смущенная и  рассерженная.  Ничего дурного о
Дембицком она не знала, это-то и сердило ее ужасно.
     Опечаленная Мадзя собралась уходить.
     - Ах,  да,  панна Магдалена,  вы  не знаете Малиновской?  Мы непременно
должны побывать у  нее и уговорить войти в компанию с пани Ляттер.  Я должна
спасти пани Ляттер,  особенно за  то,  что  она уволила Иоанну...  Несносная
девчонка!
     - Я тоже хотела бы помочь пани Ляттер,  если это мне удастся,  но что я
могу сделать для нее у панны Малиновской?
     - Я  все  сделаю.  Я  уже  готовлю почву,  но  панна Малиновская еще не
соглашается.  Если вы пойдете к ней со мною,  мы убедим ее, что весь пансион
хочет, чтобы пани Ляттер осталась, ну, Малиновская и сдастся.
     Мадзя ушла, обуреваемая неприятными мыслями, она стала сомневаться, так
ли уж умна и справедлива панна Говард.
     "Что это ей мерещится?  - говорила про себя Мадзя. - Разве я что-нибудь
значу для  панны Малиновской,  я,  бедная классная дама?  Если  мы  даже все
пойдем к ней, разве нам удастся уговорить ее войти в компанию с пани Ляттер?
Да и не знаю я, хочет ли этого пани Ляттер.
     А тут еще с Дембицким беда! Чего они от него хотят? Ведь если бы он был
плохим человеком, его не любили бы так пан Сольский и Ада".
     После ужина у  классных дам только и  разговору было,  что о Дембицком;
все  они решили или совершенно с  ним не  разговаривать,  или только холодно
отвечать на приветствия.  Мадзю так рассердила эта беспричинная злоба против
невинного человека,  что, сославшись на то, что ей надо написать письма, она
удалилась за свою ширмочку,  неохотно отвечая ученицам,  которые засыпали ее
вопросами.  Все острее чувствовала она,  что в пансионе неладно, но не могла
уяснить себе, в чем же заключается зло и что грозит пансиону.


                             Глава семнадцатая

                               Первое пожатье

     На  следующую субботу  приходилось тридцать первое  января.  Этот  день
навсегда запечатлелся в памяти Магдалены.
     Утром,  часов  около  одиннадцати,  когда  ученицы сидели  по  классам,
носильщики вынесли из дортуара вещи панны Иоанны и, спустившись через черный
ход,  погрузили  их  на  извозчика,  который  ждал  у  флигеля,  прячась  от
любопытных  глаз.  Панна  Иоанна,  бледная,  но  с  поднятой  головой,  сама
уложилась и сама распоряжалась носильщиками.
     Когда все вещи были вынесены и  панна Иоанна надела шляпу и  пальто,  в
дортуар вошла Мадзя с  письмом от  пани Ляттер.  Глядя в  лицо ей с  дерзкой
улыбкой, Иоанна вырвала из рук у Мадзи письмо.
     - Ты ни с кем не прощаешься, Иоася? - спросила Мадзя.
     - С  кем мне прощаться?  -  грубо ответила та.  -  Уж не с пани Ляттер,
которая присылает мне  деньги  через  моих  бывших сослуживиц,  или  с  этой
сумасбродкой Говард?
     - И тебе никого не жаль?
     - Все  вы  дуры,  -  воскликнула Иоанна,  -  а  Говард глупее всех вас!
Апостол независимости женщин,  ха-ха!  Не  женщина,  а  флюгер:  недавно она
преклонялась передо мной, потом стала рыть мне яму, а теперь делает вид, что
незнакома со мной.
     - Зачем  же  ты  вытащила  из-под  подушки  это  злополучное письмо!  -
прошептала Мадзя.
     - Захотела и  вытащила!  Я не позволю,  чтобы мне наступали на ногу!  А
Говард я  не  стану  мстить,  я  знаю,  что  эта  сумасбродка всем  наделает
неприятностей и сама себя погубит. Погубит пансион и Ляттер.
     С   этими   словами  разъяренная  панна   Иоанна   вышла   в   коридор,
демонстративно уходя от Мадзи.
     - Ты и со мной не хочешь проститься? - спросила Мадзя.
     - Все вы дуры, - крикнула панна Иоанна и разразилась слезами.
     Она  опрометью  бросилась бежать  по  коридору  и  исчезла  на  боковой
лестнице, откуда донеслись ее судорожные рыдания.
     В пять часов пополудни в канцелярии пансиона,  на третьем этаже, должен
был состояться ежемесячный совет.  Учителя уже собрались,  а пани Ляттер все
не появлялась, и панна Говард шепнула Мадзе, чтобы та напомнила начальнице о
совете.
     Сбежав на второй этаж и  войдя в кабинет,  Мадзя не обнаружила там пани
Ляттер.  Она заглянула в  смежные комнаты и наткнулась на пана Казимежа.  Он
был возбужден и красив.
     - Что, пани Ляттер нет? - спросила, смутившись, Мадзя.
     - Мама  пошла  на  совет,  -  ответил  пан  Казимеж.  Видя,  что  Мадзя
покраснела и хочет уйти, он схватил ее за руку и сказал: - Погодите минутку,
панна Магдалена, я хочу поговорить с вами. Вам ведь не надо идти на совет.
     Мадзя так перепугалась,  что слова не могла вымолвить. Она боялась пана
Казимежа, но не могла противиться его желанию.
     - Панна Магдалена, я хочу поговорить с вами о маме...
     - Ах, вот что! - Мадзя вздохнула с облегчением.
     - Присядьте, панна Магдалена.
     Она присела, робко глядя ему в глаза.
     - У меня к вам две просьбы.  Исполните ли вы их?  Не пугайтесь: обе они
касаются моей мамы.
     - Для пани Ляттер я все готова сделать, - прошептала Мадзя.
     - Но не для ее сына, - прервал ее Казимеж с горькой улыбкой. - Впрочем,
не будем говорить обо мне,  -  прибавил он. - Обратили ли вы внимание, что в
последнее время мама стала очень нервна?
     - Мы все это заметили, - ответила она после минутного колебания.
     - Одно из  двух:  либо маму угнетают какие-то заботы,  о  которых я  не
знаю,  либо...  ей грозит тяжелая болезнь,  -  закончил он,  понизив голос и
закрыв рукой лицо. - Что вы об этом думаете? - внезапно спросил он.
     - Я думаю, это, пожалуй, заботы...
     - Но  какие?  Выбыло несколько учениц,  так ведь для пансиона это ровно
ничего не значит.  Тогда что же?.. Элена уехала за границу, и за нее маме не
надо беспокоиться.  Она не пропадет!  -  с улыбкой воскликнул он.  -  Что же
тогда остается?  Уж не я ли?.. Но я тоже готов уехать и не знаю, почему мама
оттягивает мой отъезд.
     Мадзя потупилась.
     - Нет,  серьезно,  меня очень беспокоит состояние мамы, - продолжал пан
Казимеж не озабоченным, а скорее недовольным тоном. - Даже со мною она стала
нервна,  а о лечении не дает и заикнуться.  Притом с нею происходит какая-то
перемена.  Сколько помню себя,  она  всегда поощряла меня в  моем стремлении
добиться высокого положения в обществе,  ну,  я и делаю карьеру, у меня есть
связи.  Между тем  сегодня,  когда мне  надо  ехать,  мама разразилась такой
филиппикой о  труде и своем куске хлеба,  что я просто испугался.  Но больше
всего  меня  беспокоит то,  что  мораль она  читала насмешливым тоном,  была
как-то  возбуждена,  смеялась...  Не  заметили ли  вы каких-нибудь перемен в
маминых привычках?  Не  кажется ли вам,  например,  что мама...  что мама...
злоупотребляет эфиром?  Иногда она прибегает к  эфиру,  чтобы унять приступы
невралгии. Вообще я ничего не понимаю!
     Жестом,  полным отчаяния,  он схватился за голову, но лицо его выражало
только недовольство.
     - Пожалуйста,  никому не говорите об эфире, быть может, я ошибаюсь. Но,
прошу вас,  панна Магдалена,  обратите внимание на маму, - прибавил он, взяв
девушку за руку и просительно глядя ей в глаза. - Я считаю вас самым близким
человеком нашей  семьи,  как  бы  второй дочерью мамы.  Если  вы  что-нибудь
заметите,  сообщите мне, где бы я в это время ни находился: здесь ли, или за
границей. Вы сделаете это? - спросил он печально и нежно.
     - Да,  -  тихо ответила Мадзя,  которую в трепет приводили звуки голоса
пана Казимежа.
     - А теперь еще одна просьба.  Напишите Эленке письмо в таком духе,  что
мама раздражена,  что в  пансионе дела идут плохо.  Прибавьте еще в шутливом
тоне,  что в Варшаве много болтают об ее шалостях и кокетстве. Ну и девушка,
скажу я вам!  Хочет понравиться Сольскому,  а кружит головы другим!  Хороший
способ,  но  не  со всяким.  Сольский слишком блестящая партия,  и  не стоит
отпугивать его легкомысленным поведением.
     Мадзя  с  беспокойством  смотрела  на  пана  Казимежа.  Ей  вспомнились
опасения Ады.
     - Так вы выполните мою просьбу?  Ради моей матери,  панна Магдалена,  -
говорил пан Казимеж.
     - Да. Но я не могу писать Эле о пане Сольском.
     Гримаса нетерпения пробежала по красивому лицу пана Казимежа, но тотчас
пропала.
     - Ладно,  бог с ним,  с Сольским, - сказал он. - А мне вы будете писать
за границу о здоровье мамы?
     - Напишу, если случится что-нибудь серьезное.
     - Только в этом случае? Что ж, ничего не поделаешь, спасибо и на том.
     Он снова взял руку Мадзи и,  заглядывая девушке в  глаза,  приник к  ее
руке в долгом поцелуе.
     Мадзя затрепетала,  но не в силах была отнять руку. Пан Казимеж снова и
снова целовал эту руку,  и  поцелуи были все более долгими и страстными.  Но
когда он взял другую руку, девушка вырвала обе.
     - Это лишнее, - сказала она с возмущением. - Когда речь идет о здоровье
пани Ляттер, я могу написать даже вам...
     - Даже мне!  -  вскочив со стула,  повторил пан Казимеж.  -  О,  как вы
безжалостны!  Однако вы должны признаться, что я выиграл пари, - прибавил он
с усмешкой,  -  я поцеловал вашу ручку,  правда, на несколько месяцев позже,
чем бился об заклад...
     Теперь Мадзя  вспомнила,  как  они  спорили в  октябре,  в  присутствии
Эленки.
     - Ах!  -  воскликнула  она  изменившимся  голосом.  -  Так  вы  поэтому
разговаривали со  мной  о  своей  матери?  Это  остроумно,  но...  не  знаю,
благородно ли...
     Мадзя не могла удержаться, и по лицу ее покатились слезы.
     Она хотела уйти, но пан Казимеж загородил ей дорогу.
     - Панна Магдалена,  - с улыбкой сказал он, - ради бога, не сердитесь на
меня!  Разве в моем поступке не чувствуется юмор висельника, шутка человека,
который впал в отчаяние?  Я не могу объяснить вам,  что со мною творится.  Я
боюсь,  что  с  мамой или  с  Элей случится какая-то  катастрофа,  и  я  так
несчастен,  что смеюсь уже над самим собою. Ведь вы простите меня, правда? Я
вас считаю своей второй сестрой,  вы лучше и  умнее моей родной сестры...  А
братья, знаете, любят иногда приставать к сестрам... Ну, вы не сердитесь? Вы
пожалеете меня хоть немножко? Забудете о моем безумстве? Да?..
     - Да, - прошептала Мадзя.
     Он снова схватил ее руку, но Мадзя вырвалась и убежала.
     Пан Казимеж остался один посреди комнаты.
     "Девочка с  темпераментом,  -  подумал он,  прижав  палец  к  губам.  -
Странный народ эти девчонки. У каждой шельмочки своя повадка! Жаль, что надо
уезжать... Ну, да ведь не навечно".
     Мадзя побежала в дортуар,  спряталась за ширмой и весь вечер пролежала,
зарывшись лицом в подушки.  Когда пришли ученицы и стали допытываться, что с
нею,  лицо у Мадзи пылало,  глаза горели, она жаловалась на сильную головную
боль. Девушка не понимала, что с нею творится: она была оскорблена, смущена,
но счастлива.
     На  следующий день,  в  воскресенье,  в  первом часу дня,  панна Говард
предложила Мадзе прогуляться на выставку.  Однако, когда они вышли на улицу,
панна Клара сказала:
     - Вы думаете, мы в самом деле идем на выставку?
     - А  куда же?  -  со  страхом спросила Мадзя,  боясь услышать имя  пана
Казимежа.
     - Мы идем к Малиновской,  - заявила панна Говард. - Надо раз навсегда с
этим покончить!  Вчера на совете я окончательно убедилась, что у пани Ляттер
нет  уже  ни  планов,   ни  энергии.  Она  производит  впечатление  человека
сломленного. Я должна спасти ее.
     Панна Малиновская жила с  матерью в районе Маршалковской и занимала три
комнаты на четвертом этаже. Мать вела хозяйство, а дочь по целым дням давала
ученицам дома уроки.
     Когда панна Говард и  Мадзя вошли к  ней в  комнату,  панна Малиновская
сидела за проверкой упражнений. Она прервала работу и поздоровалась с Мадзей
без представлений, крепко пожав ей руку.
     Панна  Малиновская была  худая  тридцатилетняя блондинка,  с  красивыми
глазами,  гладко причесанная, прилично, но без особого вкуса одетая. Голос у
нее был мягкий,  лицо спокойное,  с  тем выражением непреклонности,  которое
появлялось порой на лице пани Ляттер.  У Мадзи тотчас сложилась теория,  что
всякая начальница пансиона должна обладать непреклонным характером и  взгляд
у  нее должен быть внушительным.  Сама она не отличалась ни непреклонностью,
ни внушительностью и поэтому не могла мечтать о том, чтобы открыть пансион.
     Когда  панна  Малиновская  предложила  гостям  присесть,  панна  Говард
произнесла менее решительно, чем обычно:
     - Мы пришли к вам как депутатки...
     Панна Малиновская молча кивнула головой.
     - И хотим попросить вас окончательно решить вопрос о том...
     - Чтобы стать сотоварищем пани Ляттер? - прервала ее панна Малиновская.
- Я уже решила. Я не пойду на это.
     Панна Говард была неприятно удивлена.
     - Не можете ли вы объяснить нам почему?  Правда, мы не имеем права... -
проговорила она еще менее решительно.
     - Что  ж,  хотя несколько странно,  что с  этим предложением ко  мне не
обратилась лично пани Ляттер.
     - Мы  хотели подготовить почву  для  соглашения,  -  прервала ее  панна
Говард.
     - Почва уже есть,