епосредственно к ней:
     "Зачем озираешь ты все вокруг, если не здесь обретешь успокоение..."
     - Стало быть, не в монастыре...
     "На небесах твое обиталище,  и все земное озирай как бы мимоходом.  Все
тлен, и ты тлен".
     "Стало быть, я должна умереть? На все воля божья..."
     Охваченная любопытством, она отыскала главу "Размышления о смерти".
     "Скоро,  очень  скоро наступит конец твой;  посмотри же,  что  с  тобой
делается:  сегодня жив человек,  а  завтра нет его.  А когда пропадает он из
глаз,  то память о нем быстро стирается...  Утром думай,  что не доживешь до
вечера, вечером не утешай себя надеждой дожить до нового утра..."
     "Как бедный Здислав!"
     "Всегда  будь  готова  и  живи  так,  чтобы  смерть  не  застигла  тебя
врасплох..."
     "Он так живет. Неужели и впрямь догадывается?"
     Сердце сжалось у нее от боли,  и,  чтобы ободриться, она выбрала другую
главу:
     "Хорошо,  что  порою  мы  терпим  горе  и  уничижение,  ибо  они  будят
милосердие в сердце человека..."
     "То же самое говорил Дембицкий", - подумала Мадзя.
     "...напоминая ему о том,  что он изгнанник, что в этом мире нет никого,
кто мог бы стать ему опорой..."
     "Даже Здислав мне не опора?" - подумала Мадзя, и ей стало еще тяжелей.
     "Когда человека доброй воли мучат горести или недобрые мысли..."
     "О, как они мучат меня!"
     "...тогда он  чувствует,  как  нужен ему  бог,  без которого нет добра.
Тогда в  горе он скорбит,  стенает и молится...  Тогда только видит он,  что
истинного мира и полного покоя нет в этой жизни".
     "Так где же мое счастье?" - подумала Мадзя, совсем подавленная.
     Она наугад раскрыла книгу и увидела заголовок "О монашеской жизни".  Ее
бросило в жар.
     "Неужели это мой удел?.."
     "Нужно научиться постоянно смирять себя,  если  хочешь жить  в  мире  и
согласии с другими людьми...  Нужно стать юродивой Христа ради,  если хочешь
вести монашескую жизнь..."
     - Я всегда была юродивой, - прошептала Мадзя.
     "Одежды мало значат;  перемена правил жизни и умерщвление плоти создают
истинного монаха..."
     "Стало быть,  мне не надо вступать в орден,  достаточно перемены правил
жизни и умерщвления плоти".
     "Кто иного ищет,  кроме бога и спасения души,  ничего не обретет, кроме
страданий и печали".
     "Ну, хорошо, а если я хочу ухаживать за больным братом?.."
     "Смотри  на  живые  примеры  святых  отцов,   в   коих  сияет  истинное
совершенство и  вера,  и  ты увидишь,  сколь мелки и ничтожны наши деяния...
Святые отцы ненавидели души свои в  здешнем мире,  дабы обрести их  в  жизни
вечной..."
     "Но больного брата не бросали!.."
     "Они отреклись от богатств, достоинств, почестей и родных, отреклись от
всего мирского..."
     Мадзя  в  смятении закрыла  книгу.  Ей  казалось,  что  она  беседует с
невидимым учителем,  который велит ей отречься от всего ради бога и спасения
души. В эту минуту она без сожаленья отреклась бы от мирской суеты: все узы,
связывавшие ее с людьми,  ослабли,  если не порвались совсем. Но как бросить
стариков,  а  главное,  брата,  для которого ее помощь была вопросом жизни и
смерти?
     Однако, успокоившись, Мадзя рассудила, что терзает себя напрасно.
     Никто ведь не настаивает на том, чтобы она отреклась от семьи: даже сам
автор  этой  удивительной книги  советует только  изменить правила  жизни  и
отказаться от мирских соблазнов.
     Она еще раз перелистала страницы книги и нашла:
     "Поддержи меня, господи, в благом моем намерении и в служении тебе; дай
мне сегодня совершить благое; ибо ничтожно все свершенное мною доныне".
     "Да!  -  подумала Мадзя.  -  Пансион, уроки, женские собрания - все это
ничего не стоит.  Нужно переменить правила жизни,  отказаться от соблазнов и
посвятить себя Здиславу.  Если бы  я  год назад поехала к  нему,  он  был бы
здоров.  Пусть бы себе злословили люди,  что я  живу у брата из милости и не
зарабатываю себе на жизнь..."
     Несколько часов беседы с  этой необыкновенной книгой под  шум деревьев,
шелест крыльев пролетающих птиц и  звуки псалмов,  которые пели воспитанницы
сиротского приюта,  благотворно подействовали на Мадзю.  Нервное возбуждение
улеглось,  и на смену ему пришла томительная надежда. Мадзе казалось, что ее
и весь мир окутывает легкая дымка, в которой растворяются все земные заботы,
а за дымкой открывается новый горизонт, светлый и мирный.
     Мадзе  вспомнился  рисунок,  который  она  когда-то  видела.  По  полю,
покрытому весенними цветами, прогуливаются святые угодницы, а на опушке рощи
сидит  на  скамье  матерь божия  и  прядет нить  человеческих жизней.  Мадзю
охватило предчувствие,  что и она вот-вот очутится на этом поле,  где каждое
мгновение кажется счастливой вечностью, а вечность - кратким мгновением.
     "Я, наверно, скоро умру", - без сожаления подумала Мадзя.
     Около двух часов она вернулась домой.  Пани Бураковская сказала ей, что
приходила какая-то  женщина,  с  виду бедная гувернантка,  и  оставила в  ее
комнате письмо.
     - Горничная хотела последить за нею, - рассказывала хозяйка, - а то как
бы что-нибудь не пропало.  Но я накричала на нее:  нельзя же каждого бедняка
считать вором.
     Увидев конверт,  Мадзя вздрогнула.  Это было письмо от Ады Сольской,  в
котором она,  принося извинения за  назойливость,  сообщала,  что  придет  в
четыре часа.  Пани Бураковская,  видно,  все еще ждала объяснений,  и  Мадзя
сказала ей, что бедная гувернантка, оставившая письмо, женщина независимая и
честная, и перед ней можно открыть все двери.
     Еще  не  было четырех часов,  когда Ада  Сольская постучала в  дверь и,
остановившись на пороге, робко спросила:
     - Можно к тебе, Мадзенька?
     Мадзя бросилась к  ней  с  распростертыми объятиями.  Но  Ада  была так
похожа на своего брата Стефана, что у Мадзи сердце замерло и в первую минуту
не хватило сил обнять подругу.
     - Вот видишь, ты меня больше не любишь, - печально прошептала Ада.
     Тут они заключили друг друга в объятия и,  со слезами целуя друг друга,
уселись на диванчике.
     - Ах, как я измучилась от того, что так долго тебя не видела! - сказала
Ада. - Сердце у меня колотилось, когда я шла сюда.
     - Четвертый этаж... - вставила Мадзя.
     - Нет, я просто боялась, думала, ты на меня в страшной обиде. А ты, как
всегда, ангел, святая, золотко мое, Мадзенька!
     Они стали осыпать друг друга поцелуями.
     - Знаешь,  что случилось,  -  продолжала Ада.  - Этот ужасный Котовский
чуть  не  убил  пана  Казимежа!  Я  думала,  что  умру,  но  сейчас  мы  уже
обручились...  Не знаю даже,  кто из нас первый объяснился: он или я. Да это
не имеет значения.
     - И ты счастлива? - спросила Мадзя.
     - Ах,  не спрашивай!  Я так счастлива,  так безгранично счастлива,  что
всего боюсь.  Мне кажется,  что я умру,  что мы никогда не поженимся,  что у
пана Казимежа опять откроется рана. Но больше всего я боюсь Стефека! Вот уже
неделя,  как я написала ему обо всем, а ответа нет. Ты помнишь, как не любил
он Каз...  пана Казимежа?  Боже,  с  каким ужасом я жду его приезда!  Говорю
тебе, если между ними начнутся недоразумения, я наложу на себя руки.
     - Успокойся,  -  перебила ее Мадзя.  -  В  конце концов ты имеешь право
выйти замуж за того, кто тебе правится.
     - Я имею право? Точно ты не знаешь Стефека? Что ему до чужих прав, если
он не признает их? Ах, если бы ты переехала ко мне...
     - Я?
     - Мадзенька,  дорогая моя,  - в возбуждении продолжала Ада, - зачем нам
притворяться! Ты знаешь, как любил тебя Стефек. Одно скажу тебе, он и сейчас
тебя любит,  может быть, еще крепче. Если бы вы помирились, если бы ты вышла
за него, он на радостях простил бы мне мою любовь к Казимежу.
     Мадзя то краснела,  то бледнела; ее волнение не ускользнуло от внимания
Ады.
     - Не  отпирайся!  -  воскликнула панна Сольская.  -  Мой  брат  тебе не
безразличен. А если так, ты должна выйти за него, должна, должна!..
     Она стала покрывать поцелуями руки своей подруги.
     Мадзя вырвалась и решительно сказала:
     - Это невозможно!
     Ада впилась в нее своими косо посаженными глазами.
     - Так ты любишь пана Казимежа? - спросила она.
     - Посмотри  мне  в  глаза,  -  ответила  Мадзя,  спокойно выдерживая ее
пылающий взгляд.
     - Почему же ты не хочешь выйти за Стефека?
     - Ты ведь знаешь,  -  ответила Мадзя после минутного молчания, - у меня
тоже есть брат,  он тяжело болен.  Со дня на день я жду вызова и уеду к нему
за границу; до конца жизни мне придется ухаживать за ним.
     - Кто  же  мешает тебе  смотреть за  братом,  даже  если ты  выйдешь за
Стефека?  Неужели ты  думаешь,  что  он  запретит тебе.  Никогда!  Послушай,
Мадзенька: поезжай сейчас к брату за границу, а мы все - Стефек, пан Казимеж
и я -  последуем за вами. Где бы ни велели поселиться твоему брату, там и мы
поселимся: в горах ли, в Италии, даже в Египте. А если доктора предпишут ему
длительное морское путешествие,  то  и  тогда мы будем вместе.  Ведь и  пану
Казимежу  нужно  восстановить свои  силы,  а  мы  со  Стефеком ужасно  любим
путешествовать. Ну, скажи одно только слово, одно коротенькое слово "да" - и
ты осчастливишь Стефана и... нас с Казимежем... Ну скажи же, скажи!
     Панна Сольская при этих словах прижала Мадзю к груди.
     - Скажи "да", скажи!..
     Мадзе стало жаль ее.
     - Опомнись,  Адочка,  разве я могу думать об этом?  - ответила она. - У
меня сердце разрывается при  одной мысли о  несчастном,  который где-то  там
лежит один в жару, может быть, без надежды, а ты хочешь... Скажи, не жестоко
ли обращаться ко мне с такой просьбой? Я и без того несчастна!
     - Ты  права,  -  серьезно сказала Ада.  -  С  моей стороны было слишком
эгоистично говорить сегодня об этом. Но когда-нибудь, я надеюсь...
     Мадзя сидела молча, опустив голову.
     - Что  же  ты  поделываешь,  скажи  мне?  -  спросила вдруг Ада,  чтобы
переменить тему разговора.
     - Жду писем от  брата и  телеграммы с  вызовом.  А  тем временем хожу в
монастырь.
     - Зачем? - удивилась Ада.
     - Сижу в саду, отдыхаю на свежем воздухе и читаю Фому Кемпийского.
     - А  разве ты  не могла бы приходить в  наш сад?  -  спросила Ада,  но,
подумав,  прибавила:  -  Впрочем,  этот  мирный уголок и  близость монахинь,
вероятно,  оказывают на тебя благотворное влияние,  бедняжка! О, я знаю, что
такое томиться ожиданием!
     Они сердечно простились.  Мадзя в этот день уже не пошла в монастырский
сад,  а  написала длинное письмо майору в Исксинов.  Она рассказала майору о
болезни Здислава и попросила втайне от родителей выхлопотать ей паспорт.
     С этого дня опять потекла эта странная жизнь.  Мадзя хорошо спала, мало
ела и  целые дни проводила в монастырском саду,  читая жития святых или Фому
Кемпийского.
     Если бы кто-нибудь спросил у нее,  сколько дней прошло так, она вряд ли
смогла  бы  ответить.   Ей  казалось,  что  она  медленно  тонет  в  голубой
беспредельности равнодушия ко всему земному. С каждой минутой окружающий мир
терял свою  реальность,  но  в  неизведанной глубине он  возрождался снова и
снова.  Так бывает,  когда человек видит ясный сон и говорит себе:  и все же
это только сон, эти люди мне снятся, да и сам я не тот...
     Иногда наступали минуты пробуждения.  То  приходило письмо,  в  котором
Здислав сообщал, что чувствует себя хорошо и несколько дней проведет в Вене,
чтобы  осмотреть город.  То  Мадзя  обнаруживала у  себя  на  столе визитную
карточку пана  Стефана Згерского,  а  в  другой раз  -  пани Элены Коркович,
урожденной Норской. То какая-нибудь знакомая с вызывающим видом проходила по
улице мимо,  не  здороваясь;  но  была ли  это  панна Жаннета,  невеста пана
Файковского, или Маня Левинская, Мадзя этого не замечала.
     Как-то  пани  Бураковская  с  озабоченным видом  напомнила  Мадзе,  что
кассирша из аптекарского магазина возвращается в  свою комнату и Мадзе нужно
подумать о жилье.
     - Переведите меня  в  свободную комнату рядом с  кухней.  Ведь  это  на
каких-нибудь два дня. Через два дня я получу вызов от брата и уеду.
     - Да, но и на эту комнату есть претенденты, - сказала пани Бураковская.
- На два дня, - прибавила она, - вы можете переехать в гостиницу.
     Мадзя  вздрогнула:  эти  слова звучали оскорбительно.  Бросив взгляд на
хозяйку, она хотела было спросить, что все это значит.
     Но  в  ту  же  минуту ею  опять  овладела апатия,  и  она  снова  стала
погружаться в ту беспредельность, где все земное таяло, словно снеговые горы
под лучами солнца.
     Ничего не сказав хозяйке,  Мадзя ушла в монастырь.  Ей казалось,  что в
этом  мире  нет  более  важного дела,  чем  читать духовные книги,  помогать
сиротам шить белье или петь с ними псалмы.
     На  следующий день во время обеда пани Бураковская вручила Мадзе письмо
из Иксинова. По надписи на конверте Мадзя узнала почерк матери.

     "Поздравляю тебя,  -  писала докторша,  - с плодами независимости. Весь
город кричит о том,  что панна Малиновская уволила тебя за плохое поведение,
что ты разгуливаешь с кавалерами и даже бываешь в гостиницах. Я не знаю, кто
распространяет эти гнусные слухи,  но вот уже несколько дней замечаю,  что и
отец что-то слышал: на нем лица нет.
     Я  не  спрашиваю тебя,  правда ли  все  это;  ты  пожинаешь плоды вашей
никчемной эмансипации и пренебрежения родительскими советами.  Я не сержусь,
не поучаю и не навязываюсь со своими советами.  Но не забывай, что ты носишь
фамилию,  которая принадлежит Зофье и  Здиславу Бжеским;  и  если ты думаешь
продолжать в  том же  духе,  то хоть заведи себе псевдоним,  как это сделала
твоя покойная приятельница Стелла".

     Мадзя побледнела и,  не кончив обедать,  ушла в свою комнатку. Она тихо
поплакала,  полежала в  постели,  а через час уже была в монастырском саду с
Фомой Кемпийским в руках.
     "Не тот долготерпелив,  -  читала она,  - кто терпит не свыше той меры,
какая  ему  угодна,   и   лишь  от   того,   от  кого  ему  угодно  терпеть.
Долготерпеливый не смотрит,  какой человек причиняет ему страдания. Когда бы
и  сколько бы  раз  ни  причинила ему  зло тварь земная,  он  все приемлет с
благодарностью от  господа и  почитает для себя великой пользой,  ибо как бы
мало ни  претерпел человек во  имя божие,  все вменится ему в  заслугу перед
богом..."
     "Не огорчайся, дочь моя, - говорилось в другом месте, - если кто-нибудь
думает о тебе дурно или говорит такое,  что тебе тяжело слушать. Ты еще хуже
должна о  себе думать и  верить,  что никого нет слабее тебя...  Не в  устах
человеческих ищи успокоения:  хорошо ли, плохо ли говорят о тебе люди, ты от
этого не станешь другим человеком.  Где же истинный покой и  истинная слава?
Разве не во мне?"
     "Но ведь это жестокое письмо,  -  подумала Мадзя,  -  написано матерью,
которая от имени семьи отвергает меня. И за что?.."
     Сердце Мадзи сжалось от боли, и она начала просматривать другую главу.
     "Надо уйти от тварей земных,  -  советовал дух,  - забыть себя самого и
вознестись мыслью на ту высоту, с которой можно видеть, что нет среди тварей
земных никого,  кто был бы подобен тебе,  творцу вселенной. Все ничто, кроме
бога, и должно быть почитаемо ничем".
     Отдохнув, Мадзя нашла главу "О стремлении к вечной жизни".
     "Дочь  моя!  Когда  почувствуешь в  себе  нисшедшую свыше жажду вечного
блаженства и пожелаешь освободиться от телесных уз,  дабы созерцать ничем не
затемненный свет мой,  открой свое сердце и с радостью и благодарением прими
святое наитие...  Еще на  земле ты  должна пройти искус,  многое претерпеть.
Исполнятся желания других,  ты же будешь терпеть неудачи. Люди будут внимать
другим и пренебрегут твоими словами.  Другие будут просить и получат,  ты же
будешь просить,  но  ничего не достигнешь.  Других будут прославлять людские
уста,  тебя же  никто не помянет...  Но вспомни,  дочь моя,  о  плодах твоих
страданий, близком конце их и награде великой - и ты не почувствуешь тяжкого
бремени и  укрепишься в  своем долготерпении.  Ибо  за  суетную свободу,  от
которой ты  теперь  добровольно отречешься,  ты  получишь свободу вечную  на
небесах...  Там за  понесенное бесчестие я  воздам тебе славою,  за печаль -
веселием, за уничижение - вечным престолом царским..."
     Когда спустились сумерки и  Мадзя закрыла книгу,  она  уже  удивлялась,
почему письмо матери причинило ей  такую  боль.  Разве не  сказано,  что  ей
суждено пройти через многие испытания? И не станет ли меньше цена страданий,
если она не сумеет перенести их со смирением?
     Минуло еще несколько дней, писем от брата не было.
     "Наверно,  ему не хочется писать, - думала Мадзя. - А может, он в пути?
Может,  хочет сделать мне сюрприз и неожиданно пришлет телеграмму с просьбой
приехать?.."
     Но в душе ее просыпались сомнения:  а что,  если Здиславу стало хуже, а
что, если он отрекся от нее, как мать?
     Мадзя не только не давала себе сформулировать эти опасения, она даже не
позволяла себе  думать  о  них.  Всякий раз,  когда  в  уме  ее,  охваченном
тревогой,  возникали слова:  "Ему стало хуже",  -  она  шептала "Богородице,
дево, радуйся" либо хваталась за Фому Кемпийского и погружалась в чтение.
     Она  вторично исповедалась за  эту неделю,  на  этот раз в  часовенке у
монахинь,  обложилась духовными книгами и  целыми днями размышляла о  боге -
последней  надежде  страждущих.   Душа  ее  уносилась  в  небеса;  в  памяти
изглаживались следы земных страстей.
     "Все ничто,  кроме бога,  и  должно быть почитаемо ничем",  -  все чаще
повторяла она в порыве восторга.
     Наконец как-то  в  полдень почтальон принес сразу две открытки из Вены.
Здислав писал  в  обеих  открытках,  что  осматривает живописные окрестности
города и не созывал еще консилиума.
     "Как он беспечен!" - с горечью подумала Мадзя.
     Вдруг взгляд ее упал на дату одной из открыток:  пятое сентября,  а  на
другой открытке - третье сентября.
     "Третье сентября сегодня,  а  пятое -  послезавтра,  -  сказала она про
себя.  -  Почему же он ставит даты, которые еще не наступили? Может быть, он
так болен, что теряет память, или... ему опротивело писать мне?"
     Отказавшись от обеда,  Мадзя поспешила в монастырь, шепча на ходу слова
молитвы.  В  швейной мастерской она поработала вместе с  сиротами,  а  затем
вышла в сад со своей любимой книгой.
     "Когда человек дойдет до того,  что ни у  кого не ищет утешения,  тогда
только в  общении с  богом  он  начинает находить истинную радость.  Тогда и
покой  обретает,  как  бы  не  обернулись его  дела.  Тогда не  обрадует его
чрезмерно удача, но не опечалят и превратности судьбы. Он предаст всего себя
с  надеждой в  руки господа,  который для  него все,  для  которого ничто не
гибнет и не умирает, но живет и по манию его служит ему..."
     "То же самое говорил Дембицкий", - сказала про себя Мадзя. Воспоминание
об  этом наполнило ее радостью,  особенно когда она,  перелистывая страницы,
нашла пророческие слова, как будто обращенные к ней:
     "И низойдет мир в день единый,  который одному богу ведом.  И будет это
не нынешний день,  на смену которому приходит ночь,  но свет вечный,  сияние
бесконечное, мир долгий и покой полный..."
     "Слово в слово Дембицкий..."
     Мадзя  забыла о  своих тревогах,  когда,  умиротворенная,  с  восторгом
читала вполголоса:
     "Великое дело любовь и  великое без  меры добро;  она  одна все трудное
делает легким...  Любовь не  чувствует бремени,  не боится трудов,  не щадит
сил, не спрашивает, что возможно и что невозможно, ибо все она мнит для себя
возможным и дозволенным...
     Любовь  стоит  на  страже,  бодрствует и  во  сне.  В  трудах не  знает
усталости, в оковах не окована; в беде не падает духом, но как живой пламень
уносится ввысь и минует все препоны".
     Мадзе казалось,  что  она  видит разверстое небо  и  слышит бессмертные
хоры, поющие торжественную песнь: