- Очень рада,  -  холодно произнесла Мадзя,  -  что служба в  банке так
увлекает вас.  Воображаю,  как счастлива была бы ваша матушка, если бы могла
послушать ваш интересный рассказ.
     "Какая холодность!  Вот  уж  и  мама выплыла на  сцену!  -  подумал пан
Казимеж.  -  Остается пожалеть, что бедняжка еще не может сослаться на честь
мужа и на свою супружескую верность!"
     - Очень,  очень рада!  -  повторила Мадзя,  которую начинало беспокоить
молчание пана Казимежа.
     Она нервно поднялась с дивана и выглянула в окно.
     - Солнце уже заходит, - сказала она. - Как быстро летит время!
     Это  было намеком,  и  весьма прозрачным.  Но  пан  Казимеж,  ничуть не
огорченный словами Мадзи, любовался ее сверкающими глазами и разрумянившимся
личиком. Наконец он все же встал и пожелал ей спокойной ночи.
     Прощаясь,  пан  Казимеж  попытался поцеловать Мадзе  руку,  но  она  не
разрешила.
     "Ого!  -  думал он,  бегом спускаясь с  лестницы.  -  Нас выставляют за
дверь, руку не дают поцеловать! Мы делаем большие успехи!"
     На  третьем  этаже  пан  Казимеж  встретил  подымавшегося  наверх  пана
Пастернакевича,  который остановился и,  перегнувшись через перила, поглядел
ему вслед.
     - Фью!  -  присвистнул пан  Пастернакевич.  -  Чего это пан Норский тут
вертится? Неужто наследством пахнет?
     После ухода пана Казимежа Мадзя отвернулась от  окна.  В  висках у  нее
сильно стучало,  глазам было больно смотреть на свет, лицо пылало, но сердце
было спокойно.
     Мадзя поняла,  что  пан  Казимеж хочет ввести ее  в  тот неведомый мир,
который в последние дни являлся ей в хаотических грезах, но это не волновало
ее,  а  скорее удивляло.  Вот если бы Сольский,  раскрывая перед ней тайники
своей души, так настойчиво жал ей руку или случайно коснулся ее платья, она,
пожалуй, упала бы в обморок.
     Но  Сольский никогда не  был с  ней откровенен,  не  стремился украдкой
пожать руку или прикоснуться к платью. И Мадзе казалось теперь, что Сольский
улетел куда-то  высоко-высоко,  а  она  осталась внизу  с  паном  Казимежем,
который касается ее платья.
     "Но это гениальный человек!  -  подумала Мадзя о пане Казимеже.  -  Ах,
какой гениальный! Вон какие удивительные открытия он сделал в своем банке!"
     Всю  ночь ей  снились Сольский и  пан Казимеж.  Пан Казимеж брал ее  за
руку,  касался  ее  коленом и  рассказывал о  своих  удивительных открытиях;
Сольский же стоял в стороне,  засунув руки в карманы, и с презрением смотрел
на пана Казимежа.
     Мадзя проснулась сердитая на Сольского.  Даже если ты богач, это еще не
дает тебе права издеваться над  бедными,  но  гениальными людьми,  чьи мысли
заняты разоблачением банковских махинаций и  улучшением участи несправедливо
обиженных тружениц.  Но  когда  девушка пошла на  уроки,  она  позабыла и  о
злобном нраве Сольского, и о будущих реформах пана Казимежа.
     После  обеда,  в  течение которого пан  Пастернакевич бросал  на  Мадзю
многозначительные  взгляды,   пани  Бураковская  выбежала  вслед  за   своей
квартиранткой в коридор и сунула ей в руку какую-то записку.
     - Сегодня вас  тут  спрашивала одна  женщина и  оставила свой адрес,  -
сказала пани Бураковская.
     - Кто бы это мог быть?  -  удивилась Мадзя, прочитав записку, в которой
был указан адрес какой-то Никодемы Туркавец.
     - Видно,  из простых,  -  заметила пани Бураковская.  - В синем платье,
желтой шали с  красными и  зелеными цветами,  в шляпке с пером и вдобавок ко
всему с  полотняным зонтиком!  Можно подумать,  что  она  собрала эти вещи с
целой кучи богатых дам. Толстая такая, черты лица грубые.
     - Но кто она и чего ей надо?  -  спросила Мадзя. - Я никогда не слышала
этого имени.
     - Она говорит,  - продолжала пани Бураковская, - что у нее с мая месяца
проживает какая-то очень бедная... девица.
     - Неужто Стелла? - воскликнула Мадзя, хлопнув себя по лбу.
     - Вот  именно,   у  нее  проживает  панна  Стелла,  -  произнесла  пани
Бураковская каким-то странным тоном.  -  Проживать-то проживает,  да уже две
недели не платит, лежит чуть не при смерти. Пани Туркавец хотела было свезти
ее в больницу,  да эта ее жиличка, она же и пациентка, испугалась больницы и
послала хозяйку к вам в особняк Сольских.
     - Я должна сейчас же пойти туда, - сказала Мадзя.
     - Одни?  -  спросила пани Бураковская.  -  Пани Туркавец... акушерка, -
тихо прибавила она.
     - Ах, не все ли равно! - с горячностью возразила Мадзя. - Значит, панна
Стелла так тяжело больна! И в такой нужде! Сколько же она задолжала хозяйке?
     - Восемь рублей,  а нужда такая, что полкварты молока не на что купить,
не  то  что кусок мяса.  А  тут еще фельдшер,  который из  жалости лечит ее,
прописал вино...
     - Бегу сейчас же,  -  перебила ее  Мадзя.  -  Не  разменяете ли  вы мне
двадцать пять рублей? Боже мой, где же мне достать вина для этой несчастной?
     Тут   распахнулась  приотворенная  дверь,   и   в   коридор  вошел  пан
Пастернакевич.
     - Натуральное  вино,   -  сказал  он,  -  можно  достать  у  Фукера,  у
Кшиминского,  у Лесиша.  Но если позволите, я готов предложить вам бутылочку
и... проводить вас.
     - Что вы!  - поспешно возразила Мадзя. - Вино, раз уж вы так любезны, я
возьму, но пойду одна. Это недалеко, а больная будет стесняться вас.
     Пани   Бураковская  мигом  разменяла  двадцать  пять  рублей,   а   пан
Пастернакевич,  вручив  Мадзе  с  изящным  поклоном  бутылку  хорошего вина,
сказал, что оно стоит три рубля, и, как человек благовоспитанный, согласился
взять деньги.
     Спустя четверть часа Мадзя уже была на улице,  указанной в записке пани
Туркавец.
     Это  был  пустынный уголок,  где на  приволье гонялись друг за  дружкой
собаки.  Кругом дощатые заборы, кое-где с объявлениями: "Продается участок".
Но  было там  и  два-три каменных дома,  а  также окруженный зубчатой стеной
особнячок в стиле варшавского ренессанса.
     Пани Туркавец занимала мезонин деревянного домика,  стены которого были
окрашены  в  шоколадный  цвет,   оконные  рамы  -   в  белый,   ворота  -  в
грязно-желтый,  а  ставни  -  в  зеленый.  Внизу  помещалась лавчонка,  жили
сапожник и  извозчик;  на  воротах белела  табличка:  "Акушерка проживает на
втором этаже".
     Замирая от  страха,  Мадзя  поднялась по  шатким  ступенькам деревянной
лестницы и столкнулась носом к носу с дамой в короткой юбке и легкой блузе.
     - Пани Туркавец дома?
     - Это я. А вы к кому, барышня? Тайна у нас прежде всего.
     - Вы сегодня меня искали. Здесь, кажется, проживает панна Стелла?
     - Здесь,  здесь! Проживает, да не платит! И в больницу идти не хочет, а
сама,  того и гляди,  помрет у меня,  -  сказала пани Туркавец.  - Такие мои
заработки!  Берешь всего пятнадцать рублей в  месяц,  все  удобства,  полная
тайна, как на святой исповеди, а они не платят.
     - Сколько же она вам задолжала? - спросила Мадзя.
     - Восемь рублей,  милая  барышня.  Да  еще  за  устройство ребенка,  да
фельдшеру,  который десяти докторов стоит, да за мои труды, что вот бегаю за
вами битых два дня...
     Несмотря  на  все  эти  жалобы  пани  Туркавец  производила впечатление
неплохой женщины.  Мадзя дала ей  десять рублей,  за что сия почтенная особа
поцеловала девушке руку и выразила готовность исполнить любое приказание.
     - Где панна Стелла? - спросила Мадзя.
     - Вот здесь,  я  отвела ей отдельную комнатку.  Я,  милая барышня,  как
увижу особу с образованием, душу за нее готова положить. Какая-нибудь Каська
или Марыська, милая барышня, так те где угодно управятся и на другой день уж
на  работу пойдут.  Но дама с  образованием...  Ах,  барышня!  У  меня здесь
случается и  графини живут...  А что особенного?  Конь о четырех ногах и тот
спотыкается.  Так и в этих делах.  Сюда,  сюда,  барышня.  Вот господь бог и
сжалился над бедняжкой хоть в последнюю минуту!
     - Она так опасно больна?
     - Э, милая барышня, что тут долго разговаривать! Не сегодня-завтра богу
душу отдаст! Если бы это богатый человек так занемог, так тут бы уже от трех
похоронных заведений прибежали люди:  дорогая пани  Туркавец,  вы  смотрите,
если того...  сразу меня известите,  не пожалеете!  А когда помирает бедняк,
так даже факельщик и тот охотнее стал бы мусор возить.  Ах, милая барышня, -
тараторила почтенная дама,  снова целуя Мадзе руку, - бедняка даже мать сыра
земля принимать не хочет,  пройдет годик-другой,  и косточки его на сахарный
завод забирают.  Верьте слову,  барышня, как узнала я об этом, так с тех пор
пью чай без сахара...
     Разглагольствованиям пани  Туркавец,  казалось,  не  будет  конца;  она
болтала,  стоя на крутой лестнице,  и  не торопилась открывать дверь в  свои
апартаменты. Наконец дверь все же открылась.
     Темнота,  грязь,  теснота и  духота  -  таково было  первое впечатление
Мадзи,  когда  она  вошла  в  это  необычное заведение.  Оглядевшись вокруг,
девушка сообразила,  что находится на  чердаке;  по обе стороны тянулись два
ряда  клетушек,  напоминавших шалаши,  которые  сооружают евреи  в  праздник
кущей.
     Пани Туркавец дернула засов и  открыла выдвижную,  как в вагонном купе,
дверцу.
     Мадзя увидела каморку, где с трудом умещалась кровать и оставался такой
узкий  проход,  что  едва  можно было  протиснуться.  В  каморке было  всего
пол-окна (вторая половина отошла к соседней клетушке),  крошечный столик был
уставлен пузырьками из-под лекарств,  от которых пахло спиртом,  рядом стоял
убогий стул.  Со стены над постелью свешивались лоскутья обоев;  перегородка
была оклеена газетами и картинками из иллюстрированных журналов. На постели,
повернув голову к окну, лежала больная.
     - Это вы? - спросила больная. - Ах, какая вы добрая!
     От  жары  и  тошнотворного запаха пеленок у  Мадзи  закружилась голова.
Конечно, ей уже случалось видеть нищету, но не такую отвратительную. Духота,
стоны,  доносящиеся неизвестно откуда, тихое причмокивание, за стенкой смех,
а  в  клетушке напротив -  стук посуды...  И в этой обстановке женщина,  вся
прозрачная,  как отбеленный воск, в грязном чепце и сорочке лежит под рваным
одеялом, из которого торчат клочья пыльной ваты.
     Оправившись от  первого  впечатления,  Мадзя  присмотрелась к  больной.
Действительно, это была Стелла.
     - Что с вами? - спросила наконец Мадзя.
     - Я больна.  Ах,  какая вы добрая!  Ах, какая у меня к вам просьба... А
это что за бутылка? Вино? Это для меня?
     Стелла упала на подушку, протягивая вперед белые, как алебастр, руки.
     Мадзя откупорила бутылку и подала больной чуточку вина в давно не мытой
чашке.
     - Еще капельку!
     Мадзя подлила еще.
     - Еще,  еще,  хоть полчашечки налейте.  Она такая маленькая.  Ах, какое
вино!  Я  прямо оживаю!  -  С  этими словами Стелла приподнялась и  села  на
кровати,  которая скрипела при каждом ее  движении.  На бледном лице больной
появился слабый румянец,  глаза заблестели,  запекшиеся губы порозовели. Она
казалась почти красавицей среди всей этой духоты и грязи.
     В дальней клетушке послышались душераздирающие стоны.
     - Сейчас, сейчас! - закричала пани Туркавец и побежала туда.
     - Это ничего!  -  сказала с  улыбкой Стелла,  глядя на  изумленное лицо
Мадзи. Затем она схватила гостью за руку и начала шептать ей на ухо: - Вовсе
я не так уж больна.  Я только притворяюсь,  чтобы старуха не отослала меня в
больницу.
     - В больнице вам было бы лучше, - заметила Мадзя.
     - Если бы я могла платить!
     - Найдется кому заплатить.  Вас положат в отдельную палату. У меня есть
знакомые монахини...
     - О,  если так...  -  сказала Стелла,  по-прежнему улыбаясь. - Но тогда
пусть меня отвезут в приют Младенца Иисуса. Там моя дочурка.
     Мадзю  передернуло от  наивного бесстыдства больной,  а  та  продолжала
почти весело:
     - Как  раз  о  ней я  и  хотела просить вас,  о  моей дочурке.  Если бы
Сольские  -  они  ведь  такие  богатые  -  назначили  сколько-нибудь  на  ее
воспитание!  Тогда можно было бы забрать ее из приюта.  Ах, сударыня, я не о
себе прошу,  а о ней.  Она ведь не виновата в том, что ее несчастная мать не
может о ней позаботиться. Сделайте это. Ведь вы пользуетесь таким влиянием у
Сольских.
     - Но как я  ее разыщу?  -  возразила Мадзя,  у  которой вдруг мелькнула
новая мысль.
     - Найти не трудно, - прошептала Стелла. - Ее отдали туда месяц назад...
Ах,  первые два дня я  думала с  ума сойду оттого,  что не знаю,  что с ней!
Спросите там о девочке,  которую месяц назад подобрал городовой возле почты.
На  шейке у  нее  был крестик из  золотой проволоки,  рядом лежала бутылочка
молока с  соской,  а  к  рубашечке была  пришпилена записка:  "При  крещении
наречена Магдаленой". Я так ее назвала в вашу честь. Когда ее отсюда унесли,
я кусала руки, билась головой об стену и кричала как безумная.
     Стоны в  дальней клетушке становились все  громче и  пронзительней,  во
всех остальных каморках больные забеспокоились.  На  лице у  Мадзи проступил
холодный пот.
     - Пожалуйста,  еще вина?  Можно?  О,  если бы  мне вырваться отсюда!  -
сказала Стелла. - Но я задолжала восемь рублей.
     - Они уже уплачены, - перебила ее Мадзя, - а это вам на первое время.
     И она сунула под подушку больной тринадцать рублей.
     - Дорогая моя! Святая! - воскликнула, зарыдав, Стелла и начала целовать
Мадзе руки. - Но я только в долг беру, я отдам, клянусь, отдам. И те, что вы
потратите на малютку, тоже отдам.
     Она снова откинулась на подушку, прерывисто дыша, хватаясь за грудь и с
тревогой всматриваясь в глаза Мадзи.  Через минуту приступ прошел, и больная
успокоилась.
     - Не хочу залеживаться в больнице. Ох, в деревню бы мне! Я уверена, что
за неделю поправилась бы,  и тогда меня ждет бешеный успех! Все театры будут
упрашивать,  чтобы я  у  них пела.  Вы даже не представляете,  какой у  меня
теперь  стал  голос.  Раз  я  пропела  здесь  несколько  тактов  "Жаворонком
звонким...",  так  старуха и  ее  пациентки были в  восторге:  "Какой дивный
голос!" А я разревелась, как маленькая.
     - Вы берегите себя, не утомляйтесь, - робко посоветовала Мадзя.
     - Меня это не утомляет,  ничуть! - возбужденно продолжала Стелла; скулы
у нее покрылись багровыми пятнами,  губы стали ярко-красными.  - На недельку
бы в  деревню,  и тогда...  вот увидите!  За каждый рубль,  который я должна
людям, я верну сто. Европу, всю Европу объеду... и снова буду счастлива, как
прежде!
     - Вы были счастливы? - с удивлением спросила Мадзя.
     - Еще бы!  Да разве я могла бы выдержать здесь, если бы воспоминания не
скрашивали жизнь в этом ужасном логове?!  Я не вижу этих мерзких стен,  этой
дверцы,  как в мышеловке.  Я вижу зал,  битком набитый публикой, мне бросают
букеты,  на лицах мужчин восхищение,  женщины кривятся от зависти... А какие
аплодисменты!  Бис,  бис!  Браво,  Стелла!  А  этот мой  тиран -  он  всегда
завидовал моему успеху!..  Ах,  вы не знаете, что значит быть артисткой! Это
такой волшебный мир,  такой рай!  Стоит один раз его увидеть, и нипочем тебе
годы страданий!  Ах,  только бы один годик успеха в больших театрах, а потом
можно и умереть... в последнем акте... среди букетов...
     Она упала на постель.
     - Сударыня,  -  сказала вдруг  она,  -  слушайте,  слушайте!  Сейчас вы
услышите то, за что меня осыпали бы золотом.
     И очень слабым, но удивительно приятным голосом она принялась напевать:
     "В Фуле жил... да был король... Он до самой... хранил кубок золотой..."
     Она закрыла глаза и умолкла.  В это время со стуком отодвинулась дверь,
и вошла пани Туркавец.
     - Нечего тут шуметь!
     - Но ведь она в обмороке, - сказала перепуганная Мадзя.
     Пани Туркавец нагнулась к больной.
     - Э-э,  вовсе нет!  Она уснула. Еще, чего доброго, сном праведных тут у
меня уснет!
     - Надо отвезти ее в больницу,  -  прошептала Мадзя.  -  Позаботьтесь об
этом, пожалуйста, расходы я оплачу.
     Пани Туркавец, покачав головой, посмотрела на Мадзю.
     - Во-первых,  -  сказала она,  не думая понижать голос,  -  ни в  одной
больнице ее не примут.  Во-вторых,  она не доедет,  а в-третьих, она и здесь
может преспокойно умереть.
     Не  помня себя  от  горя,  Мадзя вышла из  клетушка на  лестницу;  пани
Туркавец поспешила за ней.
     - Самочувствие у нее неплохое, - сказала Мадзя, немного придя в себя.
     - Что там самочувствие, милая барышня! - возразила хозяйка заведения. -
Ведь  у  нее  и  кусочка  легких  не  осталось!  Наш  фельдшер,  как  может,
поддерживает ее,  но,  право,  жалко смотреть, как она мучается. И недели не
протянет.
     Мадзю бросило в  дрожь;  простившись с  хозяйкой,  она пообещала прийти
завтра.  В  знак глубокого уважения пани Туркавец взяла ее под руку и  стала
осторожно сводить с лестницы.
     - Гиблое дело,  барышня!  -  говорила хозяйка. - Как запоет, так совсем
забывается,  а когда в сознании, так тоже не в своем уме. Неделька-другая, и
конец.  Прошу не забывать. После Михайлова дня я переезжаю вон в тот большой
дом. Целую ручки, милая барышня!
     Мадзя была  так  подавлена всем увиденным,  что,  очутившись на  улице,
решила не думать ни о Стелле, ни о заведении пани Туркавец.
     Во время разговора со Стеллой Мадзе вспомнилась мать Аполлония,  старая
монахиня, с которой она познакомилась в доме Корковичей. Мадзя до сих пор не
навестила старушку,  хотя та от души приглашала ее. Зато теперь она зайдет к
ней  и  будет  заклинать ее  памятью своей бабушки Виктории,  чтобы монахини
позаботились о Стелле и ее дочурке.
     Деньги даст она,  Мадзя.  Сто,  даже двести рублей. Даже все те деньги,
которые отложил для нее отец.  Но вырвать больную из этого вертепа, взять на
себя заботу о ней и о ребенке - нет, с этим Мадзе не справиться.
     Впервые в жизни Мадзя столкнулась с такой задачей,  перед которой ее ум
и  мужество  были  бессильны.   Сердце  всегда  влекло  ее  к  беднякам,   к
отверженным,  но то горе, которое она увидела у пани Туркавец, вызвало у нее
невыразимое отвращение.
     Именно там,  среди этой духоты, слушая стоны неизвестной женщины и бред
угасающей певицы,  она вполне постигла философию пана Казимежа,  его слова о
том,  что человек -  это скопление молекул железа,  фосфора и жиров, которые
превращаются в ничто.  Должны превратиться в ничто!  Если хочешь это понять,
не смотри на людей здоровых,  работающих и улыбающихся,  а разыщи тех, кто в
муках дает начало новой жизни,  или  погибает,  распевая в  горячке и  бредя
триумфами.
     Знакомый голос прервал размышления Мадзи:
     - Мое почтение!  Добрый день!  Как поживаете,  дорогая панна Магдалена?
Каким ветром занесло вас на этот пустырь, в эти жалкие, покосившиеся лачуги?
А, догадываюсь, догадываюсь... Святое чувство сострадания!
     Мадзя пришла в  себя.  Перед ней,  сняв шляпу,  стоял Згерский и горячо
пожимал ей руку.
     - Я  навестила здесь  одну  тяжелобольную,  а  теперь  должна  ехать  в
монастырь Святого Казимира, - сказала Мадзя. - Как туда добраться поскорей?
     - Я провожу вас,  -  предложил Згерский.  -  А кто же эта больная? Быть
может, мои связи...
     На углу стояла пролетка.  Заметив ее,  Мадзя поблагодарила Згерского за
любезность и велела извозчику ехать на Тамку.
     Пан Згерский с минуту постоял,  глядя вслед пролетке,  и...  повернул к
домику, из которого вышла Мадзя.
     Он любил обстоятельно осведомиться обо всем, даже о пустяках.


                            Глава четырнадцатая

                                  Прогулка

     После  пятнадцати  -  двадцати  минут  езды,  которые  показались Мадзе
вечностью,  пролетка начала спускаться по Тамке.  Миновав консерваторию, она
остановилась против тупика,  в  глубине которого виднелись ворота с чугунным
крестом наверху.
     - Приехали, - сказал извозчик.
     Выйдя из  пролетки,  Мадзя пересекла неуютный двор  и  вошла в  здание,
напоминавшее не то тюрьму, не то больницу.
     "Здесь, на