жному
пану Чернявскому.
     - А  тут  еще  стеарин на  голову капает,  -  прибавил достопочтенный и
достославный пан Абецедовский-старший.
     После  этого обмена мнений вся  шляхетская партия с  дамами и  молодыми
людьми двинулась к выходу.  Замешкался только на минуту пан Цедович-младший,
у  которого никак не закрывался огромный бинокль.  Но и  он ринулся вслед за
остальными.
     Пан  Круковский с  сестрой и  доктор Бжеский с  Мадзей тоже  вышли.  Но
аптекарь с супругой и многочисленные их друзья остались.
     - Что это такое? - кипятился аптекарь, отодвигаясь подальше от люстр, с
которых капал стеарин. - Разве вы, милостивые государи, не слышали, как этот
актеришка выговаривал:  вас,  ваших,  вам?  Разве вы  не  заметили,  как  он
показывал на  нас  пальцами?  "Ваше бесстыдное,  -  говорил этот бродяга,  -
веселье!"  Если человек раз в  день поест мяса,  так это уже бесстыдство?  А
когда он сказал: "ваше лживое божество", то разве не посмотрел на мою жену?
     - Он на меня посмотрел, - вмешалась супруга пана нотариуса.
     - А  разве  не  задел он  почтенного доктора Бжозовского?  -  продолжал
аптекарь.  -  Я не помню слов, но они были оскорбительны. Прибавьте к этому,
что он показывал пальцем на личности...
     - Ну, что он мог этим сказать? - робко вмешался заседатель.
     Пан аптекарь понизил голос:
     - Как, вы все еще не понимаете? Панна Бжеская устроила ему концерт, вот
он, в благодарность, и опозорил доктора Бжозовского.
     Заседатель хотел что-то сказать, но жена взяла его за руку.
     - Не спорь, - сказала она. - Пан аптекарь прав.
     Заседатель заметил,  что и  супруга и дочка ужасно возмущены,  поэтому,
даже не пытаясь узнать,  чем вызван этот порыв негодования, понурил голову и
вышел,  делая вид,  что разглядывает свои белые перчатки, которые решительно
были ему велики.
     Ментлевич удивился и  даже встревожился,  услышав в коридоре разговор в
другой кучке иксиновцев.
     - Кто они такие? Они муж и жена? - спрашивала какая-то дама.
     - Муж и жена,  да венчались без ксендза!  -  со смехом ответил какой-то
господин.
     - Откуда же у них такая дружба с панной Бжеской?
     - Как откуда? Панна Стелла эмансипированная, да и панна Магдалена тоже,
вот и свели дружбу.  Эмансипированные друг за дружку держатся, как евреи или
фармазоны.
     На улице Ментлевич встретил почтового чиновника. Пан Цинадровский был в
крайнем возбуждении.
     - Вы сегодня видели панну Евфемию?  -  сказал он, схватив Ментлевича за
полу.  -  Даю слово,  я либо Круковскому,  либо ей пущу пулю в лоб,  если он
будет играть с нею на концертах.
     - Ах, дурачок! - со вздохом воскликнул Ментлевич. - Да Круковский о ней
столько же думает, сколько и я...
     - Вы уверены? - с радостью в голосе спросил Цинадровский.
     Ментлевич пожал плечами и:  не  отвечая на вопрос,  заговорил как будто
про себя:
     - И  в  чем  перед ними провинился Сатаниелло?  Чего они  привязались к
панне Магдалене?
     - Ни  в  чем  Сатаниелло  перед  ними  не  провинился,  -  прервал  его
Цинадровский,  -  и панна Магдалена тоже...  Они уже несколько дней готовили
этот скандал.  Тут кое-кто из барышень и  дам рассердился на панну Магдалену
за то,  что она устроила концерт без них.  А аптекарь в ложке воды утопил бы
доктора Бжеского.  Порядочные люди,  вот все на них и ополчились! Так всегда
бывает, - со вздохом закончил почтовый чиновник.
     Простившись с  Цинадровским,  который  пошел  в  ту  сторону,  где  жил
заседатель, Ментлевич направился на старый постоялый двор. В темных сенях он
столкнулся с мужчиной и узнал провизора, пана Файковского.
     - Что вы здесь делаете? - спросил у него Ментлевич.
     - Ничего... Я был у них, только ради бога никому об этом не говорите...
     - Чего это ваш старик поднял сегодня такой шум на концерте?
     Пан Файковский сжал кулаки и прошептал:
     - Дурак он,  старый торгаш! Ему бы мыло продавать, торговать селедками,
а  не держать аптеку!  Что он понимает в декламации,  в пении!  Панна Стелла
пела,  как соловей, как Довяковская, а он толкует, будто у нее плохая школа.
Слыхали?  О  школе пения судит мужлан,  который едва кончил начальную школу!
Боже, как бы мне хотелось уйти от него!
     Провизор  был  в  таком  отчаянии,  что  Ментлевич  и  не  пытался  его
успокоить. Он простился с паном Файковским и постучался к актерам.
     - Войдите! - хриплым голосом крикнул Сатаниелло.
     Большая комната показалась Ментлевичу огромной при  тусклом свете  двух
свечей, которые напомнили ему, что для концерта он на собственный счет купил
десять  фунтов свечей.  В  полутьме Ментлевич все  же  разглядел Сатаниелло,
который широким шагом расхаживал по  комнате,  и  Стеллу,  которая сидела на
диванчике около  своих  привялых букетов.  На  комоде  между  свечами  лежал
лавровый венок из жести,  окрашенной в зеленый цвет. Это был дар поклонников
Сатаниелло, преподнесенный ему не то в Соколове, не то в Венгрове.
     Стелла  вытирала платочком глаза;  Сатаниелло довольно грубо  спросил у
Ментлевича:
     - Ну, сколько выручили за концерт?
     - Около ста рублей, - ответил Ментлевич.
     - Вы,  сударь,  тоже думаете,  что  нам  не  удастся устроить еще  один
концерт?
     Ментлевич пожал плечами.  У него не было никакой охоты устраивать новый
концерт для того,  чтобы пан Круковский,  снискав себе славу, еще назойливей
стал ухаживать за Мадзей.
     - Вот видишь! - крикнул Сатаниелло своей подруге. - Я тебе говорил, что
мы  заплатим боком  за  непрошеное покровительство панны Бжеской.  Вооружили
против себя более сильную партию и теперь получили за свое...
     - Но,   милый,   они  ведь  на  тебя  рассердились!   Ты  слишком  живо
жестикулируешь.
     - Что? Так я плохо декламирую? - прервал ее Сатаниелло.
     - Ты  замечательно  декламируешь,  но  своими  жестами  так  потрясаешь
публику, что ей кажется, будто ты бранишься...
     - Потрясать -  это  призвание артиста!  -  воскликнул Сатаниелло.  -  Я
только тогда властвую над толпой,  когда поднимаю ее  в  небеса и  свергаю в
пропасть,  ласкаю ей звуками ухо или бичую ее сарказмом...  Пан Ментлевич, -
прибавил он вдруг, - мы только завтра получим деньги?
     - Около полудня.
     - И  подумать только,  -  с  жаром продолжал Сатаниелло,  -  и подумать
только,  что мы  могли дать два концерта по  сто рублей и  третий ну хоть за
пятьдесят... Чуть не три месяца отдыха!
     - Сомневаюсь,  -  прервал его Ментлевич.  - Город бедный, а деревенскую
публику не расшевелишь...
     - И  городских  явилось  бы  больше,   да  и  деревенских,   -  говорил
Сатаниелло.  -  Разве не сказал мне сегодня кто-то из публики:  сударь, я бы
что-нибудь отнес в заклад, только бы услышать еще раз вашу декламацию... Но,
что поделаешь, нам протежировала панна Бжеская, личность непопулярная...
     - Довольно,  Франек!  -  вскипела Стелла,  видя, что Ментлевич, который
показался ей сперва рассеянным,  начинает с  удивлением прислушиваться к его
словам.  -  Довольно!  Если бы  не  пан  Ментлевич,  пан Круковский и  панна
Бжеская,  мы бы ничего не сделали.  У тебя и виолончели-то не было, а у меня
фортепьяно...
     Ментлевич поглядел на нее стеклянными глазами, простился и вышел вон.


                             Глава одиннадцатая

                             Отголоски концерта

     Ментлевич не  многое понял из  того,  что  говорили актеры,  он  только
чувствовал, что все их жалобы и пени не могут сравниться с его сожаленьями.
     Он шел по тихим немощеным улицам,  на которых горели два чадных фонаря,
и думал:
     "И зачем я впутался в это дело?  Для чего мне понадобился этот концерт?
Для того, чтобы Круковский своим пиликаньем кружил голову панне Магдалене, а
потом  представлял ей  всяких важных птиц,  якобы  своих  приятелей?  Ну,  и
выхватит он ее у меня из-под носа! Он богат, он франт, он родовитый барин, а
я бедный хам!.. Всегда так бывает: пулярки для господ, мослы для бедняков!"
     Чем  темней становилось на  улицах,  тем  мрачнея становились и  мысли,
роившиеся в  уме  Ментлевича.  Ему  казалось,  что он  погружается в  пучину
безнадежной печали,  волны которой бьются вместе с сердцем,  унося прочь все
замыслы,  планы, виды на будущее. К чему эта контора, к чему деловые связи с
Эйзенманом и  шляхтой,  к  чему ловкость и  деньги,  если за  все это нельзя
получить Мадзю?  Придет со скрипкой в руке этакий франт, живущий у сестры из
милости, и заберет девушку - как пить дать!
     А девушка,  ясное дело,  предпочтет большой дом, красивый сад, тридцать
тысяч рублей и знакомство со шляхтой кровным денежкам какого-то Ментлевича.
     Первый раз он разочаровался в делах,  даже в жизни. Когда он был жалким
чиновником в  уездной управе,  он мечтал о  независимом положении.  Завоевал
независимость,  стал помышлять о состоянии,  о переезде в Варшаву, о большой
конторе,  которая вела бы посреднические дела со всеми Эйзенманами и со всей
шляхтой. И вдруг на его жизненном пути встала Мадзя с желтой розой в волосах
и пунцовой у пояса, и прахом пошли все его благие намерения.
     Около самого своего дома он заметил в темноте какую-то фигуру.
     - Это вы, Ментлевич? - услышал он голос.
     - А, Цинадровский! Что это вы бродите по ночам?
     - Жду почты.
     - Гм! Той, которая меняет лошадей у заседателя.
     Почтовый  чиновник  подошел  к  Ментлевичу  и  сказал  сдавленным,   но
страстным голосом:
     - Если бы вы знали,  как мне хочется иногда пустить себе пулю в лоб! Не
удивляйтесь, если я когда-нибудь это сделаю.
     - Неизвестно, кто первый, - ответил Ментлевич.
     - Вы тоже?
     - Эх!
     Они разошлись,  не прощаясь,  как два человека, которые затаили друг на
друга обиду.
     Весь следующий день после концерта Мадзю преследовала странная тревога:
она все выглядывала в  окошко,  словно в ожидании какой-то беды;  всякий раз
бледнела,   когда  кто-нибудь  входил,  ей  казалось,  что  это  уже  пришла
неприятная весть.
     Отец молчал и неизвестно почему пожимал плечами, мать избегала Мадзи. В
полдень пришел Ментлевич, не то невыспавшийся, не то сердитый: он представил
счет по концерту, отдал Мадзе деньги, которые причитались костелу, и холодно
простился с  нею.  Через час слуга принес от пана Круковского чудный букет и
письмо; в письме пан Круковский просил у Мадзи извинения за то, что не может
лично засвидетельствовать ей  свое почтение,  так  как ухаживает за  больной
сестрой.  Наконец под вечер показался майор:  он хотел сыграть в шахматы, но
не  застал  заседателя и  с  удивлением узнал,  что  тот  сегодня вообще  не
появлялся.
     - Болен или с ума спятил!  -  проворчал майор и,  даже не кивнув Мадзе,
выбежал вон с незажженной трубкой.
     "Боже, что творится?" - думала Мадзя, боясь спросить у кого-нибудь, что
же случилось: все казались ей врагами.
     Сатаниелло и  Стелла тоже не  показывались;  впрочем,  на их отсутствие
Мадзя не обратила бы внимания, если бы мать не заметила язвительно:
     - Хорошо отблагодарили тебя твои протеже!..
     - Что случилось? Почему вы так говорите? - с испугом спросила Мадзя. Но
пани Бжеская вышла в кухню, явно не намереваясь входить в объяснения.
     Тяжело прошел для  Мадзи весь этот день,  полный страхов,  и  бессонная
ночь, когда минуты тянулись как часы.
     На следующий день пан Круковский прислал букет с  преобладанием красных
цветов.  Ментлевич только прошел под окнами,  но не зашел к  доктору в дом и
вообще смотрел на другую сторону улицы.  Перед обедом в кабинете, где доктор
принимал больных,  между супругами произошел крупный разговор, причем доктор
раза два даже повысил голос, что не было у него в обычае. Мадзя трепетала.
     Часа  в  четыре  майор  с  ксендзом  пришли  сыграть  в  шахматы,   они
отправились в беседку,  куда пани Бжеская подала им кофе,  и сразу засели за
партию.
     - Вы не ждете пана заседателя? - удивилась Мадзя.
     Надо было видеть в эту минуту майора! Он вынул изо рта огромную трубку,
встопорщил седые брови,  на  лбу  у  него  вздулись жилы.  Он  стал похож на
старого дракона.
     - Знать не хочу никаких заседателей!  -  гаркнул он, хлопнув кулаком по
столу так,  что подпрыгнули шахматы и  зазвенели стаканы.  -  Я  не  играю с
колпаком, у которого бабы перемешали все в голове, как в свином корыте!
     Мадзя недоумевала,  за что это майор так возненавидел заседателя; но не
успела она прийти в себя от удивления, как служанка подала ей письмо.
     "От Фемци",  -  подумала Мадзя,  уходя в  глубь сада и дрожащими руками
вскрывая конверт.
     Письмо было действительно от  панны Евфемии,  и  вот  что  писала Мадзе
союзница:

     "Сударыня!  Считаю своим долгом сообщить вам,  что  наш проект открытия
пансиона я по крайней мере более поддерживать не собираюсь. Я отказываюсь от
союза с вами,  полагая,  что если одна сторона не уважает самых святых своих
обязанностей,  то и другая не может связывать себя ими. Полагаю также, что о
дальнейшей дружбе между нами не может быть и речи.
                                                                   Евфемия".

     Вверху на  письме были  нарисованы слева два  целующихся голубка.  Этот
прелестный символ дружбы или любви панна Евфемия перечеркнула крестом, давая
понять, что все кончено.
     Когда  Мадзя  прочла  письмо,  и  особенно когда  оценила все  значение
перечеркнутых голубков,  ей показалось,  что молния ударила в сад. На минуту
она закрыла глаза и ждала, не дыша, что на ее голову вот-вот обрушится дом и
земля разверзнется под ногами. Но дом, земля и сад остались на месте, солнце
светило,  пахли цветы, и майор с ксендзом играли в шахматы так, точно ничего
особенного не случилось ни в природе, ни в Иксинове, ни даже в сердце Мадзи.
     Игра кончилась. Ксендз проиграл и потому отнес шахматы в кабинет, майор
набил новую трубку,  всадив в нее по меньшей мере четвертушку табаку.  Тогда
Мадзя  вошла  со  сжавшимся сердцем в  беседку и,  подняв на  старика глаза,
полные тоски, сказала:
     - Пан майор, со мной случилась ужасная беда, а я ничего не понимаю. Все
на меня сердятся.
     У  майора глаза загорелись:  он выглянул из беседки,  не видно ли кого,
затем схватил Мадзю в объятия и жарко поцеловал в шею.
     - Ах  ты...  ты...  шалунья!  -  пробормотал он.  -  Могла бы хоть мне,
старику, не кружить голову...
     От  этих отеческих ласк,  в  которых не  было ничего отеческого,  Мадзя
пришла в неописуемое удивление.
     - Я кружу вам голову?
     - Ну  конечно!  Ясное дело!  Почему твои  гадкие глаза полны таких чар?
Почему у  тебя такие локончики на  лбу  и  такая аппетитная шейка?  Все  это
соблазн для кавалеров.
     - Да разве вы кавалер, пан майор?
     Старичина посмотрел на нее с удивлением и смутился. Дрожащими руками он
начал поправлять трубку.
     - Кавалер,  не кавалер!  -  проворчал он.  -  Посмотрела бы ты на меня,
когда я был подпоручиком!  Не такие девчонки,  как ты, сходили с ума. Однако
же довольно глупостей. Что тебе нужно?
     - Со  вчерашнего дня все меня преследуют,  не  знаю за  что?  -  моргая
глазами, ответила Мадзя.
     - Не  знаешь за  что!  И  надо  же  было  тебе  устраивать концерт этим
бродягам, которые сегодня еще в претензии на тебя за то, что ты испортила им
все дело?
     - Они ведь были так бедны...
     - Бедны?  Ты о себе подумай, а не о чужой беде. Ну, неужели ты не могла
попросить заседательшу принять участие в устройстве концерта?  Заседательша,
аптекарша да жена нотариуса -  вот кто занимается у нас спектаклями; не надо
становиться им поперек дороги.
     - Я  не  посмела просить этих дам...  Я  не  думала,  что  они  захотят
заняться этим делом,  тем более, что... - тут Мадзя понизила голос, - актеры
ходили к пани заседательше, а она отказалась даже дать им фортепьяно.
     - Старая ведьма!  -  проворчал майор. - Никогда я не терпел этой бабы и
ее Фемци,  у которой уж совсем ум за разум зашел!  Ну, а зачем ты таскаешься
по постоялым дворам?
     - Да я,  пан майор, хочу открыть здесь небольшую школу и ищу помещение,
- прошептала Мадзя.
     Майор  выпучил  глаза  и  поднял  вверх  трубку.  Однако,  увидев,  что
приближается ксендз с докторшей, пожал плечами и сказал:
     - Плюнь! Все обойдется!
     - Нынешние барышни,  -  со строгим видом говорила пани Бжеская,  - сами
разъезжают,  сами  ходят  в  город,  сочиняют без  матерей  проекты  и  даже
знакомятся бог знает с кем...
     - Эмансипация,  милостивая государыня, эмансипация! - заметил ксендз. -
Часто  барышни  за  спиной  у  родителей сводят  такие  знакомства,  которые
приводят к неподходящим бракам.
     - Э!   -   вмешался  майор.  -  Нет  ничего  более  неподходящего,  чем
заседательская дочка и почтовый чиновник...
     - Да, но браки без родительского благословения... - заметил ксендз.
     - Мадзя,  -  обратилась докторша к дочери,  -  в гостиной тебя ждет пан
Ментлевич, он опять пришел со счетами по этому концерту, о котором мне уже и
слышать не хочется.
     - Это почему же? - спросил майор. - Концерт был вполне приличный.
     Мадзя направилась к дому, думая:
     "Что это значит? Неужели Цинадровский уже сделал Фемце предложение? Она
ведь так над ним насмехалась..."
     В гостиной,  куда вошла Мадзя,  стоял Ментлевич с пачкой бумаг в руках.
Он  был  бледен,  и  усики,  которые обычно стояли у  него  торчком,  теперь
обвисли, зато встопорщились волосы.
     - Вы, вероятно, ошиблись при подсчете! - воскликнула Мадзя.
     - Нет,  панна Магдалена!  Я  только вашей маме  сказал,  что  пришел со
счетами, а на самом деле...
     Голос у него пресекся, он покраснел.
     - Панна Магдалена,  -  понизив голос,  но решительно сказал он,  -  это
правда, что вы выходите за Круковского?
     - Я?  -  крикнула Мадзя, покраснев гораздо больше, чем ее собеседник. -
Кто вам это сказал?
     - Цинадровский,  - с отчаянием в голосе ответил молодой человек. - Да и
на концерте все видели, что пан Круковский пренебрегал панной Евфемией и все
время обращался к вам.
     - Так она за это сердится на меня?  -  сказала Мадзя как бы про себя. -
Однако на  каком основании,  -  прибавила она  громко,  -  пан  Цинадровский
рассказывает такие вещи?
     - Он, наверно, слышал об этом от панны Евфемии.
     - Она с ним никогда не разговаривает! - воскликнула Мадзя.
     - О!  - вздохнул Ментлевич. - Впрочем, не будем говорить о них... Панна
Магдалена, это правда, что вы выходите за Круковского?
     - Что вы  говорите?  -  удивилась,  отчасти даже оскорбилась Мадзя.  Но
глаза  Ментлевича светились  такой  печалью,  что  в  сердце  ее  проснулась
жалость. - И не думаю выходить ни за пана Круковского, ни за кого другого, -
сказала она.
     Ментлевич схватил ее за руку.
     - Неужели?  -  с восторгом спросил он. - Вы не смеетесь надо мной? Нет,
скажите...
     - Даю слово, - с удивлением ответила Мадзя.
     Ментлевич опустился на колени и страстно поцеловал ей руки.
     - Бог вас вознаградит!  - воскликнул он, торопливо вскакивая с колен. -
Если бы вы сказали мне, что это не сплетня, через четверть часа меня не было
бы в живых. У меня так: либо пан, либо пропал.
     Мадзю  охватил панический страх,  она  отскочила,  хотела было  бежать,
однако ноги у нее подкосились,  и она опустилась в кресло.  Ей казалось, что
Ментлевич все еще думает убить ее или себя.
     Безумец заметил это и, опомнившись, мрачно сказал:
     - Не  бойтесь!  Я  не  хочу ни  пугать,  ни  связывать вас.  Если бы вы
выходили за человека достойного, что ж, воля божья, я бы слова не сказал. Но
меня возмущает этот Круковский. Он вам не пара: старый, истасканный, живет у
сестры из  милости и  отказов от  невест получил больше,  чем во рту у  него
искусственных зубов.  Я  и  подумал:  если  такая  девушка,  как  вы,  может
продаться такому мертвецу, то не стоит и жить на свете...
     Мадзя дрожала, а Ментлевич говорил умоляющим голосом:
     - Панна Магдалена,  клянусь в