олодцами.
     - Попробуй все же поговорить. Может, помиримся? - шепнул Котовский.
     - Целься в голову,  опускай пистолет к бедру и мягко нажимай на крючок,
- был ответ Валенцкого.
     Он  снова  отошел  к  секундантам,  а  Котовскому тем  временем  подали
заряженный пистолет.
     Теперь  Котовский заметил,  что  доктора разложили на  траве  блестящие
инструменты, а секунданты стали подальше от него.
     - Ах,  вот вы как? - пробормотал он, видя, что даже друзья покинули его
и  отдали на расправу свирепому врагу,  который уже не улыбался и смотрел на
него со злобой.
     - Сходитесь!
     Отчаяние  и  гнев  охватили  Котовского.  Он  понял,  что  Норский  без
колебаний ранит его и  даже убьет.  Мгновенно в его душе воцарилось холодное
спокойствие.  Он прицелился в голову,  затем начал опускать пистолет к бедру
противника,  медленно нажимая на крючок... Выстрел грянул совсем неожиданно,
а когда через секунду рассеялся дым, перед Котовским уже никого не было.
     Его противник,  очень бледный,  лежал поджав ноги,  на  земле на правом
боку.
     "Что за  черт?"  -  с  изумлением подумал Котовский,  не  понимая,  что
случилось.
     Оба  доктора и  секунданты кинулись к  пану  Казимежу.  Котовский стоял
неподвижно и смотрел. Через несколько минут подбежал Валенцкий.
     - Ну и угостил ты его! - сказал он.
     - Как так?.. - спросил Котовский.
     - Да правое легкое прострелил.
     - Вздор болтаешь!
     - Ступай сам посмотри.
     - Но ведь я этого не хотел! - простонал Котовский, теребя волосы.
     - Неважно, чего ты хотел, важно, что ты сделал.
     - Ах, черт подери! - сокрушался Котовский.
     Тут подошел Менашко.  Он  и  Валенцкий взяли несчастного победителя под
руки и насильно отвели его в карету.
     - Я не хотел, не хотел!..
     Через минуту карета уже катила в Варшаву.
     Вызывая Котовского на  дуэль,  пан Казимеж допускал разные возможности:
противник будет убит наповал, либо отделается раной в руку или ногу, а может
статься, этот молокосос-лекаришко, перепуганный и непривычный к оружию, даже
подстрелит кого-нибудь из секундантов.  Короче говоря, пан Казимеж был готов
ко всему, за исключением того, что его самого могут ранить.
     Падая,  он ничего не чувствовал,  даже не мог вспомнить,  когда,  как и
почему упал. Но, очутившись на земле, он убедился, что лежит в очень удобной
позе и  что ему вовсе не  хочется менять ее;  его внезапно охватило глубокое
безразличие.  Мысли, которые в эту минуту мелькнули в его уме, можно было бы
передать примерно так:
     "Лежу  вот  себе,  правда,  не  знаю  где  -  и  буду  лежать,  сколько
вздумается, потому что мне так нравится".
     Когда же доктора усадили его и  принялись расстегивать сюртук,  снимать
жилет и сорочку, пан Казимеж решил подшутить над ними, притвориться, будто с
ним и впрямь что-то случилось.  Он закрыл глаза и, еле удерживаясь от смеха,
оперся  на  кого-то  головой и,  только  ощутив боль  под  правой лопаткой и
услышав слово "пуля", сказал про себя:
     "С ума, что ли, посходили эти доктора?"
     Ему уже не  хотелось открывать глаза.  Кто-то ощупывал его правый бок и
спину  под  правой лопаткой,  и  в  этих  местах он  чувствовал жгучую боль.
Состояние было  странное -  мешала  не  боль,  а  какая-то  тяжесть  внутри,
собственное тело казалось ему чужим.  Пану Казимежу захотелось кашлять,  его
затошнило,  кинуло в жар,  потом в холодный пот,  и тут он почувствовал себя
очень несчастным. Сознания он не терял, а просто не хотел подавать вида, что
все понимает, так ему это было безразлично.
     Друзья пана Казимежа побежали по  направлению к  монастырю,  и  доктора
чуть не  целый час  поддерживали раненого.  Найдя дом,  где можно было снять
комнату для раненого,  друзья возвратились в  лес с  козлами,  которые несли
двое крестьян.
     - Зачем это? - спросил пан Казимеж, только теперь открыв глаза.
     Он хотел прибавить:  "Я сам пойду", - но острая боль в правом легком не
дала ему  договорить.  Он  испугался и  тут же  впал в  полузабытье,  смутно
ощущая,  что покачивается и что его тошнит.  Это было очень неприятно, и пан
Казимеж почувствовал, что по его лицу текут двумя ручейками слезы, затем ему
опять все стало безразлично.
     Придя в  себя,  он  увидел побеленную комнату,  где  за  простым столом
сидели оба доктора.  Окно напротив было завешено плахтой.  Потом,  когда пан
Казимеж  утратил  ощущение  времени,  незнакомый человек,  которому помогала
какая-то старуха,  стал класть ему пузыри со льдом: один под лопатку, другой
на грудь.
     Пан  Казимеж  хотел  что-то   спросить,   но  закашлялся  и   при  этом
почувствовал такую острую боль в груди, что решил больше никогда не кашлять.
Он  заметил также,  что  невыносимая боль пронизывает его  грудь при  каждом
глубоком вдохе,  а  потому  решил  совсем  не  дышать или  дышать как  можно
осторожней.
     С  этой  минуты  главной  заботой  пана  Казимежа  стало  дыхание,  оно
причиняло ему ужасные муки и пугало его, но иногда дышать было даже приятно.
Пану Казимежу мерещилось,  будто боль,  свернувшись змеей,  лежит у  него на
груди. Холодное чудовище спало, но стоило вдохнуть воздух поглубже, как змея
вонзала в тело раненого зубы,  которые жгли его, как раскаленные гвозди. При
одной мысли об этой нестерпимой боли пану Казимежу становилось страшно, и он
всеми  силами старался не  дышать глубоко.  Когда ему  удавалось перехитрить
спавшую змею,  он даже губы закусывал от радости, а когда приловчился дышать
нижней частью легких, то чуть не подпрыгнул на постели. Разумеется, это было
неполное дыхание, но зато и боли не было.
     Между тем  незнакомый человек и  старуха меняли пузыри со  льдом:  один
клали под лопатку,  другой -  на грудь.  Иногда пан Казимеж видел склоненное
над ним лицо доктора, который сопровождал его на дуэль.
     Потом больной забылся в полусне.  Ему грезилось,  будто он -  ученица в
пансионе матери,  и учитель -  не Дембицкий ли?  - велит ему отвечать урок о
Котовском.  "Котовский?  Котовский?" - напряженно повторяет пан Казимеж; это
слово ему как будто знакомо,  только он  никак не вспомнит,  человек ли это,
или машина, или, может быть, часть света?
     - Котовский?  Котовский?  -  повторяет пан Казимеж,  чувствуя,  что его
кидает в жар от страха получить плохую отметку.
     Однажды он услышал разговор:
     - Кровью харкает? - спросил низкий голос.
     - Раза два, не больше.
     - Жар есть?
     - Совсем небольшой, уже спадает.
     Пан Казимеж открыл глаза и увидел толстого бородатого человека. Это был
Коркович.  Больной узнал  его,  но  имени  вспомнить не  мог.  А  ведь  было
совершенно ясно,  что если бы он вспомнил имя этого господина,  то сразу без
запинки ответил бы урок о Котовском и, может быть, даже получил бы пятерку.
     Пан Казимеж был сильно раздосадован своей забывчивостью,  а тут еще всю
комнату заполнила вдруг какая-то странная паутина, которая садилась на окна,
на стулья, на печь и даже забиралась к нему под одеяло.
     Потом пана  Казимежа перестал беспокоить урок  о  Котовском,  перестало
мерещиться, что он - ученица, он вообще ни о чем не грезил, а только спал.
     Когда его  поили молоком или  вином,  он  чувствовал во  рту неприятный
вкус;  когда оправляли постель,  ему казалось, что руки и ноги у него налиты
свинцом  и  пришиты  к  туловищу  нитками.  Он  ощущал  сильную  усталость и
раздражение -  ему хотелось только спать.  Он даже собирался сказать,  чтобы
ему не мешали,  но потом раздумал,  убедившись, что открывать рот и ворочать
языком слишком трудно.
     Только  на  восьмой  день  к  вечеру  пан  Казимеж пришел  в  себя.  Он
почувствовал,  что  ему лучше,  и,  заметив в  комнате незнакомого человека,
вдруг спросил:
     - Что это, черт возьми, так тихо?
     - Ого, вы уже заговорили? - удивился незнакомец.
     - Кто вы такой?  -  снова спросил пан Казимеж, поудобней устраиваясь на
подушке. - Нет ли здесь кого-нибудь из моих знакомых? Что здесь происходит?
     - Я  фельдшер,  -  ответил таинственный незнакомец.  -  А во дворе ждет
дама, она уже третий раз приезжает узнать о вашем здоровье.
     - Наверно, сестра. Впустите ее.
     Фельдшер вышел,  и  пану Казимежу показалось,  что он  слишком долго не
возвращается.  Потом отворилась дверь, и в комнату вбежала женщина в черном,
с густой вуалью на лице. Она подбежала к постели, упала на колени и, откинув
вуаль, начала целовать свесившуюся руку пана Казимежа.
     - А я уже думала, - прошептала она, - что нас похоронят в одной могиле!
     Это была Ада Сольская.


                             Глава шестнадцатая

                        Открываются новые горизонты

     После  прогулки в  Ботанический сад  Мадзя  убедилась в  том,  что  пан
Казимеж способен совершить гадкий поступок и  что  она никогда по-настоящему
не любила сына своей начальницы.
     Но когда пан Казимеж побывал у  нее последний раз,  характер поклонника
представился Мадзе  в  новом  свете.  Пан  Казимеж оказался эгоистом,  таким
законченным и наивным эгоистом, что он даже не пытался скрыть своей радости,
узнав  из  анонимного письма,  что  в  него  влюблена богатая  невеста панна
Сольская.
     Мадзе однажды уже случилось видеть его таким откровенно довольным;  это
было в  доме Арнольдов,  когда она  заверила Элену,  что не  выйдет замуж за
Сольского.  Как ликовал он тогда,  как прыгал от радости и  как изменил свое
отношение к Мадзе!
     Эгоист!  Сотни раз слышала Мадзя это слово, но только теперь поняла его
значение.  Эгоист -  это не  человек,  а  камень,  он только тогда оживает и
становится прекрасен,  когда  сам  страдает  или  может  поживиться на  счет
другого.  Но к чужому горю он глух, чужого горя он не видит, чувство жалости
ему незнакомо.
     "Как он сердился на меня за то,  что я навестила Стеллу и ее ребенка, -
подумала Мадзя. - Нехороший он человек!"
     В эту минуту Мадзя ощутила горечь и холод.  Ей начало казаться, что все
люди -  себялюбцы и что в этой пустыне каменных сердец лишь два-три человека
из Иксинова, брат и сестра Сольские да горсточка монахинь представляют собой
оазисы.
     Разве  не  эгоисты такие  люди,  как  панна  Евфемия и  ее  мать,  пани
Коркович, Жаннета, Элена, Згерский и многие, многие другие?
     "Ах, скорей бы уж ответил Здислав!" - подумала Мадзя.
     Вскоре некоторые малозначащие обстоятельства утвердили ее в  убеждении,
что миром управляет эгоизм.
     На  другой день после прихода пана Казимежа Мадзя уже кончала занятия в
доме,  где у  нее был урок с двенадцати до двух,  когда в комнату к девочкам
вошла их  мать,  слывшая в  кругу знакомых остроумной и  приятной дамой,  но
грубая и  бессердечная с прислугой и учительницами.  Разодетая барыня велела
девочкам выйти и, нагло глядя на Мадзю, заявила:
     - Вот  что я  решила.  Девочки в  этом году,  может,  не  будут сдавать
экзамены. Так что прошу прощенья, вот деньги...
     Она  протянула Мадзе  несколько свернутых бумажек  и,  кивнув  головой,
удалилась.
     Мадзя чуть не  разрыдалась.  К  счастью,  новый взгляд на  мир помог ей
овладеть собой.  Мадзя  вышла  в  прихожую,  никто не  подал ей  пальто;  на
лестнице она пересчитала деньги.
     Не  хватало двух  рублей;  но  Мадзю это  не  огорчило,  напротив,  она
рассмеялась. Странный поступок светской дамы был ей понятен.
     До  экзаменов оставалась одна неделя;  курс уже  был пройден,  и  Мадзя
занималась с девочками повторением.  Бесцеремонно увольняя учительницу, дама
хотела сэкономить деньги и  выгадала вдвойне.  И за последнюю неделю не надо
было платить, и обсчитать удалось на два рубля!
     Мадзя много слыхала об  этой барыне;  на  приемах у  нее бывали десятки
гостей,  а швеи, прислуга, учительницы поминали ее недобрым словом: у каждой
она норовила урвать хоть несколько злотых.
     Все это была правда.  Но еще неделю назад подобные мысли не пришли бы в
голову Мадзе.  Если бы ее вышвырнули тогда так,  как сегодня, она бы решила,
что сама во всем виновата, залилась бы слезами, предалась отчаянию.
     А  сейчас она  смеется над  эгоистами,  которые если  не  ищут  богатой
невесты,  то хотя бы вовремя избавляются от учительниц и экономят на них два
рубля.
     "Ах, если бы Здислав ответил! - подумала она. - Может быть, там, где он
живет, люди другие. Народ там бедный, а бедняки умеют быть благодарными".
     Она  вспомнила семью  иксиновского учителя,  Цецилию,  Стеллу,  прачку,
стиравшую белье у  Корковичей.  Все они любили Мадзю,  потому что только она
желала им добра, им, униженным и страждущим.
     Так в ней произошла большая перемена, и случилось это неожиданно, среди
бела дня,  на шумной улице.  Сердце ее ожесточилось против богатых и сытых и
открылось для униженных и  страждущих.  В это мгновение она разумом постигла
то,  что с детства чувствовала сердцем: только тогда она будет по-настоящему
счастлива, когда сможет посвятить свою жизнь униженным и страждущим. Она уже
знала,  что,  если кому-нибудь из них улыбнется счастье,  он оставит ее,  не
поблагодарив,   и  забудет  без  сожаленья.   Ну  что  ж?  Ведь  одинокие  и
исстрадавшиеся люди никогда не переведутся на свете,  а она хочет служить им
одним.
     "Ах,  если бы Здислав поскорее ответил! - думала она. - Мы вернулись бы
сюда через несколько лет.  Я  стала бы  заботиться о  здоровье его  рабочих,
обучала бы их грамоте; а если бы оказалось, что я не нужна им, то разве мало
несчастных в любом краю?  Один голодает, а другой оборван, тот болен, а тому
недосуг заняться собственными детьми. Здесь мое царство, а не в салонах, где
расцветает эгоизм!"
     День прошел спокойно:  только час  от  часу становилось сильней горькое
чувство.  Временами Мадзе казалось,  что ей откажут и в другом доме.  Однако
страхи были напрасны;  ее приветливо встретили и мило с нею простились.  Это
был небогатый дом,  здесь не  бывали на приемах десятки гостей и  хозяева не
могли швыряться учительницами.
     Но  на следующий день утром в  девять часов в  комнату к  Мадзе вбежала
Маня Левинская, запыхавшаяся и возбужденная.
     - Ах,  моя дорогая, моя единственная, - воскликнула она, бросаясь Мадзе
на шею, - только ты можешь спасти нас!
     - Что случилось? - спокойно спросила Мадзя, а сама подумала:
     "Может,  Котовского уволили,  и  она,  бедняжка,  велит  мне  ради  его
спасения выйти замуж за Сольского!"
     - Представь себе,  дорогая,  -  продолжала Маня Левинская,  - у Владека
Котовского какое-то недоразумение с этим несносным паном Норским...
     Быстро,  однако,  миновали те  времена,  когда Маня Левинская,  стоя на
коленях перед Мадзей, не смела называть ее иначе, как панной Магдаленой!
     - Какое-то крупное недоразумение, - повторила Маня.
     Мадзя с удивлением посмотрела на нее.
     - Владек ничего не хочет рассказывать,  - продолжала панна Левинская, -
но  я  очень,  очень беспокоюсь.  Пан Норский твой близкий друг,  разузнай у
него,  в  чем дело,  и  постарайся все уладить!..  Ведь мы с Владеком должны
скоро пожениться, а если, не дай бог, они вздумают драться...
     Тут панна Левинская разрыдалась.  Но  ее  отчаяние не тронуло Мадзю,  а
назойливая просьба просто рассердила.
     - Помилуй,  Маня,  - ответила она, - совсем недавно ты просила, чтобы я
оказала твоему Владеку протекцию у Сольского, который хотел жениться на мне.
Теперь ты посылаешь меня к пану Норскому. С какой стати?
     - У вас такие хорошие отношения,  -  всхлипывала Маня.  - Он твой друг,
бывает у тебя, ты ходишь с ним на прогулки...
     Она так плакала, что Мадзе стало жаль ее.
     - Послушай, Маня, - сказала она, прижимая к себе совершенно отчаявшуюся
девушку. - Пан Норский больше у меня не бывает, он обиделся. Но ты не плачь.
Он  сейчас больше думает о  женитьбе,  чем  о  поединках.  Так что можешь не
волноваться.
     Красивые глаза Мани Левинской сразу стали сухими.
     - Правда?  -  воскликнула она.  -  Значит, он тоже женится? Слава богу!
Слава богу!  Кто хочет жениться,  тому не  придет на ум такая страшная вещь,
как дуэль.
     - И зачем же,  милочка,  драться этим господам на дуэли, ведь они почти
не знакомы друг с другом? - сказала Мадзя.
     Тут Маня Левинская стала рассказывать о том,  что ее дядя,  Мельницкий,
объявил себя должником покойной пани Ляттер,  чему трудно было поверить; что
детям покойницы он назначил четыре тысячи рублей и  что в  самую критическую
минуту пан Казимеж потребовал у старика эти деньги.  Маня прибавила, что пан
Коркович от имени пана Казимежа вернул все четыре тысячи с  процентами и что
Элена Норская вышла замуж за молодого Корковича.
     Жалким и презренным показался Мадзе пан Казимеж, когда она слушала Маню
Левинскую. Мадзя знала, что Мельницкий не был должен пани Ляттер.
     После этого разговора девушки сердечно попрощались. Мадзя вычеркнула из
памяти пана  Казимежа.  Маня  Левинская вернулась домой успокоенная,  здраво
рассудив,  что  коль скоро пан  Казимеж собирается жениться,  то  не  станет
подвергать себя опасности и драться с Котовским,  который, кстати, как врач,
человек  прогрессивный и  энергичный,  может  наделать  больших  бед  своему
противнику.
     "Стоило так расстраиваться!  - думала Маня Левинская, идя по улице, где
все  мужчины оборачивались ей  вслед.  -  Надо с  ума  сойти,  чтобы вызвать
Владека на поединок, Владека, которого даже я иногда побаиваюсь!"
     Еще два дня прошли спокойно.
     В  субботу на  углу Маршалковской и  Крулевской Мадзе попался навстречу
легкий экипаж. Из экипажа выскочил пан Коркович-старший.
     - Как поживаете,  панна Магдалена?  -  воскликнул он,  схватив Мадзю за
руку. - Как хорошо, что я встретил вас. Тут у меня такое деликатное дело...
     "Уж не хочет ли он,  чтобы я  снова занималась с  его девочками?"  -  с
удивлением подумала Мадзя.
     - Представьте себе,  сударыня, - продолжал, отдуваясь, Коркович, - этот
осел Норский дрался вчера с  доктором Котовским,  ну  и  тот  прострелил ему
пулей грудь!
     - Кому? - воскликнула Мадзя.
     - Да  Норскому.  Ведь  этот  Котовский -  лютый  зверь!  Первый раз  не
ответил, а уж второй раз так ахнул, что бестия Казик лежит без памяти в хате
в  Белянах.  Ну,  а  мой Бронек женился уже на панне Элене Норской.  Она ему
теперь  задаст!   Она  ему  покажет!  -  орал  Коркович  так,  что  прохожие
оглядывались. - Роскошная женщина! Клянусь богом, я бы сам на ней женился...
Через год отправился бы на тот свет, зато уж потешился бы...
     - Позвольте... - пыталась перебить его Мадзя.
     - Вы  уж  простите.  Так  вот,  хоть  раненый и  прохвост почище  моего
Бронека,  а все-таки человек светский,  да и родня нам, и коли не судьба ему
отправиться на тот свет, то нужен за ним присмотр, материнский присмотр. Там
при нем фельдшер и  старуха,  но  этого мало.  А  вы  знакомы с  сестрами из
монастыря Святого Казимира - так по крайней мере говорит моя жена, - вот я и
подумал, дорогая панна Магдалена...
     - Что же я могу сделать?
     - Сходите в монастырь и попросите прислать сестру, да нет, двух сестер,
чтобы присмотреть за этим ослом! Я заплачу, сколько захотят: триста, пятьсот
рублей! Нельзя же бросать парня; все-таки из благородных, большой барин. А с
такими все равно что с  йоркширским поросенком:  не позвал сразу ветеринара,
лучше дорезать. Ну, так как же?
     - Хорошо, я схожу в монастырь, - ответила Мадзя.
     - Благослови вас бог, панна Магдалена! - воскликнул старый пивовар. - Я
бы сам отвез вас туда,  да нужно мчаться к хирургу и с ним скакать в Беляны.
Невестке я ничего не скажу,  не стану портить Бронеку медовый месяц, он ведь
такая  бестия,  что  от  огорчения может наделать новых долгов.  Ну,  будьте
здоровы! Целую ручки!
     Пан Коркович пожал Мадзе руку и  вскочил в  экипаж,  который наклонился
под его тяжестью. Горячие кони присели и рванули с места.
     Мадзя  была  так  ошеломлена,   что,   вместо  Краковского  Предместья,
направилась в  стор