в самом
деле впутался в эту авантюру?
     Панна Говард смешалась.
     - Вы не можете говорить так об Иоасе, - сказала она. - Ведь она была на
ужине с паном Казимежем... ну... тогда...
     - А  со  сколькими бывала раньше?  Я  не верю тому,  что вы говорите об
Иоасе,  но если даже это правда,  мой сын имеет право не верить ей. Ведь эта
девушка обманывала меня,  она говорила,  что уходит к родным,  а сама шла на
свидание;  кто же может поручиться,  что она не обманывала моего сына и всех
своих любовников, если он был одним из них?
     - А если сама Иоася скажет, что это пан Казимеж?
     - Кому скажет? - спросила пани Ляттер.
     - Вам.
     Пани Ляттер схватила со стола лампу,  сняла абажур и осветила стену, на
которой висели два портрета ее детей.
     - Взгляните!  - воскликнула она, обращаясь к панне Говард. - Это Казик,
когда ему было пять лет, а это Эленка, когда ей было три года. Вот фамильные
черты Норских.  Тот,  кто хочет убедить меня в том,  что Казик... тот должен
показать мне  ребенка,  похожего на  Казика  или  на  Эленку.  Поймите меня,
сударыня!
     - Значит, надо ждать если не три года, то целых пять лет, - прервала ее
панна Говард. - А тем временем...
     - Что тем временем?
     - Что должна делать обольщенная девушка?
     - Не  рисковать...  не  охотиться за  мужчинами,  тогда  они  не  будут
обольщать ее! - со смехом ответила пани Ляттер.
     - Она не виновата, она не знала, что ждет ее.
     - Панна Клара,  - уже спокойно сказала пани Ляттер. - Мы люди взрослые,
а  вы  рассуждаете,  как пансионерка.  Ведь все наше воспитание направлено к
тому,  чтобы уберечь нас от обольщенья.  Нам велят не шататься по ночам,  не
заигрывать с мужчинами,  остерегаться их. Весь свет следит за нами, нас ждет
позор за каждую улыбку,  за каждый свободный жест.  Словом, девушку стерегут
каменные стены.  Так можно ли  назвать ее обольщенной,  если она,  по доброй
воле, не слушая предостережений, каждый день перескакивает через эти стены?
     - Стало быть,  вы  считаете,  что  для женщин существуют особые правила
морали? Что женщины не люди? - воскликнула панна Говард.
     - Извините,  сударыня, не я создавала эти правила. А если они относятся
только  к  женщинам,  то,  наверно,  потому,  что  только женщины становятся
матерями.
     - Стало быть,  эмансипация,  прогресс,  высшие достижения цивилизации -
все это, по-вашему...
     - Дорогая панна Клара,  -  прервала ее пани Ляттер, положив учительнице
руку на плечо,  -  согласимся в одном:  вам хочется защищать прогресс, а мне
кровные деньги.  Я  не принуждаю вас разделять мои отсталые взгляды,  так не
принуждайте же меня принимать на свое иждивение таинственных детей, если они
в самом деле появятся на свет.
     - В  таком  случае  Иоанна обратится к  вашему сыну,  -  в  негодовании
ответила панна Говард.
     - А  он  ответит ей так же,  как я  вам.  Если Иоанна считала возможным
пойти на  авантюры,  то  нет никаких оснований думать,  что мой сын не имеет
права избегать авантюр. Наконец у него нет денег.
     - Ах да, в самом деле! - подхватила панна Говард с насмешливой улыбкой.
- Ведь он  у  вас еще малолетний.  Это не Котовский,  который умеет сдержать
слово, данное женщине.
     - Панна Говард!
     - Спокойной ночи, сударыня! - ответила панна Клара. - А поскольку у нас
такое расхождение во взглядах, с пасхи я ухожу со службы.
     - Ах, изволь, уходи хоть со свету, - прошептала пани Ляттер после ухода
учительницы.  И  вдруг горло ее  сжалось от таких безумных сожалений,  такой
тоской стеснилась грудь и  такой хаос мыслей вихрем закружил в  голове,  что
пани Ляттер показалось, что она сходит с ума.
     Новость, которую принесла панна Говард, крайне огорчила пани Ляттер, но
последние слова учительницы были ударом, нанесенным ее материнской гордости,
ее   надеждам.   С   каким  презрением  эта  старая  дева  назвала  ее  сына
"малолетним"!  И  как она смела,  как могла она сравнить его в  эту минуту с
Котовским!
     С  некоторых пор в  душе пани Ляттер росло по отношению к  сыну смутное
чувство,  которое можно было  бы  назвать недовольством.  Всякий раз,  когда
кто-нибудь спрашивал:  "Что делает пан Казимеж?",  "Куда он  уезжает?"  или:
"Сколько ему лет?"  -  матери казалось,  что ей нож всадили в сердце.  После
каждого такого вопроса ей приходило в голову, что сыну уже двадцать с лишним
лет,  что,  несмотря на  способности,  он ничего не делает и,  что еще хуже,
остается  все  тем  же  многообещающим  юношей,  каким  был  в  шестнадцать,
семнадцать и  восемнадцать лет.  Но,  что всего хуже,  он берет уйму денег у
нее, женщины, изнуренной трудом, которой к тому же грозит банкротство.
     Не раз вспоминался ей тот дурной сон, когда она, думая о детях, впервые
в  жизни ощутила холод в  своем сердце и  сказала себе,  что  могла бы  быть
свободной,  если бы не они.  Но это был только сон,  а наяву она по-прежнему
горячо любила Казика и  Эленку,  верила в  их светлое будущее и  готова была
всем пожертвовать ради них.
     Но  вот  сегодня панна Говард грубо сорвала завесу с  ее  тайных снов и
осмелилась сказать,  что  ее  обожаемый  Казик  никчемный человек.  "Он  еще
малолетний! Это не Котовский!"
     А  ведь Котовский ровесник Казика,  только он  уже кончил университет и
стоит  на  верной  дороге,  а  Казик  своей  еще  не  нашел.  Котовский  сам
зарабатывает себе на  жизнь и  так  верит в  свою будущность,  что  произвел
впечатление на  Мельницкого.  Вот она,  та  энергия молодости,  которой пани
Ляттер искала в своем сыне и не могла, не могла найти!
     А   что  сегодня?   Каким  этот  обожаемый  сын,   этот  будущий  гений
представляется людям?  Сюда,  в  ее  квартиру,  явилась жалкая учительница и
совершенно спокойно смешала с  грязью ее  сына.  Ведь панна Говард убеждена,
что  "малолетний" и  такой  непохожий на  Котовского пан  Казимеж  должен...
жениться на Иоанне!
     При мысли об этом пани Ляттер вцепилась руками в волосы и хотела биться
головой о стену. Можно ли представить себе что-нибудь более позорное, чем ее
сын,  обреченный на женитьбу! Ее гордость, надежда, земное божество, который
должен был  потрясти весь  мир,  кончит свою карьеру,  так  и  не  начав ее,
женитьбой на выгнанной учительнице и будет радоваться на раннее потомство!
     Что сказали бы об этом Сольский,  Мельницкий и все ее знакомые, которые
с таким любопытством спрашивали у нее:  "Что делает пан Казимеж?",  "Куда он
уезжает?",  "Сколько ему  лет?"  Сейчас все  вопросы разрешены одним ударом:
пану Казимежу столько лет, что он может быть отцом, а меж тем что он делает?
     Он  по-прежнему "малолетний",  нахлебник у  матери,  как  сказала панна
Говард.
     Страшную ночь провела пани Ляттер; душа ее сломилась.


                           Глава двадцать вторая

                  Почему сыновья уезжают иногда за границу

     Когда  на   следующий  день  часу  в   четвертом  пришел  пан  Казимеж,
элегантный,  улыбающийся,  с букетиком фиалок в петлице визитки, он смешался
при виде матери. Лицо ее было мертвенно-бледно, глаза ввалились, и на висках
серебрилась седина.  Сын понял, что это она не поседела внезапно, а небрежно
причесалась, и встревожился.
     - Вы больны,  мама?  -  спросил он,  целуя матери руку, и присел рядом,
согнув ногу так, точно хотел опуститься на колени.
     - Нет, - ответила пани Ляттер.
     - Вы меня звали?
     - Мне все чаще приходится звать тебя, сам ты не показываешься.
     Пан  Казимеж смотрел матери в  глаза,  и  в  душе его  снова проснулось
подозрение, что мать прибегает к возбуждающим средствам.
     - Тебе нечего сказать мне, Казик? - спросила пани Ляттер.
     - Мне, мамочка? С чего это?
     - Я спрашиваю,  нет ли у тебя сейчас...  какой-нибудь неприятности,  не
надо ли тебе открыться матери, раз у тебя нет отца.
     Пан Казимеж покраснел.
     - Вы, вероятно, думаете, что я болен. Честное слово...
     - Я ничего не думаю, я только спрашиваю.
     - Таким  тоном,   мамочка?   Даю  голову  на   отсечение,   что  кто-то
насплетничал на меня,  а  вы так сразу и  поверили.  О,  я  чувствую,  что с
некоторых пор вы переменились ко мне.
     - Это от тебя зависит, чтобы я оставалась прежней...
     - Прежней?  Так это правда?  -  воскликнул пан Казимеж,  хватая мать за
руку.
     Но пани Ляттер осторожно высвободила руку.
     - Ты можешь уехать за границу? - спросила она. - Сейчас?
     Лицо пана Казимежа оживилось.
     - За границу? Но ведь я целый месяц жду этого.
     - И ничто не задержит тебя в Варшаве?
     - Что может меня задержать?  -  удивленно спросил пан Казимеж.  - Уж не
здешнее ли общество? Так ведь там я найду получше.
     Он так искренне удивился, что у пани Ляттер отлегло от сердца.
     "Говард лжет!" - подумала она. А вслух прибавила:
     - Сколько денег понадобится тебе на дорогу?
     Пан Казимеж еще больше удивился.
     - Ведь вы, мама, - ответил он, - решили дать мне тысячу триста рублей.
     У  пани Ляттер руки опустились.  С  отчаянием посмотрела она  на  сына,
который приписал это отчаяние действию наркотиков, и умолкла.
     - Что с вами,  мамочка?  - спросил он сладким голосом и снова подумал о
наркотических средствах.
     На этот раз мать не высвободила руку; напротив, она сжала руку сына.
     - Что со  мной,  дитя мое?  О,  если бы ты знал!  Тысячу триста рублей.
Зачем так много?
     - Вы сами назначили эту сумму.
     - Это верно.  Но если бы мне легко было достать такие деньги. Ты только
подумай, какой дом я веду!
     На  этот раз  пан  Казимеж высвободил руку,  он  вскочил с  диванчика и
заходил по кабинету.
     - О, господи! Нельзя ли без предисловий! - заговорил он с раздражением.
- Почему  вы  не  скажете  прямо:   ты  не  можешь  продолжать  образование.
Церемонитесь так,  точно,  уезжая за границу, я оказываю вам любезность. Нет
так нет!  Жаль,  что я  порвал связи с железной дорогой.  Если бы не это,  я
сегодня же подал бы прошение и  стал чинушей.  Потом женился бы на невесте с
приданым, и... вы были бы довольны.
     - Смотри,  как бы ты не женился на бесприданнице,  -  тихо прервала его
пани Ляттер.
     - Это как же так?
     - А  если бы  это пришлось сделать из  чувства долга,  -  сказала она в
замешательстве.
     - Долга?  Час от часу не легче! - засмеялся пан Казимеж. - Плохо же вы,
мамочка,  знаете мужчин!  Да если бы мы женились на каждой, которая вздумала
бы предъявлять свои права, в Европе пришлось бы ввести магометанство!
     Странные чувства владели пани Ляттер,  когда она слушала сына,  который
изрекал свои мысли тоном почти неприличным.  Правда,  относительно Иоаси она
успокоилась, но ей претил цинизм сына.
     "Да, это зрелый мужчина", - подумала она, а вслух сказала:
     - Казик!  Казик! Я не узнаю тебя. Еще полгода назад ты бы с матерью так
не разговаривал. Я просто боюсь услышать о том, какую ты жизнь ведешь...
     - Ну,  не такую уж плохую,  -  сказал он помягче,  - а если даже... так
разве я  в  этом повинен?  Я  -  человек,  которого остановили на  полпути к
достижению карьеры.  Боюсь,  не испорчена ли уже она. Я теряю из виду высшие
цели...
     Пани Ляттер подняла голову.
     - Ты меня упрекаешь? - спросила она. - Я в этом повинна?
     Сын снова сел около матери и схватил ее руку.
     - Это не упреки,  мама! - воскликнул он. - Вы святая женщина и ради нас
готовы пожертвовать всем,  я  знаю это.  Но вы должны сознаться,  что судьба
была несправедлива ко мне. Воспитание, которое вы мне дали, пробудило в моей
душе  стремление к  высшим,  благородным целям,  я  хотел занять в  обществе
подобающее место.  Первоначально обстоятельства даже благоприятствовали мне,
и я вышел на настоящую дорогу. Но сегодня...
     Он закрыл рукою глаза и вздохнул:
     - Как знать, не испорчена ли уже моя карьера!
     Пани Ляттер посмотрела на  сына потрясенная.  В  его  тоне было столько
фальши или, быть может, насмешки, что ухо матери уловило это.
     - Что  ты  говоришь мне  и  каким тоном?  -  сурово сказала она.  -  Ты
толкуешь об испорченной карьере, а сам до сих пор о ней не позаботился? Нет,
ты вспомни своих товарищей, ну хотя бы... Котовского...
     - Ах, того, что ухаживает за Левинской?
     - Стыдись! Этот юноша чуть не с малых лет зарабатывает себе на жизнь, и
все же сегодня он полон веры в будущее...
     - Этот осел!  -  резко прервал ее сын.  -  Дворники еще раньше начинают
работать и  никогда ни  в  чем  не  сомневаются,  потому  что  всегда  будут
дворниками.  Но  есть карьеры,  подобные хождению по канату,  когда малейший
неверный шаг...
     Ни  один мускул не  дрогнул на  лице пани Ляттер,  но  из глаз ее текли
слезы.
     - Мама,  вы  плачете?  Из-за меня?  -  воскликнул пан Казимеж,  упав на
колени.
     Пани Ляттер отстранила его.
     - Не  из-за  тебя я  плачу и  не над тобою,  а  над самой собою.  После
сегодняшнего разговора мне  кажется,  что  у  меня пелена спала с  глаз и  я
увидела печальную правду.
     - Мама, вы преуве... вы чем-то раздражены...
     - Видишь ли, каждое твое слово, каждый твой взгляд убеждают меня в том,
что ты уже не ребенок, а взрослый человек.
     - Это совершенно естественно, - заметил он.
     - И  к  тому же  ты  мой кредитор,  который дает мне понять,  что я  не
выполнила перед ним своего обязательства.  Да!  Не прерывай меня. Воспитывая
вас,  я  взяла на  себя  обязательство перед вами,  ответственность за  ваше
будущее,  а меж тем сегодня у меня нет...  то есть сегодня я должна по этому
обязательству платить.  Ты получишь деньги,  поезжай и учись. Делай карьеру.
Но помни,  через год у  меня уже может не быть денег.  И  тогда мое долговое
обязательство перед тобой погасится само собою, в силу создавшихся условий.
     Пан Казимеж начал бегать по кабинету, сжимая руками голову.
     - Что я наделал,  несчастный!  Что здесь творится! Мамочка, вы какая-то
странная.  Я  в жизни ничего подобного не слыхивал!  -  Затем он остановился
перед матерью и прибавил: - Я больше ничего не хочу, я не поеду за границу.
     - Что же ты тогда будешь делать? - спокойно спросила она.
     - Возьмусь за работу,  поступлю в какую-нибудь контору. Не знаю... Одно
верно, мой университет пропал.
     И  он  снова бегал по  кабинету и  снова ерошил свои красивые белокурые
волосы.  Пани  Ляттер молча  смотрела на  эту  сцену,  а  когда сын  устал и
повалился в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, холодно сказала:
     - Послушай.  Я  вижу,  ты  еще  мальчишка и  ведешь себя как истеричка.
Понял?
     Чем  решительнее  звучал  голос  пани  Ляттер,   тем  большее  смирение
рисовалось на лице пана Казимежа.
     - Сам себя ты наставить добру не умеешь, поэтому я на этот раз еще буду
твоим наставником. Ты получишь деньги и выедешь через несколько дней. Завтра
похлопочи о паспорте.
     - Вы не можете уже тратиться на меня.
     - Я... могу сделать все, что мне вздумается. Понял? Получишь до каникул
пятьсот рублей и уезжай.
     - Пятьсот?  -  удивленно переспросил сын.  - Мамочка, - продолжал он, -
дорогая моя,  единственная, позвольте мне остаться. С пятьюстами рублями мне
незачем ехать.
     - Это почему же? - воскликнула пани Ляттер.
     - Потому что  я  сразу попаду в  такую среду,  где нужны деньги.  Через
месяц мне,  быть может,  не понадобится уже просить у вас денег.  Как знать,
быть может,  я найду себе работу. Но на первых порах, при тех рекомендациях,
с какими я отсюда уезжаю, я должен располагать небольшой суммой денег.
     - Я тебя не понимаю.
     - Видите ли,  мама,  -  продолжал он уже смелее, - знакомства в Берлине
или в Вене у меня будут не студенческие,  а светские.  Ясно,  что пользы для
меня от  них  будет больше;  но  я  должен зарекомендовать себя как  человек
светский.
     Пани Ляттер устремила на сына испытующий взгляд.
     - У тебя долги? - спросила она внезапно.
     - Никаких, - ответил он в замешательстве.
     - Даешь слово?
     - Даю слово, - крикнул он, ударив себя в грудь.
     - Стало быть,  тысяча триста рублей тебе нужны только для  того,  чтобы
завязать за границей связи?
     - Да, связи, которые обеспечат мне приличную службу...
     Пани Ляттер минуту колебалась.
     - Что ж! - сказала она. - Ты победил! Я дам тебе тысячу триста рублей.
     - О,  мамочка!  -  воскликнул он,  снова падая на  колени.  -  Это  уже
последняя помощь...
     - Безусловно, последняя, потому что... у меня ничего для тебя больше не
останется.
     - А Эля с Сольским? - игриво спросил он, все еще не поднимаясь с колен.
     - Ах вот как, ты рассчитываешь на Элю? Желаю тебе не обмануться в своих
надеждах, а мне пожелай не обмануться в тебе.
     Пан Казимеж встал, а мать продолжала властным тоном:
     - Помни,  Казик,  жалея  тебя,  я  не  стану тебя  посвящать во  всякие
неприятные дела, все равно ты мне не поможешь, а энергию тебе надо сохранить
для  себя.  Но  повторяю:  помни,  если ты  меня на  этот раз  обманешь,  то
причинишь мне страшную боль и  порвешь многие нити,  которые соединяют нас с
тобой.  Помни,  ты  перестал быть ребенком даже для  матери и  должен теперь
считаться с  нею,  почти как  с  чужим человеком...  Я  ведь очень...  очень
несчастна!
     Сын заключил ее в  объятия и  старался успокоить поцелуями.  Он посидел
еще около часа и оставил мать немного повеселевшей.
     Однако, уходя от нее, он думал:
     "Странное  дело:   иногда  мне   кажется,   что   мать   стала  другим,
действительно чужим человеком.  Как эти женщины переменчивы!  Даже матери. И
все из-за денег! Хоть бы уж Эля, черт побери, вышла замуж, что ли!"


                           Глава двадцать третья

                               Снова прощание

     Спустя несколько дней,  в  полдень,  пан Казимеж,  одетый по дорожному,
прощался  с   матерью.   Между  ними  чувствовалась  какая-то   натянутость,
недоговоренность.
     Это  было естественно:  пан  Казимеж с  беспокойством ждал,  когда мать
вручит  ему  деньги,  а  в  душу  матери уже  закрадывалось сомнение в  том,
употребит ли на дело сын эти деньги. Мать уже не доверяла ему.
     - Итак, сегодня ты уезжаешь, - сказала она, глядя сыну прямо в глаза.
     - Через час, - ответил он. - Сегодня мы с молодым Гольдвассером уезжаем
к нему в деревню,  а оттуда в Берлин. Их имение, Злоте Воды, лежит верстах в
двух от станции.
     Пани Ляттер прислушивалась не столько к  речам сына,  сколько к  самому
тону их.  Так механик прислушивается к гулу машины,  чтобы узнать, что в ней
испортилось.
     - С Гольдвассером?  -  переспросила она,  выходя из задумчивости.  - Ты
ведь должен был ехать с графом Тучинским. Откуда взялся этот Гольдвассер?
     Этот  вопрос рассердил пана Казимежа,  однако он  постарался не  подать
виду.
     - Вы допрашиваете меня, мама, так, точно не доверяете мне, - проговорил
он.  -  С Тучинским мы встретимся в Берлине, а с Гольдвассером я еду потому,
что он мне нужен.  Прежде всего я куплю у его отца аккредитив,  потому что с
такими деньгами путешествовать опасно.
     - Это хорошо, что ты купишь аккредитив, но к чему тебе эти новые связи?
     Пан Казимеж весело рассмеялся и начал целовать пани Ляттер.
     - Ах!  -  воскликнул он.  -  В вас, мамочка, все еще живет шляхтянка! С
графами вы миритесь,  а  связи с  банкирами вас коробят.  Меж тем для меня и
графы и  банкиры лишь  средства для  достижения цели.  Аристократия даст мне
славу,  банкиры дадут доходы, но настоящее положение дадут мне только массы,
демократия. Там мои идеалы, тут - ступени, ведущие к ним.
     Пани Ляттер посмотрела на него с удивлением.
     "Неужели он,  -  подумала мать, - и в самом деле к чему-то стремится? У
него есть цель, планы, энергия, и уж конечно он никак не ниже Котовского".
     Сердце ее затрепетало. Она поцеловала сына в лоб и прошептала:
     - Сын мой,  дорогое мое дитя!  Когда я слушаю тебя, я не могу не верить
тебе и не любить тебя.  Ах, если бы все-т