удь  неосторожным
замечанием.  Тем более что поверили им прежде всего те люди,  за которых она
хлопотала перед Сольским.
     "Что делать? Что делать?" - в отчаянии думала Мадзя.
     Возвращаться в  Иксинов нет смысла,  прошло уже несколько месяцев,  как
она  написала родным,  что не  будет открывать там пансион,  так как получит
школу при сахарном заводе.  Значит,  надо найти работу в  Варшаве,  но скоро
каникулы и дело это нелегкое.  Впрочем,  бог с ней,  с работой,  у Мадзи еще
есть несколько сот  рублей.  А  вот как сказать Аде:  "Я  ухожу от  вас".  -
"Почему?" - "Потому что меня считают невестой пана Стефана".
     Одно из двух:  либо Ада посмеется над сплетней,  либо будет оскорблена.
Но  разве Мадзе можно с  кем бы  то  ни  было говорить об  этом,  не вызывая
подозрений? Разве можно ей даже думать об этих слухах? И Сольским и ей самой
ясно,  что это чудовищная нелепость,  на которую не стоит обращать внимания.
Те  же сплетники,  которые сегодня выдают ее замуж за пана Стефана,  завтра,
чего доброго, скажут, что она кого-то обокрала.
     Давно ли в  Иксинове поговаривали,  будто Цинадровский покончил с собой
из-за нее?  Заседательша,  пожалуй,  еще и теперь уверяет, что Мадзя толкала
панну Евфемию в объятия Цинадровского и,  уж во всяком случае, устраивала им
свидания.
     Безотчетно Мадзя пошла по направлению к дому Арнольдов и,  очутившись у
ворот, поднялась наверх. Именно в эти минуты ее почему-то тянуло к Элене.
     Элена сидела в  гостиной и  весело болтала с пани Арнольд и Брониславом
Корковичем.  Мадзя смутилась,  увидев эту картину,  но панна Элена, как ни в
чем не бывало, поздоровалась с ней.
     - Хорошо,  что ты пришла,  милочка,  -  сказала Элена,  - у меня к тебе
дело.
     Извинившись перед паном Брониславом, она увела Мадзю в свою комнату.
     - Ты,  верно,  знаешь,  -  сказала она без околичностей, - что Казик не
получил места на железной дороге, о котором говорил тебе.
     - А что случилось?
     - Старая история!  Я  дала ему  денег взаймы,  и  у  него пропала охота
трудиться.  Этот мальчишка просто отравляет мне жизнь!  -  воскликнула панна
Элена.  -  Милая Мадзя,  -  продолжала она, - ты видишь Стефана чаще, чем я,
намекни ему,  пожалуйста,  насчет работы для Казика.  Брат, конечно, человек
легкомысленный,  но он самолюбив и уважает Сольского.  Если Сольский устроит
его у себя, ручаюсь, Казик возьмется за ум.
     "И она о том же!" - с досадой подумала Мадзя.
     - Дорогая моя,  -  сказала она Элене,  -  мне кажется, что тебе было бы
удобней попросить за брата...
     - Я  тоже поговорю с  Сольским,  -  прервала ее  панна Элена,  -  но он
недолюбливает Казика,  и  мне  хотелось бы  подготовить почву.  Милая Мадзя,
сделай это для меня. Ты чаще встречаешься со Стефеком, и потом ты так любишь
Казика.
     - Я? - покраснела Мадзя.
     - Ну,  ну, не отпирайся, мы кое-что знаем! - сказала панна Элена, целуя
ее.  - Только постарайся сделать это поскорее, я хочу поговорить со Стефеком
в ближайшие дни.
     "Слава  богу,  хоть  она  не  считает  меня  невестой Сольского!"  -  с
облегчением вздохнула Мадзя.
     Панна Элена уже собралась вернуться в гостиную, но Мадзя ее остановила.
     - Послушай, Эля... Извини, что я с тобой говорю об этом.
     - О чем?
     - Неужели ты думаешь,  -  продолжала Мадзя,  - что пану Сольскому будет
приятно исполнить твою просьбу, если он встретит здесь пана Бронислава?
     - Э, дорогая моя! - рассмеялась Элена. - Какая ты еще наивная!
     Она подтолкнула Мадзю к дверям, и обе вошли в гостиную.
     Мадзя посидела ровно столько,  сколько потребовалось, чтобы услышать от
пани Арнольд о поразительных успехах Ады в спиритизме, а заодно собственными
глазами увидеть,  как  влюблен в  Элену  пан  Коркович и  как  искусно Элена
разжигает его страсть,  Мадзя ушла,  негодуя на  панну Элену,  но  ее страхи
почти рассеялись.
     "Видимо,  сплетни о пане Стефане и обо мне не очень распространились, -
думала она,  -  иначе они дошли бы до Эленки,  и она не преминула бы уколоть
меня.  А может,  и она кое-что слышала,  но считает,  что все это вздор,  не
стоящий внимания".
     Мадзе стало стыдно.
     "Как я самонадеянна!  Совсем с ума сошла!  -  сказала она себе.  - Даже
Элене это кажется невероятным,  а  как же я могла подумать,  что Ада или пан
Стефан примут всерьез такую нелепость?  Да если они и слышали об этом,  то с
презрением пожали плечами,  а  я устраиваю трагедию,  собираюсь бежать из их
дома!"
     От  всех  этих мыслей сердце Мадзи болезненно сжималось,  но  домой она
вернулась успокоенная.  Под конец она подумала, что Сольскому до этих слухов
столько же дела, сколько было бы ей до разговоров о том, что она, к примеру,
выходит замуж за женатого учителя в Иксинове.
     За обедом она совсем успокоилась.
     Чопорная тетушка Габриэля отсутствовала,  а пан Стефан, с некоторых пор
всегда раздражительный и мрачный, сегодня был в отличном настроении.
     Он  рассказал  Мадзе  о  Котовском,  который  произвел  на  него  самое
благоприятное впечатление,  а  в  конце  обеда  велел подать бутылку вина  и
заставил дам выпить за здоровье Мани Левинской и ее жениха.
     - А теперь,  Ада,  - предложил Сольский, когда первая рюмка была выпита
залпом,  -  за  покровительницу влюбленных,  панну  Магдалену!  Вам  тоже  в
благодарность полагается выпить.
     Будь на  сердце у  Мадзи еще какие-нибудь заботы,  они рассеялись бы от
этой второй рюмки.  Разговор с Маней Левинской и начальницей казался Мадзе в
эту минуту смешным недоразумением, а собственные тревоги - ребячеством.
     "И  чего я  волновалась из-за  какого-то пустяка?  Собиралась уехать от
Сольских, отказаться от школы при заводе! Ах, видно, мне уже не поумнеть!" -
говорила про себя Мадзя, смеясь так весело, будто снова была пансионеркой.
     Когда же Сольский поцеловал ей руку в  знак благодарности за знакомство
с Котовским и отправился к себе,  а девушки перешли в будуар Ады, Мадзя, все
еще в веселом настроении, сказала подруге:
     - Знаешь,  я  сегодня была у  Элены.  Она сказала мне,  что пан Казимеж
лишился места на  железной дороге,  и  просила...  Ни  за  что не  угадаешь!
Просила, чтобы твой брат дал пану Казимежу работу у себя.
     Панна Сольская холодно посмотрела на Мадзю.
     - Кто же должен сказать об этом Стефану? - спросила она.
     - Разумеется,  сама  Эленка.  Только она  хочет,  чтобы ей  подготовили
почву.
     - Кто же возьмется за это?
     - Может, ты, Адочка, согласишься?
     - Я? О нет!
     - Тогда придется мне! - со смехом воскликнула Мадзя.
     Но холод тотчас пронизал ее от взгляда панны Сольской.  Ада побледнела,
затем покраснела и, вперив в испуганную Мадзю косые глаза, сказала:
     - Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа?
     "Что это? - мелькнуло в уме у Мадзи. - Я никогда не видела ее такой".
     Но панна Сольская тут же спохватилась.  Заключив Мадзю в  объятия,  она
бросилась целовать ее губы, глаза, руки.
     - Не сердись,  милая,  -  шептала она,  -  это все вино.  Но ради бога,
никогда не напоминай Стефеку о пане Казимеже,  никогда,  слышишь? А главное,
не проси за него. Стефан его не любит.
     "Теперь я  ни за что в жизни ни за кого не стану просить",  -  подумала
Мадзя.  Она сгорела со стыда.  Во взгляде Ады,  в ее тоне девушке почудилось
что-то оскорбительное.  И опять, как в тот вечер, когда обе они возвращались
с  заседания женского союза,  Мадзя почувствовала,  что  между ней и  панной
Сольской лежит пропасть.
     Этот  случай,  незначительный на  фоне всех предыдущих событий,  стал в
жизни  Мадзи  переломным.   В  ее  характере  наметилась  перемена,   сперва
незаметная, но затем все более и более явная.
     В  несколько дней Мадзя утратила веселость;  она  улыбалась все  реже и
печальней,  а перед Адой и Сольским робела.  Теперь она редко заглядывала на
половину Ады и  почти не выходила из своего кабинета даже в гостиную.  Обеды
за общим столом были для нее пыткой, она начала терять аппетит.
     Спала она тоже плохо,  и однажды встревоженная Ада,  зайдя к ней ночью,
увидела, что Мадзя, одетая, сидит без света за письменным столом.
     Почувствовав,   быть  может,   за  собой  некоторую  вину,   Ада  стала
внимательней к подруге.  Она целовала Мадзе руки,  по вечерам читала, сидя у
ее  постели,  придумывала развлечения.  Все  было  тщетно.  Мадзя выказывала
искреннюю  благодарность,   укоряла   себя,   но   душевное  спокойствие  не
возвращалось к ней, она оставалась робкой и озабоченной.
     "Она  влюблена  в  Стефека,   -   решила  Ада,  исчерпав  все  средства
развеселить Мадзю. - Ах, скорей бы уж все это кончилось!"
     Но  брату она  ничего не  говорила,  предполагая,  что  тот сам заметил
перемену в Мадзе и старается подготовить родных. Она чувствовала, что в доме
назревают важные события.  Сольский ходил  раздраженный,  тетушка Габриэля -
сердитая;  вдобавок Стефан  зачастил к  родственникам,  которые  приезжали с
ответными визитами и проводили в беседах с ним долгие часы.
     Ада обо всем догадывалась,  но и  словом не обмолвилась брату.  Ей было
страшно говорить с ним.
     А  тем временем в  душе Мадзи уже не день ото дня,  а час от часу росло
чувство подавленности. Девушка теряла веру. Веру в то, что Сольские любят ее
и уважают,  веру в то,  что она нужна людям,  и,  наконец,  веру в порядок и
справедливость на земле.
     Душу  ее  терзали  самые  мрачные мысли  и  воспоминания.  Погибла пани
Ляттер,  такая умная и деятельная женщина;  погиб Цинадровский,  благородный
человек,  а бедная Цецилия,  воплощение любви и доброты,  собиралась уйти из
мира и укрыться за монастырскими стенами.
     Если  такие люди не  устояли в  житейской борьбе,  что  же  ожидает ее,
слабую,   глупую  и  злую?  Теперь-то  она  знала  себе  цену,  поняла  свое
ничтожество! Вот и она медленно, но неуклонно заходит в тупик.
     Прежде ей казалось, что у нее есть могущественные друзья - Сольские. Их
дом представлялся ей щитом,  а их привязанность -  утесом, надеждой, защитой
жалкого ее  существования.  А  теперь на  этот дом,  по  ее  вине,  сыплются
отравленные  стрелы  сплетен,   что  ж   до   привязанности...   Ну,   какая
привязанность может быть у  аристократов Сольских к такому жалкому существу?
Разве только сострадание, которое они и выказывали ей полгода, да презрение,
которое невольно обнаружила панна Сольская.
     Хотя Мадзя была угнетена и  тосковала,  обязанности свои она  выполняла
по-прежнему.  Каждый вечер проверяла тетради учениц,  а днем готовила с ними
уроки в  пансионе.  Но общение с людьми не успокаивало ее,  а напротив,  еще
больше раздражало.
     Если  ученицы  сидели  в   классе  чинно,   если  начальница  сердечней
здоровалась с Мадзей, если в учительской кто-нибудь делал ей комплимент, она
думала:
     "Наверно, опять пошли сплетни, что я невеста".
     Когда  же  какой-нибудь пансионерке случалось засмеяться погромче,  или
кто-нибудь из учителей пытался пошутить с Мадзей,  или, вечно занятая, панна
Малиновская на ходу кивала ей головой вместо того,  чтобы пожать руку, Мадзе
чудилось,  что  всем уже известно о  ее  тяжелом положении в  доме Сольских.
Тогда девушка вспоминала надменный взгляд панны Сольской и тон,  которым она
сказала:
     "Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа?"
     "Нет,  это  мое  дело,  -  мысленно отвечала Мадзя,  -  потому  что  вы
презираете его так же, как и меня".
     В  таком  настроении,  верней,  в  таком расстройстве,  для  Мадзи было
мучительно не  только  встречаться с  людьми,  но  даже  слушать философские
рассуждения Дембицкого,  единственного человека, которому она доверяла и чьи
возвышенные взгляды озаряли светом ее душу.


                               Глава восьмая

                                Летний вечер

     Как-то   в   начале  июня  Ада  пригласила  Дембицкого  зайти  вечерком
потолковать о мире духов.  Явился и пан Стефан,  с виду более спокойный, чем
все последние дни,  и они уселись втроем на веранде.  Ожидали прихода Мадзи,
которая была на заседании женского союза.
     Ада начала разливать чай из серебряного самовара.
     - Ну как, - спросил брат, - тебе еще не наскучили спиритические сеансы?
     Панна Сольская едва не ошпарила себе руки кипятком.
     - Да как ты мог подумать такое?  -  воскликнула она.  -  Впрочем,  твои
шутки  меня  не  удивляют.  Я  уверена,  что,  если  бы  ты  ознакомился  со
спиритизмом хотя бы так,  как я,  в  твоей жизни началась бы новая эра.  И в
твоей, и пана Дембицкого, и всего мира.
     - Заметьте,  пан Дембицкий,  -  вставил Сольский, - это говорит ученица
Геккеля. Ох, уж эти мне женщины!
     Дембицкий почесал затылок и уставился на сад.
     Ада покраснела. Подав мужчинам чай, она налила и себе чашку и, стараясь
обрести философское спокойствие, спросила:
     - Случалось ли вам,  друзья мои,  думать о том разладе, который вот уже
столетие царит между религией и наукой?
     - Случалось, - ответил брат.
     - Причина его в том, - продолжала Ада, - что наука не способна ответить
на  вопросы,   связанные  с  миром  духовным,   а  религиозные  предания  не
согласуются с научными открытиями.  Между тем спиритизм, благодаря общению с
духами,  устранил самую причину этого разлада.  С одной стороны, он доказал,
что души,  покинув тело,  продолжают существовать, а с другой - в результате
общения  со  сверхчувственными существами,  исправил  многие  ошибочные  или
неверно понятые религиозные предания.
     - Ого! - удивился Сольский.
     - Да,  да,  мой  дорогой,  -  увлекаясь,  продолжала  Ада.  -  Почитай,
например,  труд Аллана Кардеса о "Книге Бытия",  чудесах и пророчествах. Это
тебе не библия!  Тут и астрономия, и геология, и биология, и психология. Как
остроумно он толкует чудеса Нового завета!  А  как снисходителен к  легендам
Ветхого  завета,  которые  у  современного человека  вызывают только  улыбку
жалости.
     Дембицкий прикрыл рот  рукой,  словно  желая  скрыть зевоту,  и  Ада  с
запальчивостью обратилась к нему:
     - Вы не согласны, пан Дембицкий? Тогда я дам вам почитать Кардеса.
     - Благодарю вас,  -  ответил Дембицкий,  - но полное собрание сочинений
Кардеса стоит  в  вашей  библиотеке,  которой,  замечу кстати,  меньше всего
пользуются ее  владельцы.  Названная вами  книга мне  известна.  Автор ее  -
человек способный и знающий.  В разделах,  посвященных духу, мы видим у него
смесь  учения о  метемпсихозе и  христианских верований и  зачатки взглядов,
идущих от точных наук.  Вся часть,  трактующая о "Книге Бытия", не что иное,
как  популярное изложение современной астрономии и  геологии.  Критика шести
дней сотворения мира весьма посредственная.  Кардес указывает на  совпадения
между библейскими легендами и  новейшими открытиями,  но  от него ускользают
существенные  черты  этих  легенд,   что,   впрочем,   случалось  и   с  его
предшественниками.
     - Вернее, существенные нелепости! - воскликнула Ада.
     - Женщины всегда любят крайности! - вставил Сольский.
     Дембицкий поморщился и опять почесал затылок.
     - Что  же  вы,  панна  Ада,  называете в  "Книге Бытия" нелепостями?  -
спросил он.
     - А  хотя  бы  то,  что  во  второй день был  создан небесный свод.  Ты
слышишь, Стефек? Что-то вроде потолка! Да еще, если угодно, то, что солнце и
луна появились лишь в  четвертый день,  а  свет был  уже  в  первый день,  -
говорила Ада со все возрастающим раздражением.  -  В конце концов это не мое
мнение, так думают все ученые.
     Дембицкий покачивался на  стуле и  смотрел на  темные деревья сада,  на
которые местами ложились зеленые пятна от горевшей на веранде лампы.
     - Странное дело,  -  сказал он  наконец,  -  как раз то,  что ученые из
лагеря панны  Ады  считают в  "Книге Бытия" нелепостью,  мне  представляется
наиболее удивительным...
     - Вздором? - подхватила Ада.
     - Нет,  панна Ада.  Любопытным и,  главное,  неожиданным комментарием к
теории Лапласа о происхождении нашей планеты.
     - Да что вы,  право? Так ведь и я начну, пожалуй, удивляться, - вставил
Сольский.
     - По мнению Лапласа,  -  продолжал Дембицкий,  -  вся солнечная система
представляла некогда гигантскую туманность,  своего рода разреженное облако,
имевшее форму каравая с  поперечником более,  чем в  тысячу двести миллионов
миль.  Один  оборот этой  туманности вокруг своей  оси  продолжался примерно
двести лет.  Время от  времени от  нее отрывались меньшие облачка,  которые,
сгущаясь,  образовали планеты:  Нептун,  Уран,  Сатурн и  другие.  По теории
Лапласа,  земля при  своем рождении тоже  была  таким шарообразным облаком и
имела в  поперечнике около ста тысяч миль.  А  что говорит библия о  внешнем
виде земли в древнейшие времена? Что земля была безвидна и пуста и тьма была
над бездной...  И это все.  Представьте себе,  пак Стефан,  что вы стоите на
поверхности  этого  газового  шара  и  смотрите  в  направлении его  центра,
удаленного от вас на пятьдесят тысяч миль.  Думаю,  вы видели бы у своих ног
страшную бездну.
     - Вероятно! - пробормотал Сольский.
     - Итак, в этом пункте противоречий нет, но дальше начинаются любопытные
вещи,  -  продолжал Дембицкий.  - В библии говорится, что земля вначале была
темной,  откуда мы могли бы заключить, что планета наша не была раскалена до
степени свечения,  как полагали Лаплас и геологи.  По их мнению, было время,
когда  температура земли  превышала две  тысячи градусов,  но,  если  верить
библии,  температура была ниже пятисот градусов.  Об этом можно спорить,  но
сперва надо доказать,  что  это было не  так.  В  этом вопросе "Книга Бытия"
словно указывает геологам,  в  каком  направлении надо  вести  исследования.
Далее в библии говорится,  что уже тогда на земле началась смена дня и ночи,
то  есть,  согласно Лапласу,  туманность земли начала вращаться вокруг своей
оси.
     - А откуда же свет? - спросила Ада.
     - Примечательно и то,  -  продолжал Дембицкий, - что, по словам библии,
туманность солнца начала светиться лишь после сотворения земли. Того, что мы
теперь  называем солнцем,  этого  раскаленного добела  шара,  тогда  еще  не
существовало.  Вместо него  была  тускло светившаяся туманность,  похожая на
плоский каравай с поперечником в несколько десятков миллионов миль.  С земли
она  должна была  казаться чем-то  вроде  гигантского веретена,  занимавшего
полнеба.  Когда  правый конец  этого веретена достигал зенита,  левый только
восходил;  когда правый клонился к  западу,  левый приближался к  зениту.  В
межпланетном пространстве был рассеян слабый свет, но солнца не было.
     - А откуда же небосвод,  этот потолок древних,  который лишь доказывает
ограниченность нашего зрения? - настаивала Ада.
     - Погодите,  будет и потолок. По теории Лапласа, планеты и их спутники,
отрываясь от  центральной туманности,  имели  вначале форму колец.  Подобное
кольцо еще и  поныне окружает Сатурн,  и  наша луна,  отделившись от  земли,
также была кольцеобразным облаком.  А что, панна Ада, если бы луна сохранила
эту форму до наших дней,  а мы жили бы, к примеру, у экватора, - разве мы не
имели бы права говорить о своде,  нависшем над нашими головами? И разве этот
свод не простирался в те времена от экватора в обе стороны к полюсам?
     - Ого, да вы рассуждаете, как адвокат богословов! - заметил Сольский.
     - Отнюдь нет. Я всего лишь без предубеждений сопоставляю теорию Лапласа
с библией,  в которой есть еще два любопытных утверждения. В библии сказано,
что  солнце в  нынешнем понимании,  то  есть  раскаленный шар,  и  луна  как
светящееся тело возникли в одну эпоху,  причем солнце было больше луны. Ныне
оба  эти  небесных тела на  глаз почти равны в  поперечнике,  но  то,  что в
древние времена солнце казалось больше, вытекает и из теории Лапласа. Однако
еще  поразительней утверждение библии,  что  суша,  моря и  растительный мир
возникли до сотворения луны и солнца!