й?  Вот  это  был  вояка!  В  огонь и  воду готов был лететь за
знаменем и - за юбкой! Черт подери, неужели и ты в него уродился!
     Пан Дембицкий представил пана Стефана Бжескому,  который,  сгорбившись,
неподвижно сидел на стуле.
     - Так вы только вчера вернулись из-за границы?  -  спросил доктор.  - У
меня там сын умер...
     - Ну, будет вам о сыне толковать! - воскликнул майор. - Не надо было на
свет производить, вот и не потеряли бы!
     - Легко вам шутить, у вас нет детей, - вздохнул доктор.
     - Как это нет!..  -  вскипел майор.  - Да я больше вашего страдаю! Ведь
мало того,  что я  не знаю,  который из них умер,  я  даже не знаю,  как его
звали. Сын, сын, сын! И мы умрем, а ведь тоже сыновья. Не лягушки, не с неба
свалились во время дождя.
     - Двадцать семь лет ему было, - монотонно говорил доктор. - Зарабатывал
на жизнь себе, да и нам, и вот умер! Не знали мы, что с ним, ждали письма из
Москвы, а тут телеграмма из Вены... Такая ужасная смерть!
     - Особенно для вас!  -  прервал его майор. - Мало вы сами народу на тот
свет отправили?
     Сольский с укором посмотрел на майора.
     - Не  нравится?  -  сказал  старик,  заметив  укоризненный взгляд  пана
Стефана.  -  Эх,  милок, да если бы я помоями его не обливал, так завтра ему
пришлось бы  лить на  голову холодную воду.  Что это он как сыч сидит и  все
думает?  Пусть бы ругался,  плакал, молился, - я бы ему помогал! А будет вот
так сидеть и думать,  так до тех пор буду издеваться над ним и бранить, пока
глаза у него на лоб не вылезут.
     Доктор действительно поднял голову и  посмотрел на  гостей уже не таким
апатичным взглядом.
     - А тут еще,  -  заговорил он,  -  дочь хочет уйти в монастырь.  Вот уж
действительно, беда одна не ходит.
     - Мы как раз и пришли по этому делу... - начал Дембицкий.
     Сольский поднялся со стула.
     - Пан доктор, - сказала он, - я полагаю, мое имя вам известно...
     - Да, да! Вы и ваша сестра были добрыми друзьями Мадзи. Знаю, знаю!
     Он  обнял Сольского,  а  тот поцеловал старика в  плечо и  с  волнением
произнес:
     - Позвольте мне просить руки вашей дочери, панны Магдалены...
     - Да разве она теперь моя! - ответил доктор.
     - Та-та-та!  -  передразнил его майор и,  еще раз поцеловав Сольского в
голову, объявил:
     - Все ясно!  Отдаем тебе Мадзю, только забери ее у монашек. Скажу тебе,
Сольский,  -  продолжал старик, размахивая рукой под носом у пана Стефана, -
если она сделает хорошую партию,  -  ты ведь,  как я слышал,  богач, - то ты
сделаешь в  тысячу раз лучше.  Разрази меня гром,  если во всем мире сыщется
еще одна такая милая и благородная девушка!
     Старик так орал, что даже охрип.
     - Мы и хотели,  - начал Дембицкий, - посоветоваться с вами, как вырвать
из рук монахинь панну Магдалену...
     - Полноте! - сказал доктор. - Ее ведь там насильно не держат.
     - Э,  что тут советоваться?  -  прервал его майор.  -  Ты, Сольский, не
слушай ни отца, ни этого другого тюфяка, пана Дембицкого. Если в твоих жилах
течет  кровь деда,  выйди во  двор,  когда уткам дают  есть,  и  посмотри на
селезня.  Что делает влюбленный селезень? Думаешь, вздыхает или с кем-нибудь
советуется?   Как  бы  не  так!  Он  сначала  съест  свою  порцию  и  порцию
возлюбленной,  а  потом без всяких мадригалов -  хвать барышню за  хохолок и
тащит ее к чиновнику,  который сидит на записи актов гражданского состояния.
Такой был у  нас обычай,  добрый обычай!  А  начни только с  бабой разводить
церемонии, - хлопот не оберешься!
     Было  решено,  что  еще  сегодня  доктор  Бжеский,  майор  и  Дембицкий
отправятся к  Мадзе,  чтобы  сообщить  ей  о  том,  что  Сольский делает  ей
предложение.
     - Одна глупость эти предложения, - ворчал майор. - Покуда я молчал, мне
везло в  любви,  но  стоило только сказать комплимент или  предложить руку и
сердце,   как  мне  сразу  показывали  на   дверь.   Да   разве  бабы  умеют
разговаривать? Разве они понимают человеческую речь!
     Около  двух  часов  дня  Сольский  попрощался  со  стариками,  а  через
некоторое время доктор, Дембицкий и майор тоже вышли из гостиницы и медленно
побрели  в  сторону Тамки,  поминутно останавливаясь и  озирая  окрестности.
Майор рассказывал,  какой была Варшава в  его время,  какие дома снесены или
перестроены,  где  были гауптвахты,  а  где -  кофейни.  Старики то  и  дело
останавливались у витрин, которые ужасно сердили майора.
     - Тот купец,  -  говорил он,  - у которого в окно можно увидеть всю его
лавку,  похож на  больного с  вечно разинутым ртом.  И  чего бы это я  перед
каждым дураком карманы выворачивал и свое богатство показывал, разве я украл
его?
     Не прошло и часа,  как они добрались до монастыря и попросили вызвать в
приемную мать Аполлонию.
     Майор  шагнул  навстречу седой  монахине и  заявил  ей,  что  Мадзя  не
останется в монастыре, потому что ей сделал предложение пан Стефан Сольский,
внук генерала пехотной бригады.
     - Конечно,  было бы лучше всего,  если бы Мадзя вышла замуж, - ответила
мать Аполлония, - но об этом вы уж сами с ней поговорите.
     Послали за Мадзей.  Она появилась через несколько минут,  исхудавшая, в
черном платье и белом чепце.
     Увидев ее, Дембицкий решил молчать; но майор не растерялся.
     - Ну и вид у тебя,  милочка!  - сказал он. - Прямо огородное пугало. Но
не в этом дело.  Пан Сольский,  - слушай внимательно! - внук моего генерала,
просит твоей руки. Мы все согласны.
     Мадзя покраснела,  потом побледнела.  Минуту она  помолчала,  а  затем,
прижав руку к сердцу, тихо произнесла:
     - Я не пойду замуж.
     - Да ты подумай,  -  перебил ее майор,  -  ведь твоей руки сам Сольский
просит. Внук моего гене...
     - Я не могу выйти замуж.
     - Проклятие!..  -  вскричал майор,  свирепо глядя на мать Аполлонию.  -
Почему ты не можешь выйти замуж?
     Мадзя молчала.
     - Вижу, - побагровел старик, - девчонку здесь не только свободы лишили,
но и язык велят ей держать на привязи. Не откажите в любезности, сударыня, -
обратился он  к  монахине,  -  сотворите чудо:  пусть она объяснит нам,  что
заставило ее принять такое решение.
     - Дитя мое, - сказала мать Аполлония, - объясни же, почему ты не хочешь
выйти замуж.
     Мадзя  посмотрела на  мать  Аполлонию умоляющим взглядом,  но  старушка
опустила глаза.
     - Я непременно должна это сделать? - спросила Мадзя.
     - Да.
     - Я  не  могу  выйти  замуж...  -  начала Мадзя  дрожащим и  беззвучным
голосом, - я не могу выйти замуж, потому что...
     - Ну, почему же? - спросил майор.
     - Потому что я принадлежала другому, - закончила Мадзя.
     Дембицкий начал искать свою  шляпу,  доктор устремил на  дочь печальный
взор,  мать Аполлония не поднимала глаз. Только майор не потерял присутствия
духа.
     - Что  это  значит:  принадлежала другому?  Скажи,  теперь  уж  таиться
нечего.
     - Один знакомый... - заплакала Мадзя, - один знакомый целовал меня!..
     Она закрыла лицо руками и отвернулась от своих судей.
     - Сколько раз это было? - спросила мать Аполлония.
     - Один раз, но... очень долго...
     - Как долго?
     - Минут пять... а может, десять...
     - Не может этого быть,  -  пробормотал Дембицкий.  - Столько времени не
дышать...
     - Эх,  и глупенькая же ты,  девочка!  -  вздохнул майор. - Чтобы у пана
Сольского был еще один повод ревновать тебя, дай-ка я...
     Он обнял Мадзю и поцеловал в обе щечки, мокрые от слез.
     - Теперь беги на площадь,  - сказал он, - и вели трубить, что я целовал
тебя.  Дитя мое,  да если бы на небе стали записывать, сколько раз мы целуем
красивых девушек, нам бы никогда не видеть солнца... Такие тучи собрались бы
из этих записей.
     - Можешь идти, Мадзя, - сказала мать Аполлония.
     Мадзя исчезла за дверью.
     - Что ж,  сударыня,  - снова заговорил майор, - девочку вы отправили, а
мы так ничего и не знаем...
     - Я уважаю вашу старость, - начала монахиня, - но...
     - Во-первых,  нечего уважать мою старость,  еще неизвестно,  кто из нас
старше. Во-вторых...
     - А во-вторых,  - решительно перебила его мать Аполлония, - только один
из нас может остаться в комнате: вы или я!
     Майор остолбенел, однако тут же нашелся.
     - Ну, не говорил ли я вам, - обратился он к Дембицкому, - что стоит мне
только рот раскрыть при бабах, как они тотчас выпроваживают меня за дверь?
     Он  выбежал во двор и  начал набивать огромную трубку,  которую все это
время прятал под пальто.
     - Приношу  глубокие  извинения за  моего  друга,  -  смущенно заговорил
доктор. - Старый что малый!
     - Ничего, сударь! - сказала с улыбкой монахиня. - Нам приходится видеть
больных и похуже...
     - Итак,  с чем же мы уходим? - спросил Дембицкий, глядя на доктора и на
монахиню.
     Мать Аполлония пожала плечами.
     - Вы сами слышали,  - ответила она. - Думаю, что прежде всего надо дать
бедной девочке успокоиться.
     - И я того же мнения.
     - Кроме того,  -  прибавила она,  -  следует,  я думаю, рассказать пану
Сольскому о нашем сегодняшнем разговоре.
     - Пожалуй, что и так, - согласился пан Дембицкий.
     Они попрощались со  старушкой и  вышли к  майору,  который заглядывал в
окно приемной.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     В  пять часов вечера Сольский был уже в приемной и с нетерпением ожидал
мать Аполлонию.
     Когда  монахиня вышла в  приемную,  он  назвался и  попросил разрешения
повидаться с панной Бжеской.
     - Простите,  сударь, - сказала старушка, - но Мадзя так расстроена, что
сейчас мне даже не хотелось бы говорить ей о вашем посещении.
     - Когда же? - спросил Сольский, пытаясь овладеть собой.
     - Я скажу ей об этом через несколько дней.
     - Стало быть, мы сможем увидеться только через несколько дней?
     Монахиня нахмурилась: ей не понравилась такая настойчивость.
     - Увидеться? - повторила она. - Это, пожалуй, еще не скоро...
     - Вам, если не ошибаюсь, известны мои намерения?
     - Да,  известны,  и  я от души желаю вам успеха.  А потому послушайтесь
моего совета...
     - Я слушаю вас.
     - Прежде всего  дайте бедной девочке снова обрести душевное равновесие,
которое она потеряла. Пусть она успокоится, окрепнет...
     - Когда же, как вы думаете?.. - спросил он с мольбой в голосе.
     - Через несколько месяцев она, может, и успокоится, если... не случится
ничего нового...
     - Сударыня,  -  воскликнул Сольский, протягивая монахине руку, - как вы
думаете,  могу я надеяться, что панна Магдалена когда-нибудь отдаст мне свое
сердце?
     Старушка строго на него посмотрела.
     - Один только бог это знает, - ответила она.



        "ПРИМЕЧАНИЯ"

        "ЭМАНСИПИРОВАННЫЕ ЖЕНЩИНЫ"

     Роман  печатался в  газете  "Курьер  цодзенны" ("Ежедневный курьер")  с
конца 1890 по 1893 год (до Э 281).
     "Первоначальное  заглавие  "Эмансипированная женщина"  ("Эмансипантка")
автор совершенно правильно заменил в книжном издании на множественное число,
так как ни главная героиня,  ни вообще какая-либо другая женщина в романе не
могут дать сколько-нибудь правдивый пример движения за эмансипацию, и только
все вместе,  захваченные в  той или другой степени этим движением,  они дают
красочную  картину,  представляющую в  уменьшенном виде,  иногда  с  задором
карикатуриста,  стремление современных женщин к  независимости",  -  писал в
1894  году известный польский критик и  историк литературы современник Пруса
Петр Хмелевский.
     Время  действия романа  -  70-е  годы,  хотя  многие  образы и  эпизоды
характерны скорее для 90-х  годов.  Именно в 70-е годы в польской прессе шли
особенно оживленные дискуссии об эмансипации женщин.
     Женский вопрос  был  выдвинут самой  польской действительностью.  После
январского восстания  1863  года  и  аграрной  реформы  1864  года  началось
разорение мелкой и  части средней шляхты,  значительное число семей осталось
без  мужчин  в  результате репрессий царского  правительства после  разгрома
восстания,  и  многие  женщины  оказались вынужденными зарабатывать себе  на
жизнь и даже содержать семьи.
     Часть буржуазной прессы,  главным образом органы позитивистов "Пшегленд
тыгодневы",  "Нива"  и  др.,  начали  борьбу за  право  женщин на  труд,  за
равноправие женщин в  области образования и за допуск их в университеты,  за
уравнение в гражданских правах. В этой борьбе приняли активное участие Элиза
Ожешко,  Александр Свентоховский, Юзефа Добишевская, Анастазия Дзедушицкая и
другие писатели и публицисты. Голосам позитивистов противостояли выступления
публицистов из  лагеря консерваторов,  которые утверждали,  что единственный
удел женщины -  это дом,  семья,  дети,  что женщина,  стремящаяся к чему-то
другому - это "явление аномальное".
     Дискуссия,  продолжавшаяся и в 80-е годы, вновь усиливается в 90-е годы
в   связи   с   ухудшением  положения   трудящейся  женщины   в   результате
экономического кризиса.
     Принял участие в полемике по женскому вопросу и Болеслав Прус.  В своих
еженедельных фельетонах 70-90-х  годов  он  неоднократно пишет  о  положении
женщин в  обществе,  женском труде,  о всевозможных учреждениях для женщин и
т.д.  С  большим уважением пишет Прус о тех "женщинах,  которые вместо того,
чтобы надеяться на мужа или жить на чужих хлебах,  своим трудом обеспечивают
независимое положение себе, своим семьям, а иногда и мужьям".
     "Для нас право женщины - это право труда", - пишет Прус в 1876 году. "В
этом -  женский вопрос,  -  пишет он  позже,  в  1888 году.  -  На  что жить
незамужней женщине?  Как,  выйдя замуж, содержать дом, если муж зарабатывает
от 10 до 30 рублей в месяц?"
     Прус  понимает,  что  полемика в  позитивистской прессе касается прежде
всего  женщин  из  обедневшей шляхты  и  интеллигенции,  так  как  вопрос об
"эмансипации"  женщин  из   народа  уже   давно  был   решен  самой  жизнью.
"Равноправие женщин,  хотя бы в труде,  существует у нас уже давно, но среди
так называемых "низших классов, - пишет он в одной из статей. - Крестьянка -
это  не  только  "жрица домашнего очага",  это  фактически кухарка,  пекарь,
судомойка,  прачка и т.д. И еще она умеет пахать, копать, возить продукты на
рынок, жать, рубить и т.д. Никогда еще ни один крестьянин не называл женщину
"неспособной" к какому-либо труду, он только считает ее слабее физически.
     Прус  выступает против  несправедливости в  оплате женского труда.  "На
одной и той же фабрике.  - пишет он в 1892 году, - у одного и того же станка
рабочий зарабатывает больше, чем работница".
     Выводов о  законах буржуазного общества,  где господствуют конкуренция,
право сильного,  закон прибыли,  писатель не делает,  хотя в некоторых своих
статьях  Прус  объясняет  тяжелое  положение женщин-работниц  экономическими
условиями. "Их беда, - пишет Прус в 1893 году, - объясняется не тем, что они
женщины,   а  тем,   что  во  всем  хозяйстве  Европы  сейчас  беспорядок...
Следовательно,  не  консерватизм  и  мужская  хитрость  мешают  женщинам,  а
застой".
     Прус выступал и  по вопросу политического равноправия женщин.  "С точки
зрения  политических  прав,  -  писал  он,  -  женщина  трактуется  во  всем
цивилизованном мире как существо несовершеннолетнее,  а точнее -  она лишена
прав. Она не может, например, быть избирателем..."
     Таким  образом,  высказывания Пруса  разных  лет  говорят  о  том,  что
писатель со всей серьезностью относился к  борьбе за равноправие женщин,  за
их  право  на  труд  и  образование "Вытащить женщин из  этого унизительного
состояния,  - писал Прус в 1888 году, - сделать их людьми и эмансипировать -
это  задача  первостепенной важности для  страны.  Трудно себе  представить,
сколько здоровых сил скрывается за словом "равноправие".
     Вместе с  тем  в  некоторых своих статьях Прус высмеивает поверхностные
представления  об  эмансипации,   высмеивает  тех  женщин,   которые  видели
эмансипацию в том, чтобы одеваться по-мужски и стричь коротко волосы. "Самые
радикальные,  -  рассказывает писатель в  одном из  фельетонов 1896 года,  -
оделись в  брюки  и  пиджаки,  уверяя,  что  женщины ничем не  отличаются от
мужчин".
     В романе "Эмансипированные женщины" Прус юмористически изображает панну
Говард,  ее  антагонисток по руководству обществом,  "эмансипированных" пани
Папузинскую,  "которая играла на  фортепиано,  как  Лист,  пела,  как Патти,
рисовала,   как  Семирадский,  писала  романы,  как  Виктор  Гюго",  и  пани
Канаркевичову,  которая учила наизусть большую энциклопедию Оргельбранда. Но
вместе с тем Прус с большим сочувствием изображает женщин, которые трудятся,
чтобы  содержать себя  и  своих  близких.  Это  бедные жилички пансиона пани
Бураковской, это скромные женщины-труженицы на собрании "эмансипированных".
     К  числу "эмансипированных женщин" относятся и героини романа,  которым
отдано больше всего симпатий автора - пани Ляттер и Мадзя Бжеская.
     Работая над романом, Прус, как всегда, искал прообразы для своих героев
в  жизни.  В  образе  Мадзи  Бжеской  современники писателя узнавали Октавию
Родкевич,  ставшую в 1892 году женой писателя Стефана Жеромского.  Известная
современная писательница, Мария Домбровская, рассказывая в своем предисловии
к собранию сочинений Пруса о его дружбе с Жеромским, пишет:
     "Познакомила их  молодая  сотрудница  журнала  "Вендровец"  Октавия  из
Радзивилловичей  Родкевич,   позже  первая  жена   Жеромского.   Красивая  и
интеллигентная  женщина,  она  взяла  опеку  над  произведениями Жеромского,
которые не  были  приняты журналом,  и  познакомила Жеромского с  Прусом,  с
которым давно была дружна.  Эта другая, близкая Прусу Октавия (его жену тоже
звали Октавией),  работая в  редакции,  была одновременно воспитательницей в
пансионе Генрики Чарноцкой (пани Ляттер) и стала,  как считали современники,
творческим вдохновением для обоих писателей".
     Известный критик  Вацлав Боровый пишет  в  своих  воспоминаниях (1927),
относящихся ко  времени написания романа  Пруса:  "Эмансипированные женщины"
особенно многим обязаны пани  Октавии.  История пани  Ляттер -  это  история
пансиона пани Кщивоблоцкой,  известная тогда в  Варшаве.  Прус,  приступая к
роману,  хотел увидеть какой-нибудь пансион. Пани Октавия привезла его тогда
к своей начальнице панне Чарноцкой.  Прус просидел у нее часа два,  осмотрел
всю школу и  описал потом все с  необыкновенной точностью:  Сократа,  черные
глаза панны Чарноцкой, хотя характер панны Чарноцкой достался Малиновской...
Таков был его метод".
     В 1895 году,  выезжая за границу, Прус навестил Жеромских в Рапперсвиле
(Швейцария).  В  письме  к  жене  он  рассказывает о  некоторых чертах  пани
Октавии,  которые напоминают Мадзю:  "Это удивительная женщина! Работает как
служанка,  присматривает за  больными,  и  -  на  чужбине  -  у  нее  всегда
прекрасное настроение.  Я  иной раз тоскую,  как медведь в  клетке,  ее  муж
также, а она всегда весела".
     Сохранились  теплые,   сердечные  письма  Пруса  к   Октавии  Родкевич.
Любопытно, что в одном из них он шутя называет ее "эмансипированной".
     Интересен для  характеристики героинь Пруса  и  образ  тетки  писателя,
Домицеллы Ольшевской,  которая  воспитала его  и  оказала  на  него  большое
влияние.  Биограф писателя Людвик Влодек рассказывает,  что пани Ольшевская,
еще  когда  не  была  замужем,  подала пример необычайной энергии,  открыв в
Люблине мастерскую шляп.  Она  вынуждена была это  сделать,  так как некогда
большое состояние, принадлежавшее ее семье, растаяло. Такой поступок женщины
шляхетского происхождения вызвал  удивление и  неодобрение шляхты,  но  пани
Ольшевская выдержала насмешки.
     Современная Прусу критика встретила роман в  целом одобрительно.  Одним
из первых выступил с оценкой произведения Петр Хмелевский. В своей рецензии,
появившейся  в   журнале   "Атенеум"   в   год   вы