ветила Мадзя и, почувствовав вдруг
симпатию к панне Цецилии, сердечно ее поцеловала.
     Новая дружба была заключена.
     - Почему вы нигде не показываетесь,  панна Цецилия? - спросила Мадзя. -
Вы такая красавица и... наверное, самая приятная особа в Иксинове!
     Панна Цецилия покраснела.
     - Если бы все были такими, как вы, панна Магдалена! - ответила она. - Я
одичала,  - прибавила она торопливо, - все только вожусь с племянницами да с
их подругами, которые приходят к нам...
     Мадзя вскочила с диванчика и хлопнула в ладоши.
     - Панна Цецилия!  -  воскликнула она. - Давайте откроем вместе пансион!
Мы так подходим друг к другу и так бы любили друг друга.
     - Вместе?  -  переспросила панна Цецилия с кроткой улыбкой.  - Я пришла
просить у вас места учительницы...
     - Нет, вы будете моим сотоварищем! Я у вас буду учительницей, - с жаром
говорила  Мадзя.   -   Ах,   как  все  хорошо  сложилось!  Какая  счастливая
случайность!
     Панна  Цецилия снова  смутилась и,  схватив Мадзю  за  руку,  торопливо
сказала:
     - Это  все  сплетни,  уверяю вас.  Невестка вовсе не  прогоняла меня из
дому, она так деликатна!
     Мадзя слушала ее с удивлением, а панна Цецилия продолжала:
     - Она только сказала мне,  что,  с  ее стороны,  это очень разумный шаг
отдать двух старших девочек к вам в пансион.  Другие семьи, чьи дети учились
у меня вместе с нашими,  тоже предпочитают отдать их в пансион,  и правильно
делают!  Вот я и решила,  -  не невестка,  упаси бог!  - что роль моя в доме
брата кончилась,  не могу я больше быть ему в тягость, пойду к панне Бжеской
и попрошу ее взять меня на самых скромных условиях. И, как видите, набралась
храбрости и пришла к вам, - закончила она с улыбкой.
     - Ах, как я рада, что вам пришла в голову эта идея, - ответила Мадзя. -
Вот увидите, теперь нам удастся открыть пансион.
     - Вы правы. Когда я десять лет назад хотела открыть здесь пансион...
     - Вы? - прервала ее Мадзя. - Почему же вы не открыли?
     Панна Цецилия печально покачала головой.
     - Много было  причин,  -  ответила она.  -  Не  было  учениц,  не  было
учительниц.
     Мадзя вздрогнула.
     - Не было средств.
     У Мадзи запылали щеки.
     - Да  и  храбрости у  меня не хватило,  -  продолжала панна Цецилия.  -
Невестка до сих пор надо мной смеется,  и совершенно справедливо! "Как могла
ты,  Цецилия, - говорит она мне, - с твоим характером мечтать о пансионе?" И
невестка  права:  работать  я  могу,  но  устраивать,  руководить,  собирать
средства...  Да  я  бы  сошла с  ума при первой же неудаче,  а  ведь они так
возможны, когда берешь на себя ответственность за десятки людей...
     Слушая признания панны Цецилии,  Мадзя чувствовала,  что  у  нее голова
кружится и замирает сердце.  К счастью,  вошел отец,  и панну Цецилию словно
подменили: она оробела, забеспокоилась, на вопросы стала отвечать односложно
и, наконец, простилась с Мадзей и доктором.
     После ее ухода, вернее бегства, доктор сказал дочери:
     - У тебя, кажется, уже нашлась помощница, и к тому же хорошая. О лучшей
ты и мечтать не могла.
     - Папочка, а откуда вы знаете, зачем она ко мне приходила?
     - Об этом весь город знает, - ответил доктор. - Аптекарша хочет обучать
своих  дочек  у  тебя  в  пансионе  и  вот  уже  несколько  дней  устраивает
учительнице,  родной  сестре  своего мужа,  такие  сцены,  что  бедная панна
Цецилия должна бежать из дома куда глаза глядят.  Так же, как ты хочешь уйти
от нас.
     Мадзю бросило в холод.
     "Что же это будет?  -  думала она со страхом.  -  Я еще толком не знаю,
открою ли пансион,  а тут оказывается, я уже обязана это сделать! Не могу же
я бросить панну Цецилию, которая из-за меня теряет место!"
     - О чем это ты задумалась? - спросил отец, кладя ей на голову руку.
     Мадзя ни  за  что не  сказала бы  отцу о  новом своем огорчении:  таким
тяжелым оно  показалось девушке,  что  у  нее не  хватило мужества открыться
отцу.
     Она  опустила  глаза,  избегая  светлого  взгляда  отца,  и  машинально
спросила:
     - Кто она, эта панна Цецилия? Она производит странное впечатление.
     - Это очень хорошая и умная женщина; в молодости она была учительницей,
потому что  надо было помогать брату,  сегодня она  учительница,  потому что
надо воспитывать его детей,  а потом она тоже будет учительницей, потому что
не захочет сидеть на шее у невестки.
     У Мадзи дух замер.
     - Папочка,  а  почему она  не  вышла  замуж?  Неужели никто не  захотел
жениться на такой красавице?
     Доктор махнул рукой.
     - Каждая женщина может выйти замуж,  и,  уж во всяком случае,  у каждой
есть поклонники. Были они и у панны Цецилии, даже еще два года назад.
     - Так в чем же дело?
     - Она не такая,  как все, - задумчиво ответил отец. - Потеряла жениха и
решила остаться девушкой.
     - Он ее бросил? - сдавленным голосом спросила Мадзя.
     - Погиб. Бывают такие женщины.
     Этот  вечер  взволновал Мадзю:  перед глазами ее  стояла панна Цецилия.
Значит,  можно быть хорошей и  красивой и все же несчастной?  Можно любить и
потерять любимого? Можно преданно, даже самоотверженно служить, и - лишиться
службы?  Можно иметь диплом,  обладать знаниями,  строить смелые планы и - в
результате оказаться обездоленной и смешной? Боже правый, каким же ты создал
мир!
     "Что же мне теперь делать?  -  думала Мадзя.  -  Если панна Цецилия при
своих талантах не отважилась открыть здесь пансион, то разве мне удастся это
сделать!  Учениц мне  обещают,  но  сколько их  в  самом деле отдадут в  мой
пансион и  за  сколько будут  регулярно платить?  А  где  взять  учительниц?
Правда, у меня есть триста рублей, но у пани Ляттер были тысячи, и все же...
Надо  быть  сумасшедшей,   чтобы  выступать  с  подобными  планами  и  вести
переговоры!
     Однако  на  следующий день  пришли  письма  из  Варшавы,  которые Мадзя
приняла с беспокойством,  но прочла с радостью.  Дембицкий ответил,  что она
может получить частные уроки,  которые дадут ей в месяц около сорока рублей,
только придется бегать по городу.  Панна Малиновская сообщала, что она может
предложить ей  в  одном доме  место постоянной учительницы к  двум девочкам,
которые учились у пани Ляттер.


                           Глава двадцать вторая

                                Цена успеха

     Следующая неделя была для Мадзи самой счастливой в Иксинове. Из бесед с
родителями она убедилась, что у нее может быть человек пятнадцать - двадцать
учениц,  все  они  запишутся  в  приготовительный класс  и  будут  обучаться
школьным  предметам  по  мере  необходимости и  в  зависимости от  развития.
Родители соглашались на это,  понимая,  что на первых порах иначе и  быть не
может.  Платить они  должны  были,  исходя из  такого расчета,  чтобы  доход
пансиона составлял в месяц шестьдесят - восемьдесят рублей.
     Некоторые хотели сразу внести деньги за четверть,  даже за год или дать
письменные обязательства.  Однако  этому  воспротивился доктор  Бжеский;  он
заявил,  что ничего верного еще нет и  что окончательно вопрос будет решен в
начале августа.
     Каждый день  приносил добрую весть.  То  появлялась новая  ученица,  то
забегал Ментлевич и сообщал,  что уже получена ореховая краска для парт,  то
Зося,  которая проводила каникулы у одной из подруг, сообщала родителям, что
на последнюю неделю приедет домой показать, как она потолстела и какой стала
румяной.
     Даже Здислав,  который не любил писать письма,  прислал письмо,  причем
адресовал его  Мадзе.  Сообщив,  что  у  него прекрасная служба на  ситцевой
фабрике, он закончил письмо следующими словами:

     "О  твоем плане открытия пансиона могу  сказать только одно:  мне  жаль
тебя, потому что взрослые барышни в отдельности довольно милы, но целая куча
подростков это,  наверно, скучно! Ты просишь у меня указаний - что же я могу
тебе посоветовать?  В  институте мне с утра до вечера твердили,  что человек
должен всем пожертвовать для общества;  на фабрике я с утра до вечера слышу,
что человек должен приложить все силы,  чтобы сколотить состояние. Поэтому у
меня сейчас два  взгляда на  жизнь.  А  так как от  "любви к  человечеству",
"труда для общества" и т.п.  у меня вылезли локти и сапоги каши просят,  как
знать,  не стану ли я делать деньги? Во всяком случае, я похож на осла между
двумя охапками сена или на Геркулеса,  и  ты должна понять,  что в состоянии
такого душевного разлада я ничего не могу тебе посоветовать..."

     Доктор  Бжеский слушал письмо сына,  высоко подняв брови,  и  барабанил
пальцами по столу, а Мадзя хохотала, как третьеклассница. Она смеялась бы по
любому поводу,  потому что ей было очень весело.  Впереди пансион, о котором
она мечтала, и все огорчения позади. Можно ли быть счастливей?
     Однажды крестьянин,  который обрабатывал землю Бжеских,  пришел сказать
докторше,  что ржи удастся собрать,  наверно,  корцев по восемь с  морга,  и
принес  Мадзе  при  случае  какого-то  необыкновенного  птенчика.   Это  был
маленький  серенький  птенчик,  с  крошечным клювиком  и  необычайно широким
горлышком,  которое он все время разевал. Мадзя была в особенном восторге от
того,  что птенчик не убегал,  а сидел, нахохлившись, как сова, и ежеминутно
разевал клювик.  Но  когда часа через два обнаружилось,  что он  не хочет ни
пить,  ни есть,  ни спать,  даже на постели, Мадзя положила его в корзинку и
отнесла назад, в кусты, где нашел его крестьянин.
     Возвращаясь домой,  она  размышляла о  том,  что станется с  птенчиком,
найдутся ли его родители,  или,  может,  они оба уже погибли, и он, бедняга,
есть не хотел от тоски по ним?  Надо быть злым человеком, говорила она себе,
чтобы отнимать птенцов у  родителей и  сеять печаль и  в сердце сироты,  и в
сердце осиротелых родителей.
     - Ну,   можно  ли,  можно  ли  так  поступать?  -  повторяла  Мадзя,  с
сокрушением  думая  о  беззащитном  птенчике,  который  не  только  не  умел
жаловаться, но даже не понимал, какая причинена ему обида.
     Вдруг на улице, неподалеку от своего дома, она увидела кучку ребятишек.
Со  смехом  и  криком они  окружили маленькую старушку в  полинялом атласном
капоре  и  большой  ветхой  шали.  Мертвое  лицо  старушки было  изборождено
глубокими морщинами, рот разинут, глаза блуждали.
     - Ах,  какие скверные дети,  смеются над старушкой! - бросившись к ним,
воскликнула Мадзя.
     Она подбежала к старушке и спросила:
     - Куда вам надо пройти? Что вам нужно?
     Женщина  обратила  на  нее  круглые  глаза  и   медленно,   с   усилием
проговорила:
     - Я  вот спрашиваю у  них,  где живет эта...  эта...  ну как ее?..  Что
пансион открывает?
     - Магдалена Бжеская? - с удивлением спросила Мадзя.
     - Она самая, панночка, та, что пансион у нас открывает...
     - Это я,  я открываю здесь пансион,  - ответила Мадзя, взяв старушку за
иссохшую руку.
     - Ты?.. Эй, не шути!
     - Да право же, я.
     Потухшие глаза  старушки сверкнули.  Она  вынула  вдруг  из-под  платка
деревянную линейку и принялась бить Мадзю по рукам, приговаривая:
     - Ах ты, негодяйка, ах ты, негодяйка! Что тебе Казик сделал плохого? Ах
ты, негодяйка!
     Удары были слабые и  неловкие,  но  Мадзя от них испытывала такую боль,
точно ее стегали раскаленным железным прутом.
     - Что вы делаете?  За что это вы?  -  спрашивала она, с трудом подавляя
слезы.
     - Ах  ты,  негодяйка!  Что  тебе  сделал  Казик?  -  размахивая  рукой,
повторяла старушка. Линейка уже выскользнула у нее из руки и упала на землю.
     Мадзя  подняла и  отдала  ей  линейку.  Столетняя старуха уставилась на
девушку,  в  ее  мертвых глазах мелькнуло не  то  удивление,  не то проблеск
сознания.  Наконец она спрятала линейку под платок и  замерла посреди улицы,
не зная, куда идти, или, быть может, раздумывая о том, что никуда уже больше
и не стоит идти.
     - Что это за старушка?  - спросила Мадзя у одного из мальчишек, который
захлебывался от смеха.
     - Да это бабушка нашего учителя, - сквозь смех еле выговорил мальчишка.
- Она такая потешная!
     И он побежал в сторону школы.
     Мадзя взяла старуху под руку и осторожно повела ее вслед за мальчишкой.
Они уже подходили к  школе,  когда навстречу им выбежала женщина без чепца и
без кофты, с засученными рукавами рубахи.
     - Что  это вы,  бабушка,  вытворяете?  -  закричала женщина.  -  Вы  уж
простите,  пожалуйста! - прибавила она, обращаясь к Мадзе. - Вот всегда так:
займешься с  ребятами или на кухне,  а  она уйдет в город и всякий раз сраму
наделает или беды!
     - Ничего не случилось,  сударыня,  -  сказала Мадзя,  вводя старушку во
двор и усаживая ее на скамью около дома.
     Убогая жена  учителя,  смущенная своей убогостью,  огорченная поступком
бабушки,  рассыпалась в извинениях.  Мадзя старалась обратить все в шутку, а
когда это ей удалось, спросила, за что же бабушка на нее в претензии.
     - Ах,  открою уж вам все,  вы мне такой показались хорошей,  -  сказала
жена учителя.  -  Видите ли,  сударыня,  мой  муж потерял нескольких учениц:
Витковскую, Сярчинскую, Нарольскую...
     "Они после каникул должны поступить ко мне!" - подумала Мадзя.
     - Немного они  платили:  каких-нибудь шесть,  семь рублей,  но  надо ли
говорить вам, что двадцать рублей в месяц - это ведь потеря, это больше, чем
учительское жалованье. Ну, муж и говорит мне: пока не разделаюсь с долгами -
у  нас восемьдесят рублей долга да  еще проценты!  -  поезжай-ка ты с  тремя
детьми в деревню к брату,  а я с двумя старшими здесь останусь.  Брат у меня
винокур, сударыня, не так уж он богат, но любит меня и на какой-нибудь годик
приютит  с  детьми,  не  пожалеет для  меня  куска  хлеба...  -  Она  утерла
передником глаза и продолжала: - Что греха таить, все мы люди, жаловались мы
тут друг дружке на  ваш пансион.  А  бабушка дремала да слушала,  слушала да
дремала... и... вот что натворила! Лучше умереть, чем терпеть такой срам!
     Мадзя  слушала жену  учителя,  а  сама  присматривалась к  дому  и  его
обитателям.  В окно,  заставленное простыми цветами в горшках,  виднелась за
ситцевой занавеской чистая комната,  но мебель была убогая и ветхая. В кухне
на печи стоял большой горшок картофеля и маленькая сковородка с салом. Около
дома  играли  четверо светловолосых ребятишек,  одетых  в  простое полотно и
бумазею.  Дети  были умытые,  тихие,  одежда на  них  заштопана и  зачинена.
Девочка лет двенадцати в  коротком платьице смотрела на  Мадзю со  страхом и
обидой, так по крайней мере показалось Мадзе.
     "Это,  наверно, она и еще который-нибудь постарше останется без матери,
а трое без отца", - подумала Мадзя.
     Она пожала руку жене учителя,  поклонилась старушке и поцеловала детей.
Младшие посмотрели на нее с удивлением, старшая девочка отстранилась.
     Дома Мадзя столкнулась на крыльце с матерью,  торговавшей у двух евреек
масло и уток. Поглядев на Мадзю, докторша спросила:
     - Что это ты так плохо выглядишь?
     - Я торопилась...
     - Бледная,  вся в поту...  Уж не больна ли ты,  моя доченька? - сказала
мать.  И,  обращаясь к еврейкам,  прибавила:  -  Четыре злотых за масло и по
сорок грошей за утку.
     - Побей меня бог,  не могу, - говорила одна из евреек, целуя докторшу в
рукав. - Ну, скажите сами, почтенная пани, разве не стоит такая утка полтора
злотых? Да они, простите, как бараны, мужика надо, чтоб таскать их!
     В своей комнатке Мадзя начала медленно раздеваться,  уставясь глазами в
угол.  Ей виделось лицо старушки, словно вырезанное из самшита и оправленное
в атлас.  В тех местах, где желтая кожа была чуточку поглаже, она, казалось,
лоснилась на солнце,  как полированное дерево. А эти морщины, которые веером
расходились от уголков губ и глаз,  от основания носа! Будто резчик-самоучка
тупым ножом вырезал их по дереву.
     "Сколько ей может быть лет?  -  думала Мадзя.  -  А  мне и  в голову не
приходило,  что здесь,  в  Иксинове,  есть старушка,  в душе которой вот уже
несколько недель зреет  ненависть ко  мне.  Посиживала она,  наверно,  около
дома,  может,  на той же лавочке,  что и  сегодня,  и все праздные дни,  все
бессонные ночи ненавидела меня,  думала,  как бы мне отомстить!  А дети, что
чувствовали они, когда им сказали: придется вам расстаться, не будете больше
вместе играть, двое старших целый год не увидят матери, а трое младших отца.
Когда они все поймут,  каким диким покажется им, что это я их разлучила! Я -
разлучаю  детей.  Да,  да,  я,  вон  та  самая,  которая  глядится сейчас  в
зеркало!.."
     После  полудня к  Мадзе  пришел  учитель.  Это  был  лысый  мужчина,  с
проседью, спину он сутулил, но изо всех сил старался держать выше голову. На
нем был надет длинный сюртук,  и от сутулости казалось, что у него непомерно
длинные  руки.  Учитель униженно извинялся перед  Мадзей  за  поступок своей
бабушки,  умолял не вредить ему в дирекции и ушел, глубоко убежденный в том,
что  если бы  Мадзя захотела походатайствовать за  него перед властями,  ему
платили бы в год не сто пятьдесят, а двести пятьдесят рублей жалованья!
     - Я  понимаю,  что  не  могу просить вас  об  этом,  -  прибавил он  на
прощанье.
     После его ухода появилась докторша.
     - Чего он приходил?
     - Да так, мама. Поблагодарил за то, что я проводила домой его бабушку.
     - В  детство впала старушка,  ей  уже  за  девяносто.  Но  чего ты  так
взволнована?
     - Видите ли, мамочка, - силясь улыбнуться, ответила Мадзя, - он думает,
что я могу ему повредить или составить в дирекции протекцию. Бедняга...
     - И пусть себе думает, не станет воевать с тобой!
     Вскоре явился пан Ментлевич.  Он был недоволен и,  рассказывая об очень
сухом,  необыкновенно сухом дереве,  из  которого будут изготовлены школьные
парты, пристально смотрел на Мадзю.
     После Ментлевича пришел майор, тоже сердитый, он даже не заметил, что у
него погасла трубка.
     - Это что еще такое?  - сказал он Мадзе. - Чего эта сумасшедшая старуха
напала на тебя на улице?
     Мадзя разразилась смехом.
     - Вы  говорите о  бабушке учителя?  -  спросила она.  -  На  кого  она,
бедняжка, может напасть?
     - Я  так и сказал заседателю,  однако он твердит,  что слышал в городе,
будто старуха накинулась на тебя.
     Майор не успел кончить, как вошел ксендз.
     - Кирие элейсон!* - воскликнул он с порога. - Чего они от тебя хотят?
     ______________
     * Господи, помилуй! (древнегреч.)

     - Кто? - спросила Мадзя.
     - Да учитель с женой.  Жена нотариуса толковала мне еще про старуху, но
та ведь еле двигается.
     Сохранять тайну не было больше никакой возможности,  и Мадзя рассказала
все своим друзьям.
     - Ну,  в таком случае,  пойдем,  ваше преподобие,  играть в шахматы,  -
сказал майор.  Обняв Мадзю за талию,  он поцеловал ее в лоб и прибавил: - Не
стоит тебя Иксинов.  Уж очень ты добрая. Напоминаю вам, ваше преподобие, что
сегодня первую партию белыми играю я.
     Отец  в  тот  вечер  совсем  не  говорил с  Мадзей  о  слухах,  которые
распространились в  Иксинове.  Однако оба  они с  матерью,  наверно,  что-то
слышали, потому что мать была сердита и у нее болела голова.
     Мадзе всю  ночь снился птенчик.  Совсем как  наяву,  она  отнесла его в
кусты,  нашла  для  него  в  густом можжевельнике ямку,  сгребла туда  сухих
листьев и посадила сиротку в это гнездышко. Даже возвращалась она к птенчику
трижды,  как и наяву, погрела его своим дыханием, поцеловала, а когда совсем
уже уходила и еще раз повернула голову,  он сидел в гнездышке,  распростерев
крылышки,  и пискнул,  разинув широкое горлышко.  Это он прощался с нею, как
умел.
     "Жив ли он?  -  думала Мадзя.  -  Может,  его нашли уже птицы, а может,
сожрал какой-нибудь зверь?.."
     Проснувшись,  она перед завтраком побежала в поле,  в кусты. С бьющимся
сердцем вошла она в заросли можжевельника,  говоря себе,  что,  если птенчик
пойман, это будет для нее дурное пр