я с сестрой и братом и вышел, пообещав прийти в Европейскую
гостиницу,  где остановился Здислав. Когда старик был уже на лестнице, Мадзя
выбежала вслед за ним и, крепко сжав его руку, шепотом спросила:
     - Что вы думаете о Здиславе?
     - Кажется, он действительно тяжело болен.
     - Но ведь он ходит, говорит...
     Дембицкий пожал плечами и начал медленно спускаться с лестницы.
     Когда Мадзя вернулась в комнату, брат с возмущением набросился на нее:
     - Ты  просто  смешна  со  своими  коридорными  секретами!  Я  знаю,  ты
спрашивала о моем здоровье.  Но что бы ни ответил тебе твой философ, меня он
не разуверит.  Я обречен, и все напрасно. Дни мои сочтены. И все-таки старик
оказал  мне   большую  услугу.   Теперь  остаток  дней  я   смогу  заполнить
размышлениями об  его вере в  будущую жизнь.  Счастливый человек,  идеалист,
оптимист! Мы, нынешнее поколение, не можем быть такими.
     - Стало быть,  ты  не  веришь тому,  что он  говорил?  -  с  удивлением
спросила Мадзя.
     - Дитя мое,  все это старые гипотезы, а не доказательства и, тем более,
не факты. Верить же следует не словам, а только фактам.
     - Знаешь что,  Здислав, - сказала вдруг Мадзя. - Я дам телеграмму отцу,
что ты здесь.
     Брат схватил ее за руку.
     - Боже тебя упаси! - рассвирепел он. - Я и за границу-то бегу, чтобы не
встретиться со стариками!
     - Тогда я поеду с тобой. Деньги у меня есть...
     - Не по-е-дешь!  - отчеканил брат. - Дайте же мне хоть умереть так, как
мне нравится. Не нужны мне прощания, слезы, разговоры.
     - Здислав!
     - Послушай, Мадзя, давай раз навсегда с этим покончим. Если ты сообщишь
отцу и матери, если кто-нибудь из них приедет сюда или ты увяжешься за мной,
клянусь тебе, я приму яд. Поняла?
     Мадзя тихо заплакала.
     - Можешь утешать меня,  как хочешь, - с раздражением продолжал Здислав,
- приводи Дембицкого, делай со мной что угодно, но никаких докторов, никаких
нежностей!  Я очень долго жил без вас,  и смерть у вас на глазах была бы для
меня пыткой!
     - Что же это, мы должны бросить тебя?
     - Да, и ты в первую очередь.
     - Ах, что ты говоришь! - воскликнула Мадзя, целуя брату руки.
     - Довольно,  прошу тебя!  Не  мучь  меня  своими слезами,  не  то  я...
выброшусь в  окно.  Я  ведь сказал тебе,  чего я  хочу и  на  что вы  можете
толкнуть меня своими телячьими нежностями.  А  сейчас,  если хочешь,  отвези
меня в гостиницу.
     Глаза его блуждали,  он задыхался от ярости.  Мадзя поняла, что спорить
бесполезно.  Она  утерла слезы,  оделась,  сдерживая рыдания,  помогла брату
набросить пальто и повезла его в гостиницу.
     Всю дорогу Здислав сердился. Когда они вошли в номер, он взял зеркало и
начал  рассматривать свой  язык,  затем пощупал пульс и,  вынув из  чемодана
термометр, сунул его под мышку.
     - Не верится, что ты действительно тяжело болен, - сказала Мадзя. - Как
это случилось?
     - Простудился,  схватил воспаление легких, запустил болезнь, и теперь -
конец.
     - А мы думали, что ты совсем выздоровел.
     - И я сначала так думал. А потом уже не было смысла беспокоить вас. Все
равно вы бы не помогли.
     Он  сидел,  уставившись глазами  в  потолок,  дрожал  от  возбуждения и
поминутно щупал  пульс.  Чтобы  хоть  как-нибудь  отвлечь брата  от  мыслей,
которые,   как  стая  воронья,   носились  над  его  головой,  Мадзя  начала
рассказывать о  том,  как она жила эти два года.  Для нее это была настоящая
исповедь,  но брат плохо ее слушал.  А когда она спросила Здислава, что он о
ней думает, тот ответил:
     - Дорогая моя,  разве человек,  стоящий на краю могилы,  может думать о
чем-нибудь, кроме могилы? Все остальное - чепуха!
     - И ты говоришь это после всего, что слышал от Дембицкого?
     - Слова! - ответил он.
     Они оба умолкли.  Он воспаленным взором смотрел на свечу,  Мадзя кусала
губы, чтобы не разрыдаться.
     Около полуночи Мадзя спросила брата, не хочет ли он спать.
     - Ах,  оставь!  -  отмахнулся он. - Разве я сплю по ночам? Боюсь, чтобы
смерть не  застигла меня врасплох.  Днем дремлю немножко,  потому что  среди
шума чувствую себя в большей безопасности.
     - А ты,  миленький, ляг сейчас, - сказала Мадзя, опускаясь перед ним на
колени.
     - Ты что,  в  своем уме?  Я  никогда теперь не ложусь,  ведь меня может
задушить кровь.
     - А  сегодня попробуй!  Ведь я  с  тобой!  Не болезнь тебя изнуряет,  а
бессонница и  неправильный образ  жизни.  Если  бы  ты  каждую ночь  спал  в
постели, в удобном положении, ты бы убедился, что не так уж тяжело болен.
     Она сжимала его горячую и влажную руку. Здислав задумался.
     - Да, не худо бы поспать в постели. Но боюсь...
     - А ты попробуй! Я уложу подушки повыше, будешь спать, как в кресле.
     Бжеский посмотрел на кровать.
     - Я бы попробовал... Ну, а вдруг я умру у тебя на руках?
     - Не бойся,  миленький. Я буду смотреть за тобой. Подложу тебе руки под
спину и, если замечу, что тебе неудобно, подниму тебя.
     Бжеский улыбнулся,  подошел к  кровати и сел.  Попробовал откинуться на
подушки,  но испугался. Тогда Мадзя усадила его на середину кровати и начала
осторожно укладывать его ноги на постель.
     Здислав сопротивлялся и весь дрожал.
     - Ну,  довольно! - говорил он со спазматическим смехом. - Я уже сижу на
кровати.  Это  -  огромный успех:  ведь  раньше я  бежал от  нее.  Довольно,
Мадзенька,  дорогая моя,  золотко мое, не укладывай меня! Ведь я умру у тебя
на руках.
     Но Мадзя уже уложила его на подушки.
     - Ну, разве тебе плохо так? - спросила она.
     - Мне хорошо,  только надолго ли?  Убери,  дорогая, со стола эти свечи,
они смотрят мне прямо в глаза,  как будто я уже покойник.  А-а-а!  только не
отпускай мою руку или посади меня!
     Мадзя вырвалась и мгновенно переставила подсвечники на комод.
     - Вот видишь,  -  сказала она,  присев около брата и  снова беря его за
руку. - Ничего с тобой не случилось, хоть я и отошла от тебя.
     - Но как бьется сердце! - прошептал он.
     Наконец он успокоился.  Мадзя сидела рядом с  ним,  прислушиваясь к его
отрывистому дыханию и чувствуя биение его пульса.
     - Твой Дембицкий -  чудак, - произнес Здислав. - Все стоит у меня перед
глазами... Что за фантазии! И все-таки он сбил меня с толку.
     - Представь себе,  -  продолжал он после минутного молчания,  - раньше,
как только наступала ночь,  мне виделась на  потолке какая-то черная полоса.
Будто черная завеса медленно опускалась на комнату.  Я понимал,  что,  когда
она опустится до моей головы,  я перестану мыслить, ибо по ту сторону завесы
нет  уже ничего,  кроме тьмы.  Бесконечной тьмы,  простирающейся за  пределы
Млечного Пути  и  туманностей и  непроницаемой,  как  железо.  Ужасная  мгла
надвигалась отовсюду и душила меня. Потом мне стало чудиться, что я - точка,
ничто,  и  лежу в бескрайней пустоте,  которую когда-то заполняла вселенная.
Вселенная исчезла вместе с моей жизнью, как исчезает отражение человеческого
лица в воде,  когда набегает рябь. Вселенная исчезла, от нее осталась только
пустота, бесформенная, лишенная красок и движения. Ах, если бы ты знала, как
терзали меня эти видения!
     - А ты не думай о них, - шепнула Мадзя.
     - Как раз и  сейчас я  думаю о  них,  -  с улыбкой возразил ей брат,  -
потому что произошла удивительная вещь.  И  сейчас я вижу эту черную завесу,
вижу, как она свешивается с потолка над моей головой. Но знаешь что? Сегодня
тьма уже не кажется мне такой густой, такой непроницаемой. И если бросить на
нее луч света,  она исчезнет,  как тень.  А  за  ней еще много,  очень много
пространства, бесконечность, в которой, быть может, что-то и есть...
     Он перевел дыхание и продолжал:
     - Я и сейчас вижу пустоту,  лишенную красок и движения,  которая больше
всего пугала меня.  Но смелее вглядываясь в нее, я начинаю различать смутные
очертания.  В  них  нет  еще  ничего определенного,  но  нет той убийственно
однообразной пустоты,  в  которой ничто не  могло бы возникнуть.  И  все это
следствие бесед с твоим Дембицким.
     - Стало быть, ты начинаешь убеждаться в его правоте?
     - Э, нет! - живо запротестовал брат. - Это вполне естественный процесс.
Слова,  которыми он  забросал меня,  неизбежно должны  были  запечатлеться в
мозгу на сером и пустом фоне моих размышлений.  Подстроил мне штуку,  старая
лиса! Теперь я не могу толком подумать о небытии: как только представлю себе
его, мне тотчас вспоминаются сказки старика.
     Больной успокоился.
     - Мадзенька,  -  сказал он понизив голос, - если я засну, ты меня сразу
же разбуди, а то... сама знаешь... А заметишь, что я перестаю дышать, хватай
за плечи и сажай на постели. Даже водой брызни в лицо. Здесь есть вода?
     Через минуту он уже спал.  Глядя на него,  Мадзя не могла поверить, что
этот человек действительно смертельно болен.  Он  болен,  конечно,  но самое
страшное,  что у  него нервы расшатаны и  организм истощен от  неправильного
образа жизни.
     Надежды Мадзи еще больше укрепились,  когда Здислав,  проснувшись около
пяти часов утра, сказал, что не помнит ночи, когда бы так хорошо спал.
     Правда, он кашлял и чувствовал усталость, но это не смущало сестру.
     "Он не так плох,  как показалось мне в  первую минуту",  -  сказала про
себя Мадзя.


                            Глава восемнадцатая

                         . . . . . . . . . . . . .

     Около десяти часов утра Здислав,  по совету Мадзи,  переоделся с ног до
головы в  свежее белье  и  новый костюм.  Это  привело его  в  такое хорошее
настроение, что он начал напевать хриплым голосом, заявил, что у него волчий
аппетит, и велел подать на завтрак чай, яйца и ветчину.
     Но когда коридорный принес еду, Здислав, морщась, выпил одно яйцо, взял
было в рот кусочек ветчины, но тут же выплюнул.
     - Вот видишь,  - сказал он сестре, - что это за жизнь! Организм сгорает
с  ненормальной быстротой,  а  из-за  плохого аппетита я  не могу восполнить
потерянное.
     Подойдя к зеркалу, он начал рассматривать свое осунувшееся лицо, язык с
желтым налетом,  запекшиеся губы;  затем с  часами в  руках проверил пульс и
дыхание и, наконец, сунул под мышку термометр.
     - Родненький мой,  пригласи докторов,  - сказала Мадзя, повиснув у него
на шее. - Мне все-таки кажется, что твоя болезнь больше от мнительности.
     - К черту докторов!  -  закричал Здислав,  отталкивая сестру.  - С меня
хватит! Они уже выстукали и выслушали меня со всех сторон.
     - Какой же тебе от этого вред?
     - Они  меня  раздражают.  Я  прошел через десяток консилиумов и,  когда
подумаю об одиннадцатом, чувствую себя так, точно иду на эшафот. Пока они не
укладывают меня на диван,  -  прибавил он спокойно,  -  и  пока я не вижу их
глупых  физиономий,  склонившихся надо  мной,  я  еще  могу  обманывать себя
надеждой. Но их стетоскопы, молоточки, многозначительно поднятые брови и эта
ужасная деликатность сразу напоминают мне, что участь моя решена.
     - Но,  Здислав,  ты  не так уж болен.  Пригласи самых лучших докторов и
скажи им напрямик, что хочешь знать правду.
     - Будь она проклята,  их правда!  Я знаю,  что это такое. Каждый из них
сначала говорит,  что все это пустяки;  потом, когда его прижмешь, признает,
что ты смертельно болен; а под конец, решив, что напугал тебя, старается все
превратить в шутку.
     Болезненный румянец покрыл его лицо.  Он  заходил по  комнате,  сердито
ворча:
     - Ну, к чему мне доктора? Думаешь, у меня нет книг, думаешь, я не читал
их,  не знаю,  что такое чахотка,  и не слежу за собой?  К вечеру - жар, под
утро -  обильный пот, отсутствие аппетита, учащенное неровное дыхание, такой
же пульс, наконец, постоянная потеря в весе.
     - Но ты не очень кашляешь, - прервала его Мадзя.
     - Какое это имеет значение!
     - И несмотря на ослабление организма, ты все еще сильный...
     - Временное улучшение, после которого состояние снова ухудшится.
     - Стало быть, ты не хочешь лечиться! - в отчаянии воскликнула Мадзя.
     - Ну конечно же,  хочу,  -  ответил он.  - Велели мне ехать в Меран - я
еду.  Там меня осмотрит Таппейнер, единственный знаток чахотки, его мнение и
будет для меня решающим.
     Мадзя с мольбой сложила руки и,  глядя на брата глазами,  полными слез,
попросила:
     - Я поеду с тобой в Меран. Деньги у меня есть...
     Здислав задумался.
     - Ну что ж. После консультации с Таппейнером я выпишу тебя.
     - Зачем же так? Я сейчас хочу с тобой ехать. Я...
     Брат отстранил ее и крикнул, ударив себя кулаком в грудь:
     - Послушай, Мадзя! Если ты дашь знать старикам или будешь навязываться,
- клянусь тебе, я отравлюсь! Вот тут, в этом номере! Дайте мне хоть недельку
пожить, как мне хочется!
     Мадзя поняла,  что придется уступить.  Но ее не покидала надежда,  что,
может быть, брат не так тяжело болен.
     - Вот увидишь, - сказала она, - выздоровеешь, сам в этом убедишься.
     - Смешная ты!  -  ответил брат.  -  Думаешь, я этого не допускаю? Наука
говорит мне,  что  у  меня поражены не  только легкие,  но  и  горло и  даже
кишечник.  Но во мне еще теплится надежда,  что я  могу ошибаться,  что есть
хоть тысячная доля вероятия в  том,  что я не только поправлюсь,  но и смогу
работать...
     - Ах,  если бы ты всегда так говорил! - воскликнула Мадзя, бросаясь ему
на шею. - Но ты меня вызовешь сразу же после приезда в Меран?
     - Сразу же после консультации с Таппейнером.
     - И я всегда-всегда буду с тобой?
     - До гроба,  -  ответил Здислав,  целуя ее в лоб.  -  А если убежишь, я
брошусь за тобой в погоню.  Я вижу, ты одна только можешь ухаживать за мной,
но, пожалуйста... не упрямься!
     - Ну, хорошо, поезжай в Меран! - решительно сказала Мадзя.
     - Погоди, потерпи немного! Дай же мне отдохнуть несколько дней.
     Они оба рассмеялись.
     - Ах ты, ипохондрик, - пожурила Мадзя брата.
     - Может быть, это действительно ипохондрия.
     - Знаешь, если ты в самом деле так богат, возьми извозчика и покатаемся
часок-другой на свежем воздухе...
     - Ну какой у вас тут воздух!  -  отмахнулся он.  - Вот в горах я подышу
воздухом,  а  здесь лучше уж подождать этого...  чудака.  Первый раз в жизни
вижу  математика,  который с  таким  спокойствием утверждает,  что  верит  в
бессмертие души.
     - Он действительно верит, и, надо думать, у него есть доказательства.
     - Счастливец! - вздохнул Здислав.
     В полдень в гостиницу явился Дембицкий в праздничном наряде. На нем был
коричневый сюртук,  который жал  в  плечах,  белый  пикейный жилет,  который
топорщился спереди,  и  светло-серые брюки с небольшим пятном пониже правого
колена. В одной руке старик держал шляпу и трость, в другой - летнее пальто,
рукав которого волочился по полу.
     При виде разодетого гостя Бжеские не могли удержаться от смеха.
     - А что, - заговорил Дембицкий, - при сестре и чахотка отступает?
     - Знаете, пан Дембицкий, - сказала Мадзя, поздоровавшись со стариком, -
Здислав этой  ночью  впервые спал  в  постели.  Правда,  не  раздевался,  но
все-таки лег.
     - И что самое любопытное,  -  прибавил Бжеский,  -  на фоне небытия мне
рисовались уже какие-то формы, движение.
     - Что-то больно скоро, - заметил Дембицкий.
     - Это  неизбежное следствие нашей  вчерашней беседы.  Закрытые глаза  в
нормальном состоянии видят  только  темноту;  но  если  раздражать их  ярким
светом, на фоне темноты появляются какие-то виденья.
     - Добрый знак, - сказал Дембицкий. - Выходит, ваши духовные силы еще не
угасли.
     - Ах,  какой  вы  хороший,  -  воскликнула Мадзя.  -  Ну,  говорите же,
говорите, как вчера, я уверена, что Здислав будет обращен.
     Бжеский усмехнулся, а Дембицкий холодно произнес:
     - Я, собственно, затем и пришел, чтобы закончить вчерашний разговор. Но
должен заметить,  что я вовсе не собираюсь обращать вас в новую веру. Я - не
апостол,  а вы -  не заблудшие овцы из моего стада.  Вы для меня примерно то
же,  что для химика реактивы,  а для физика - термометр или гальванометр. Об
этом я должен предупредить вас заранее.
     Это  было сказано таким сухим тоном,  что по  лицу Мадзи пробежала тень
недовольства. Зато Здислав пожал руку старику.
     - Вы  внушаете  мне  уважение,   пан  Дембицкий.   Конечно  же,  теория
бессмертия  души,  преподнесенная больному  для  того,  чтобы  его  утешить,
смахивает,   прошу  прощенья,  на...  жалкую  игрушку.  Не  сочтите  это  за
нескромность,  но  я  слишком много  видел  на  своем веку,  чтобы позволить
мистифицировать себя с  помощью красивых фраз;  да  и  вы слишком порядочны,
чтобы так поступать.
     Дембицкий положил шляпу на чайник и  масленку,  поставил в угол трость,
которая тут же  упала на  пол,  сам уселся в  кресле и,  скрестив руки,  без
предисловий спросил Здислава:
     - Почему вы  не верите в  существование души,  не однородной с  телом и
обособленной?
     - Потому что никто и никогда ее не видел, - ответил Бжеский.
     Мадзя  вздрогнула.  Странное чувство охватило ее,  когда  она  услышала
такой простой ответ.
     - Почему же,  - спросил Дембицкий, - вы верите, что явление, которое мы
называем светом, основано на четырехстах - восьмистах триллионах колебаний в
секунду? Кто видел эти колебания?
     - Наши сведения о колебаниях возникают из расчетов,  основанных на том,
что два световых луча, столкнувшись, могут затухнуть.
     - А то, что я, вы и все другие люди мыслят и ощущают, разве не является
таким же достоверным фактом, как затухание световых лучей при столкновения?
     - Но мышление вовсе не свидетельствует о том,  что душа является чем-то
обособленным  от  тела.  Ведь  она  может  представлять собой,  и  наверняка
представляет, движение клеток мозга. Без мозга нет мышления.
     - Откуда вы  это знаете?  До Джильберта все считали,  что электричество
существует только в янтаре, а теперь мы знаем, что оно может существовать во
всей вселенной.  Простые люди считают,  что там,  где замерзает вода,  а тем
более ртуть, отсутствует теплота; а физики уверены, что теплота существует и
при   двухстах  пятидесяти  и   двухстах  шестидесяти  градусах  ниже  точки
замерзания воды.  Отсюда вывод:  если сегодня мы  обнаруживаем душу только в
мозгу, то наши потомки могут найти ее в растениях, в камне и даже в пустоте,
которую принято называть торричеллиевой.
     - Но  ведь это только гипотезы,  -  возразил Здислав.  -  Между тем тот
факт, что мышление является функцией мозга...
     - Вот, вот! Может, вы докажете это?
     - Доказательства вам известны,  -  ответил Бжеский,  - поэтому я только
перечислю их.  В  животном  мире  мы  видим,  что  большему  развитию  мозга
сопутствует и  более  развитая мыслительная деятельность.  У  человека,  как
известно,  чрезмерный или недостаточный приток крови в мозгу ослабляет, а то
и  вовсе  приостанавливает  мышление.   Алкоголь,   кофе,   чай,   возбуждая
кровообращение,  возбуждают и  процесс мышления.  А  когда  в  старости мозг
высыхает,   соответственно  слабеют   мыслительные   способности.   Решающее
значение,  -  продолжал он,  -  имели опыты Флуранса,  который лишал голубей
способности сознавать окружающее,  удаляя у них определенные слои мозга;  но
когда мозговая ткань отрастала, к птице возвращалась утраченная способность.
Да что говорить!  Вы знаете второй том Молешотта,  его "Круговорот жизни". А
ты,  Мадзя,  при случае прочти в  этой книге хотя бы письмо восемнадцатое "О
мысли".
     - А теперь,  - сказал Дембицкий, - прошу прощенья за нескромность, но я
давно уже удивляюсь,  как могут такие проницательные люди,  как Молешотт или
Фохт,  проявлять наивность суждений там,  где  нужны убедительные аргументы.
Короче  говоря,  все  опыты,  которые проводились над  мозгом:  исследования
химических продуктов и температуры,  рассматриваемых как электрические токи,
а также все повреждения мозга,  как преднамеренные,  так и случайные,  - все
они доказали тольк