талым
голосом произнес пан Людвик.
     Больная дама разразилась смехом.
     - Ах,  вот оно что! Ты сделал Мадзе предложение, и она приняла его? Так
бы и сказал!  Ну,  женись,  женись же! Я хочу увидеть наконец в доме молодое
лицо, потому что с вами можно с ума сойти. Вот это жена для тебя, она сумеет
поухаживать за мной.  Какая доброта,  какое отсутствие эгоизма, какое нежное
прикосновенье!  Никто так легко не  поднимает меня,  как она!  Из всех,  кто
водит меня под руку,  никто не смотрит так,  как она, чтобы я не споткнулась
на дороге о камень!..
     - Но,  сестрица,  это дело еще не решенное,  я  едва начал разговор!  -
нетерпеливо прервал ее пан Людвик.
     - Стало быть, она тебе отказала?
     - Нет.
     - Так что же?
     - Дала  мне  понять,  что  знает о  моей любви,  и  во  имя  этой любви
потребовала жертвы...
     - Во имя отца и сына, какой жертвы? - воскликнула потрясенная дама.
     - Она  хочет,  чтобы я  играл в  концерте на  скрипке,  -  приглушенным
голосом ответил пан Людвик.
     - Только  и  всего?  Играй,  разумеется,  играй!  Женщина  имеет  право
требовать жертв от мужчины,  потому что и  сама приносит немалые жертвы.  Уж
я-то об этом кое-что знаю! - прибавила она со вздохом.
     - Так вы хотите, сестрица, чтобы я выступил на концерте?
     - Ну,  разумеется.  Разве Контский не играл на скрипке в концертах,  и,
однако,  у него было прекрасное реноме!  Пусть наконец все узнают,  что и ты
умеешь кое-что делать.
     Пан Людвик не хотел сказать о  самом важном обстоятельстве:  о бродячих
актерах. Он сидел поэтому молча, а больная дама разглагольствовала:
     - Дай концерт,  раз она хочет,  и...  женись,  только поскорее,  а то я
чувствую,  что умру среди этих сморчков,  а главное,  черствых сердец...  Не
знаю, как быть: отдать ли вам другую половину дома, или лучше уж вам жить со
мной на этой половине?..
     - Мыслимо ли это, сестрица?
     - А почему же немыслимо?  Комната рядом с моей спальней, та, которую ты
занимаешь,  такая большая,  что в ней не то что молодая пара, поместились бы
четыре человека.  Не могу же я оставаться ночью одна, чтобы рядом не было ни
живой души! Да меня еще убьют!
     - Но, сестрица!..
     - Ах,  ты вот о чем!.. Да, да! - поразмыслив, ответила дама. - Понимаю,
у вас должна быть отдельная квартира... Но должна тебе сказать, что и я одна
в  этой  пустыне не  останусь.  Кто-нибудь из  вас  -  ты  или  она,  должен
бодрствовать около меня: одну ночь ты будешь спать в комнате рядом, а другую
она.  Это вовсе не трудно,  напротив,  так и  должно быть,  чтобы супруги не
только поровну пользовались моими доходами,  но и делили свои обязанности по
отношению ко мне...
     Экс-паралитичка говорила таким резким тоном,  что  пан  Круковский,  не
желая  вступать  в  пререкания с  нею,  воспользовался приходом Валентовой и
удалился в глубь сада, чтобы предаться мечтам о прекрасном будущем.
     Благодаря быстроте действий пана  Ментлевича город еще  до  наступления
вечера  знал  о  предстоящем концерте.  Местная молодежь тотчас  взяла  двух
актеров  под  свое  покровительство.  Одни  нанесли  визит  панне  Стелле  и
преподнесли ей  при  сей оказии несколько букетиков и  две коробочки дешевых
конфет, другие познакомились с Сатаниелло и устроили ему маленький заем.
     В  результате под вечер к  Стелле на  квартиру,  которую она занимала с
Сатаниелло,  явились прачка и  швея.  Около  полуночи Сатаниелло в  обществе
местной молодежи так  усердно развлекался у  Эйзенмана,  что  внезапно снова
оказался в  голосе и  с бокалом в руке начал декламировать "Траурный марш" к
музыке Шопена.  Впечатление он произвел колоссальное, и молодежь отнесла бы,
может,  знаменитого декламатора домой на руках,  если бы посреди марша голос
не перестал его слушаться.
     - Проклятая форточка! - просипел декламатор. - Опять меня продуло.
     - Может, это вам дым повредил? Уж очень здесь дымно, - вмешался кто-то.
     - А я думаю, это пунш, - заметил помощник нотариуса.
     - И вообще он слишком много пил,  - прошептал Ментлевич. - Впрочем, дня
через два все пройдет, и на концерте он будет декламировать, как сам Трапшо.
     - Да здравствует Трапшо!  Вот это декламатор!  -  со слезами воскликнул
один из собутыльников;  в клубах дыма его невозможно было разглядеть,  но за
столом у Эйзенмана он всякий раз готов был пролить слезу.
     На  следующий день к  Мадзе прибежала панна Евфемия;  она  была немного
бледна,  но в  сочетании с блеском глаз эта бледность только подчеркивала ее
красоту.
     - Милая Мадзя,  -  сказала она обиженным голосом,  -  что это значит? В
городе говорят,  что ты  устраиваешь концерт -  без меня...  Но ведь если мы
должны быть союзницами, то во всем!
     - Я не смела утруждать тебя,  ведь это...  бродячие актеры,  - ответила
Мадзя.
     - Они  про  нас  тебе ничего не  говорили?  -  в  испуге спросила панна
Евфемия.
     - Я ничего не слыхала, - краснея за ложь, ответила Мадзя.
     - Видишь ли,  эта певица вчера была у  мамы и  просила дать ей на время
фортепьяно.   Мама  ее  не  знает  и,  ты  сама  понимаешь,  не  могла  дать
решительного ответа.  Но сегодня я пришла сказать тебе,  что...  мы дадим ей
фортепьяно.
     - Они хотели взять фортепьяно у нас, но ваше лучше.
     - Ну конечно,  гораздо лучше,  -  сказала панна Евфемия.  -  Я слышала,
Круковский  хочет  играть  на  скрипке.   Не  знаю,  прилично  ли  это,  что
аккомпанировать ему будет какая-то бродячая актриса.  Было бы удобнее,  если
бы аккомпанировал кто-нибудь из общества.  Мы всегда играли с ним, и со мной
все   прошло   бы   замечательно.   Если   он   стесняется  попросить   меня
аккомпанировать, так ты намекни ему, скажи, что я соглашусь.
     - Ах,  как это хорошо!  - воскликнула Мадзя. - Значит, ты будешь играть
на концерте?
     - С Круковским - да.
     - Я сейчас же скажу ему об этом, и он явится к тебе с целой депутацией.
Кого ты предпочитаешь: майора с нотариусом или майора с моим папой?
     - Я  говорю о  Круковском,  -  ответила панна Евфемия.  -  А майор тоже
принимает участие?
     - Конечно.  Он  даже будет продавать билеты,  он и  ксендз,  потому что
часть дохода мы отдадим на костел,  - с увлечением говорила Мадзя. - Ты сама
понимаешь,   что   для  тебя  и   пана  Людвика  даже  удобнее  выступать  с
благотворительной целью.
     - Ах,  вот как! Нет, ты просто прелесть! - воскликнула панна Евфемия. -
Должна  тебе  сказать,   -  продолжала  она,  понизив  голос,  -  только  не
проговорись,  что ты узнала от меня об этом:  Ментлевич от тебя без ума.  Он
говорит, что по твоему приказу готов броситься в огонь, слыхала?
     - Пан Ментлевич очень хороший человек, - спокойно ответила Мадзя.
     Панна Евфемия погрозила ей пальцем.
     - Какая  ты  кокетка,  Мадзя!  Умеешь кружить головы кавалерам.  Только
смотри не вскружи пану Людвику, а остальных я всех дарю тебе!


                               Глава десятая

                        Концерт в маленьком городке

     Неделю в  Иксинове шли  приготовления к  концерту.  Все  цветы из  сада
ксендза  были  заказаны для  дам;  портнихи,  которым платили,  как  певицам
сопрано,  не  спали по ночам;  из губернского города был привезен воз шляп и
вееров,  Эйзенман,  на этот раз как торговец шелками, вписал в книги чуть ли
не две страницы новых должников.
     Барышни  не  выходили из  дому,  занятые переделкой платьев;  аптекарша
заказала по  телеграфу накидку,  обшитую лебяжьим пухом;  аптекарь,  стоя на
пороге аптеки, громко жаловался на низкую таксу, которая не дает возможности
угодить  жене.  Чудеса  рассказывали о  новом  туалете  панны  Евфемии и  ее
экзерсисах на фортепьяно.
     Только Мадзе некогда было думать о  нарядах.  Не  успевала она  кончить
аккомпанировать Стелле  (Сатаниелло  был  болен  и  лежал  в  постели),  как
прибегал пан  Ментлевич с  коробкой жетонов,  на  которых надо было написать
номера кресел.  Не  успевала она  кончить писать,  как  надо  было продеть в
жетоны нитки.  Не успевала она кончить дела дома,  как ее звали в трапезную,
чтобы спросить, хорошо ли убран зал.
     Если бы ей самой пришлось думать о наряде, то она, наверно, пошла бы на
концерт в  сером платьице.  Но о  ней помнила мать и потихоньку,  без особых
примерок,  сшила дочери газовое платьице кремового цвета.  В  день  концерта
докторша причесала Мадзю и  кое-где подогнала на ней платье.  И  когда Мадзя
около восьми часов вечера вошла с  отцом в  зал с  желтой розой в прическе и
красной у лифа, Ментлевич остолбенел, а по трапезной пробежал шепот:
     - Какая красавица!
     Пустая  трапезная некогда славного монастыря превратилась в  концертный
зал.  Стены  были  украшены гирляндами из  дубовых  листьев  и  керосиновыми
кенкетами;  с  потолка свешивались две  люстры,  каждая на  двадцать свечей,
сделанные из неизвестного материала и  тоже украшенные гирляндами.  В  одном
конце зала стояло фортепьяно заседателя, два кресла и два столика с цветами;
в  нескольких шагах от  фортепьяно теснились до  главного входа ряды кресел,
полумягких и венских стульев, табуретов и даже садовых скамей.
     Если бы у кого-нибудь было время рассматривать это собрание мебели, оно
могло бы  произвести странное впечатление.  К  счастью,  на  мебель никто не
обращал  внимания,  все  собравшиеся сюда  иксиновцы были  заняты  тем,  что
глазели друг  на  дружку.  Прежде всего каждый бросал взгляд на  собственное
отражение в  одном из четырех зеркал и  обнаруживал с  удивлением,  что стал
каким-то если не совершенно новым, то, во всяком случае, весьма обновленным.
Затем он бросал взгляд на своих ближних и  замечал ту же перемену:  все были
так красивы и  веселы,  так милы и  любопытны,  так новы или обновлены,  что
зритель был вне себя от изумления.  Неужели это и  впрямь пани аптекарша,  а
это пан почтмейстер, а вон там супруга пана нотариуса? Каждая барышня словно
луч света;  каждая дама само великолепие; каждый господин в летах сущий граф
или дипломат, каждый молодой человек сущий Аполлон в узких панталонах.
     Глядя на все эти прелести и чудеса,  можно было подумать, что Эйзенман,
по совету Ментлевича,  обменял обыкновенных иксиновцев на некую высшую расу,
вывезенную из губернского города, а может, из самой Варшавы.
     Сюрпризы ждали зрителей на каждом шагу. Вот пан Круковский ввел сестру,
которая  двигалась так  свободно,  как  будто  никогда  и  не  жаловалась на
паралич;  вскоре в  сопровождении родителей вплыла панна Евфемия,  при  виде
которой  Цинадровский воскликнул:  "А-а-а!",  а  майор  прибавил вполголоса:
"Фу-ты,   ну-ты!"   Едва   публика  успокоилась,   встретив  приветственными
возгласами панну Евфемию,  как на одной из люстр наклонилась свеча и стеарин
стал капать на фрак помощника мирового посредника. При появлении Мадзи общий
восторг,  казалось,  достиг зенита,  но  вдруг со двора донеслось через окно
щелканье кнутов, а из коридора испуганный возглас:
     - Шляхта едет!
     И  вот  показался ясновельможный пан  Белинский с  супругой  и  дочкой,
ясновельможный пан Чернявский с двумя дочками и племянницей, а за ними целая
вереница  достопочтенных  и   достославных  вельможных  панов  Абецедовских,
Бедовских,  Цедовичей,  Эфовских,  Фецких с супругами и дочками, окруженными
толпой крепких молодых людей.
     Это  общество разместилось главным  образом в  первых  рядах  кресел  и
полумягких стульев.  У  всех  были  трехрублевые билеты,  все  дамы говорили
по-французски,  кое-кто  из  молодых людей  вооружился биноклем для  скачек.
Панна  Евфемия,  блиставшая в  первом  ряду,  заметила,  что  большая  часть
биноклей и  взоров обращена на  четвертый ряд,  где  сидел  доктор Бжеский с
дочкой, и с бледной улыбкой шепнула матери:
     - Ах, как Мадзя себя компрометирует! Все на нее смотрят!
     - Я  замечаю,  что и  на  тебя кто-то  заглядывается,  -  тихо ответила
мамаша. - Вон там, под стеной... Не вижу только, то ли молодой Абецедовский,
то ли молодой Цедович... Хорошие партии...
     Панна Евфемия поглядела в  указанном направлении и  торопливо отвернула
прелестную головку.
     - Кто же это? - спросила заседательша.
     - Не знаю, - неохотно ответила красивая барышня, заметив Цинадровского.
     Чтобы  подчеркнуть разницу  между  бескорыстными любителями и  платными
актерами,  комитет по устройству концерта решил: primo* - любители выступают
первыми,  secundo** -  они выходят на эстраду из зала и возвращаются снова в
зал,  актеры же будут входить и  выходить в боковую дверь,  которая когда-то
соединяла трапезную с кухней.
     ______________
     * Во-первых (лат.).
     ** Во-вторых (лат.).

     За  минуту  до  начала ясновельможный пан  Чернявский,  который в  знак
уважения и  благосклонности сел рядом с сестрой пана Круковского,  преподнес
от  ее  имени букет панне Евфемии.  Заседательша была  в  восторге от  такой
чести;   но  панна  Евфемия  заметила,  что  гораздо  более  красивый  букет
Круковский самолично  преподнес  Мадзе,  и  с  лица  ее  так  и  не  слетела
меланхолическая улыбка.  К  тому же  пан  Круковский так  оживленно болтал с
Мадзей, что Ментлевич напомнил наконец ему, что пора начинать.
     Тогда пан  Круковский,  словно пробудившись ото  сна,  подошел к  панне
Евфемии, с поклоном подал ей руку и подвел к фортепьяно.
     Ропот пробежал по  залу:  панна Евфемия в  белом платье с  шлейфом была
подобна Венере,  сосланной на вечное поселение в Иксинов. Она грациозно села
за  фортепьяно и  с  таким изяществом стала снимать длинные,  как  вечность,
перчатки,  что даже пан Круковский, несмотря на безграничную любовь к Мадзе,
подумал:
     "Любопытно, отчего христианину нельзя иметь двух жен? Роскошная женщина
Фемця!.."
     Панна Евфемия заиграла что-то такое же красивое и  грациозное,  как она
сама,  но что именно,  пан Ментлевич не знал. Стоя у первого ряда кресел, он
заметил,  что  заседательша  проливает  слезы  материнской  радости,  что  у
Цинадровского такой вид,  точно он сейчас падет к педалям фортепьяно. Но все
внимание Ментлевича было  поглощено обрывками разговора,  который вполголоса
вели сестра пана Круковского и ясновельможный пан Чернявский.
     - Да!  - говорил пан Чернявский, показывая глазами на фортепьяно. - Да!
Хороша!  Какая фигура, глаза, грудь, бедра! А лодыжка какая тоненькая, какая
узенькая пятка! Да, не удивительно, что Людвик захотел на ней жениться...
     - Поздно,  - ответила сестра пана Круковского и, наклонившись к соседу,
шепнула ему несколько слов.
     Что  она  шепнула,   пан  Ментлевич  не  слышал.   Но  он  видел,   как
ясновельможный  пан  Чернявский  повернулся  и  стал  рассматривать  доктора
Бжеского.
     - Да,  -  сказал он затем экс-паралитичке,  -  вы правы,  дорогая:  она
прелестна! Да, не удивляюсь, что Людвик...
     От  сожалений  пану  Ментлевичу подкатило  к  самому  горлу,  и,  боясь
расплакаться посреди зала,  он  ушел в  самый конец трапезной и  стал позади
жестких стульев, даже позади садовых скамей.
     Какое ему было дело до того, что панне Евфемии без конца кричали браво,
что противный Круковский два раза пропиликал что-то на своей унылой скрипке?
Гораздо важнее было  то,  что  во  время антракта пан  Круковский представил
Мадзе ясновельможного пана Чернявского,  вслед за  ним  ясновельможного пана
Белинского,   а   потом  уже   всех  достопочтенных  и   достославных  панов
Абецедовских,  Бедовских и  Цедовичей,  старших  и  младших,  с  цветками  в
петлицах или с огромными биноклями в футлярах, висевших через плечо.
     Ему,  пану  Ментлевичу,  в  эту  минуту  пришлось направиться в  кухню,
занятую двумя актерами,  чтобы сказать им  несколько ободрительных слов.  Но
какое ему  было дело сейчас до  Стеллы,  или  Сатаниелло?  Ведь не  ради них
объезжал он  помещичьи усадьбы и  продавал билеты по три рубля;  не ради них
он,  как кошка,  карабкался по лестнице, чтобы развесить на стенах трапезной
гирлянды из дубовых листьев;  не ради них на собственные деньги купил десять
фунтов стеариновых свечей, по четыре штуки на фунт.
     Весь концерт пропал для пана Ментлевича.  Он почти не слышал,  что пела
Стелла и что играл на виолончели Сатаниелло; он не понимал, почему им кричат
браво и  за  что их  вызывают.  Во всем зале он видел только желтую розу,  а
рядом - пана Круковского, который, позабыв о приличиях, бросил панну Евфемию
и, как репей, прицепился к Мадзе.
     Только  в  конце  концерта  его  вызвал  из  глубокой  задумчивости шум
голосов:
     - Сатаниелло будет декламировать! Сатаниелло!
     Великий артист и  в  самом деле стал около фортепьяно,  провел рукой по
длинным кудрям,  которые ниспадали на ворот взятого на прокат фрака,  поднял
кверху бледное лицо и  огненные глаза и  глухим,  но  проникновенным голосом
начал:

                Я воротился из краев печальных,
                Из царства мертвых, из угрюмой бездны, -
                Я грешников видал многострадальных
                И бесконечность муки бесполезной...
                И там утратил я - у врат предвечных
                И память счастья, и богов беспечных.{347}

     Свечи в  люстрах догорали,  кое-где  уже гасли.  В  зале было так тихо,
точно зрители отказались даже от права дышать.

                Оставил я за страшными вратами
                Любовь мою, следы моих борений,
                И шел я с болью, мучимый слезами.
                Ведя с собою тень по царству теней,
                Я вел ее, не смея обернуться,
                Боясь, что жизни наши оборвутся.

     Вдруг  зарыдал  мужской голос,  и  Ментлевич увидел,  что  Цинадровский
бросился  бежать  из  зала.  Кое-кто  отвернулся,  у  дам  забелели в  руках
платочки, но никто не нарушил тишины.
     Длиннокудрый декламатор продолжал читать стихи,  и каждое его слово все
мучительней пронзало сердце Ментлевича.

                Не ждите песен, ибо непреложно
                Меж мной и вами вознеслися стены,
                Ведь на обломках прошлого неможно
                Земли цветущей славить перемены,
                И, перед вашим богом пав без сил,
                Исторгнуть то, чем прежде дорожил.

     Говоря  "вашим",  Сатаниелло показал на  первый ряд  кресел,  точнее на
ясновельможного пана  Белинского или  ясновельможного пана  Чернявского,  во
всяком  случае,   на   кого-то  из  шляхты.   По  тому,   как  закашлял  пан
Абецедовский-старший,  горожане догадались,  что партия шляхты почувствовала
отравленный заряд, пущенный в ее грудь.

                Все ваше - вожделения и цели,
                И чад и опьяненье вашей лести.
                И ваших душ бесстыдное веселье, -
                Претит уму, противно чувству чести.
                Я презираю ваше божество
                И ложное роскошество его.

     Артист охрип, поклонился и выбежал в дверь, ведущую на кухню. Тишина...
Но вот ясновельможный пан Чернявский крикнул:  "Браво!" - ясновельможный пан
Белинский хлопнул в  толстые ладоши,  а  за ними вся шляхетская партия и вся
городская молодежь:  провизоры, секретари, помощники и прочий чиновный люд -
все начали кричать браво и хлопать в ладоши.
     Сатаниелло снова  вышел  на  эстраду,  поклонился и  показал на  горло.
Молодежь  обоих  лагерей  ждала  сигнала,  и  ясновельможный  пан  Белинский
расставил уже  было  руки,  чтобы  снова  захлопать в  ладоши,  когда  вдруг
раздался чей-то голос:
     - Стеарин капает!
     Никто не стал хлопать,  все повскакали с мест. Но тут послышался другой
негодующий голос:
     - За что вы ему кричите "браво"?  За то, что он обругал нас? За то, что
показал на нас пальцем?
     Это вознегодовал аптекарь, а уж его, одобрительно покашливая, поддержал
кое-кто из важных иксиновских птиц.
     - Что он там болтает? - шепотом спросил ясновельможный пан Чернявский у
ясновельможного пана Белинского.
     - Дело говорит!  - ответил ясновельможный пан Белинский ясновельмо