ам,  я не хочу связывать вас!  Хоть завтра
выходите замуж,  я  ничего с собой не сделаю.  Только уеду отсюда в Варшаву.
Выходите за шляхтича, за городского, только не по расчету, а по любви. Пусть
он  будет богат или  беден,  образован или  необразован,  только бы  это был
человек молодой,  дельный,  который сам выбился в люди и не жил ни у кого из
милости,  это же  гадость -  фу!  Вы  уж извините меня,  я  вас очень прошу,
извините  за  смелость,  -  закончил он,  целуя  Мадзе  руку.  -  Я  вам  не
навязываюсь.  Я знаю,  что недостоин вас. Вы для меня святыня, я потому и не
мог стерпеть, не мог вынести, что вы можете продаться такому старику, да еще
ради денег его сестры!
     - Вы меня в этом подозревали? - тихо спросила Мадзя.
     - Извините! Я до гроба себе этого не прощу, но ведь... у девушек всякие
бывают  вкусы.  Сегодня Круковский,  завтра  Цинадровский...  Всякие прихоти
бывают у барышень!
     Услышав за окном голос докторши, Ментлевич торопливо развернул бумаги и
заговорил обычным голосом, хотя по временам он у него срывался:
     - Так что все в порядке,  только лишку еще пять...  нет, десять рублей.
Может,  вы будете так добры и отдадите эти де... нет, пятнадцать рублей тоже
на костел?
     В  гостиную из  сада  вошли гости.  Ксендз обрадовался,  что  получился
лишек,  а докторша,  что кончились концертные дела.  Только упрямый майор не
мог скрыть своего удивления по поводу того, что оказалось столько лишку.
     - У нас,  - толковал он, - всякий недодать норовит, а насчет того, чтоб
передать...
     - Верно,  кто-нибудь из  шляхты или  сестра пана Круковского,  она  это
может, - вмешался ксендз.
     Ментлевич  торопливо  объяснил,  что  лишек  получился не  потому,  что
передали пан Круковский или его сестра,  а  просто все понемножку прибавили.
Затем он  демонстративно сложил бумаги и  попрощался,  объяснив,  что должен
немедленно идти по делу о молотилке пана Белинского.
     - Сдается мне, что ли, или Мадзя в самом деле плохо выглядит? - заметил
ксендз.
     - Голова у меня что-то побаливает.
     - Верно, этот Ментлевич какую-нибудь сплетню принес, - сердито вмешался
майор. - Вот уж длинный язык!
     - И поделом,  пусть ей все расскажут!  -  заметила докторша.  -  Вперед
наука: ничего не делай без ведома матери!..


                             Глава двенадцатая

                    Экс-паралитичка начинает действовать

     Оставшись одна в саду, Мадзя схватилась за голову.
     "Боже!  -  думала она.  -  Эти  мужчины сущие  звери!  Круковский такой
благородный,  такой деликатный человек,  такой добрый друг, и все же думает,
что  я  могу выйти за  него замуж...  Бр-р-р!..  Майор со  своими нежностями
просто противен,  Ментлевич страшен.  Только подумать,  что он покончил бы с
собой,  если бы я  в  шутку сказала,  что выхожу за Круковского!  И  что мне
делать с этим народом, куда скрыться, кому хоть рассказать обо всем?"
     Она подумала об отце,  самом достойном человеке,  который так ее любит,
что ради нее жизни не пожалел бы.  Но у отца пациенты,  заботы,  да и стыдно
наконец говорить о  таких вещах с  отцом.  Как бы он на нее посмотрел!  Чего
доброго, порвал бы с майором, Круковским и Ментлевичем, а может, даже поднял
бы шум, вот и готов скандал из-за пустяка. Конечно, из-за пустяка! Ну, разве
она,  Мадзя, что-нибудь значит? Ничего. Просто глупенькая девушка, с которой
знакомые обходятся,  как с  существом легкомысленным,  а она не может с этим
мириться.  Если бы она была такой же богатой и умной,  как Ада Сольская, или
такой же важной, как покойная пани Ляттер, или такой же красивой, как Эленка
Норская, с нею наверняка обходились бы иначе.
     При мысли об  Эленке Мадзя вспомнила пана Казимежа.  Как непохож он  на
здешних молодых людей.  Как говорил он  с  нею о  своем чувстве,  как просил
присмотреть за матерью!  Правда, он над всем смеялся, но и самые язвительные
его шутки были какие-то необыкновенные.  А  как пожал он ей тогда руку!  Так
пожимать может не человек, а только ангел или демон!
     Мадзя встряхнулась,  чтобы отогнать воспоминания о  пане  Казимеже;  ей
было стыдно перед самой собою, стыдно за свою безнравственность.
     - Я очень испорчена!  -  невольно прошептала она и закрыла руками лицо,
чувствуя, что краснеет до корней волос.
     - Я очень испорчена! - повторила она.
     Сознание,  что она испорчена,  принесло Мадзе облегчение: теперь, когда
она постигла свою в корне безнравственную натуру, она знает по крайней мере,
почему ее не любит мать.
     Что  греха таить:  мать строга была с  детьми,  но  с  нею  она  всегда
обходилась особенно сурово.  Больше всего она любила Здислава,  и правильно:
ведь он -  сын.  Она очень любит и Зосю;  Зося самая младшая.  Но ее, Мадзю,
мать никогда особенно не любила.  Называла ее упрямой и своевольной и всегда
ссорилась из-за  нее  с  покойной бабушкой,  для  которой Мадзя была  дороже
глаза.
     Вопреки воле  матери бабушка отправила Мадзю  в  пансион пани  Ляттер и
платила  за  нее.  Обойдя  двоих  внучат,  бабушка завещала Мадзе  все  свое
состояние -  три тысячи рублей.  Нет ничего удивительного,  что мать,  когда
Мадзя окончила пансион, не препятствовала ее намерению стать учительницей.
     - Пусть,  -  сказала она,  - поработает, если хочет, среди чужих людей;
они  отучат  ее  от  самоволия  и  помогут  избавиться от  пороков,  которые
укоренились в ней при попустительстве бабушки.
     Только когда Мадзя,  вернувшись из  Варшавы,  заболела тифом,  мать так
плакала,  так  дрожала за  дочь,  что вся ее  суровость пропала.  Даже после
болезни все шло хорошо: в сердце матери проснулось чувство нежности к Мадзе;
но вот случился этот злополучный концерт, и мать снова охладела к дочери.
     Она,  быть может, осыпала бы дочь упреками, но отец решительно попросил
ее  не  касаться с  дочерью вопроса о  концерте и  вообще ни  в  чем  ее  не
стеснять.
     - Она уже взрослая,  - говорил отец, - умная и хорошая девушка и успела
даже  доказать,  что  может заработать себе  на  жизнь.  Незачем изводить ее
поучениями.  Надо,  чтобы в  матери она нашла не строгую надзирательницу,  а
друга.
     Мадзя  знала обо  всем,  а  если  и  не  знала,  то  догадывалась.  Она
чувствовала,  что отношения с матерью обостряются у нее больше, чем когда бы
то ни было, но не знала, что предпринять.
     От  всех  этих  печальных  размышлений  у  Мадзи  разыгралась  мигрень.
Происшествие небольшое,  но  оно  имело свою  хорошую сторону:  пани Бжеская
немного смягчилась.  Повязывая Мадзе голову платком,  она  поцеловала дочь в
лоб и сказала:
     - Ну-ну, довольно уж, не огорчайся! Только в другой раз не заводи таких
знакомств и  не устраивай концертов.  Барышня твоих лет не должна выставлять
себя напоказ, а то попадешь кумушкам на зубок!
     Так окончились двухдневные тревоги Мадзи, впрочем, ненадолго.
     Хотя пани Бжеская сама наряжала дочь на концерт и радовалась ее успеху,
все же  она считала своим долгом сердиться на  Мадзю.  Ведь на  следующий же
день после концерта ей  донесли,  да еще из нескольких источников,  что весь
город в волнении.
     Что взволновало его,  на кого он негодует и по какой причине - докторша
толком не  знала да  и  не интересовалась этим.  Достаточно того,  что Мадзя
ввязалась в  такую  историю,  которая возмутила город,  и  что  такое  общее
недовольство может испортить будущность молодой девушки.
     "Кто женится на девушке,  которая возмущает весь город?" -  думала пани
Бжеская,  теша  себя надеждой,  что,  может,  бог  отвратит беду и  что  пан
Круковский,  пожалуй,  имеет серьезные намерения,  раз каждый день присылает
Мадзе букеты цветов.
     На  деле  из  десяти  тысяч  жителей  Иксинова девять  тысяч  девятьсот
семьдесят пять не только не вознегодовали,  но вовсе и не думали о концерте.
Из остальных двадцати пяти жителей - некоторые молодые люди приуныли оттого,
что  уехала  Стелла,  некоторые отцы  семейств  повесили  носы  оттого,  что
пришлось влезть в  долги  из-за  этого  концерта,  а  он  так  и  не  принес
вожделенных перемен в  судьбе их  дочерей,  и  только некоторые пожилые дамы
волновали в Иксинове умы.
     Одной из  возмутительниц спокойствия была заседательша.  Почтенная дама
была уверена,  что раз ее  дочь Фемця будет на концерте аккомпанировать пану
Круковскому,  то он непременно,  если только у него есть хоть крупица чести,
должен предложить Фемце руку и сердце. Но пан Круковский не только не сделал
предложения Фемце,  но  во  время  концерта скандальным образом  увивался за
Мадзей. Стало быть, одно из двух:
     Либо пан  Круковский подлец,  на  которого не  должна смотреть ни  одна
порядочная женщина,  в  том  числе  и  Мадзя;  либо  пан  Круковский человек
благородный,  но попал в сети,  расставленные Мадзей,  Стеллой, Сатаниелло и
всеми местными и загородными интриганами.
     В  этом  убеждении  заседательшу утвердила  другая  почтенная  матрона,
супруга пана  нотариуса,  которую Мадзя лишила возможности принять участие в
устройстве концерта.  С  тех  пор  как  стоит  Иксинов,  никто не  устраивал
концерта без  участия  супруги  пана  нотариуса:  это  сделала только  панна
Бжеская,  дочка доктора,  который,  как удачно выразился пан аптекарь,  свою
способность плести интриги передал и потомству.
     Нет   ничего  удивительного,   что  при  выходе  из   концертного  зала
заседательша  столковалась  с  супругой  пана  нотариуса.   Затем  обе  дамы
отправились со своими благоверными и  детьми на ужин к  пану аптекарю и  там
всесторонне обсудили положение.
     В  результате было решено,  что заседательша должна порвать отношения с
семейством Бжеских,  невзирая на сопротивление благородной Евфемии,  которая
так  любила Мадзю,  так  ей  доверяла!  Кроме того,  некая доброжелательница
должна помочь не  менее благородному пану  Круковскому выпутаться из  сетей,
расставленных Мадзей, а именно: предупредить обо всем его сестру.
     На  следующий день после концерта,  около восьми часов утра,  когда пан
Круковский еще непробудно спал,  к его достойной сестре, которая пила в саду
кофе,  явилась с визитом супруга пана нотариуса. Без всяких околичностей она
в немногих словах рассказала следующее:
     Сатаниелло  своей  декламацией  оскорбил  самых  почтенных  иксиновцев;
Стелла и  Сатаниелло вовсе не  женаты,  а  меж  тем  живут в  одной комнате;
наконец,  если бы  не сестра и  славное имя,  пан Круковский был бы навсегда
скомпрометирован участием в концерте бродячих скоморохов.
     - А  кто  все  это  натворил?  -  закончила супруга пана  нотариуса.  -
Натворила панна  Бжеская,  которая неизвестно почему свела  дружбу с  такими
безнравственными людьми, как Стелла и Сатаниелло.
     Еще  вчера,  даже  еще  сегодня в  шесть и  семь часов утра сестра пана
Круковского была  довольна скрипичными успехами своего брата.  Но  в  восемь
часов,  когда экс-паралитичка узнала от  такой почтенной особы,  как супруга
пана нотариуса,  что весь город погрузился в  траур по  поводу компрометации
имени Круковских, ее схватили спазмы.
     Это  был страшный день,  это были страшные два дня,  когда больная дама
слегла в  постель,  велела всему дому  ухаживать за  собой,  вызвала доктора
Бжозовского  и  принимала  только  его  лекарства,  приказав  предварительно
выбросить все рецепты отца Мадзи.  Больная даже почувствовала,  что конец ее
близок,  хотела позвать ксендза и, задыхаясь от спазмов, объявила брату, что
лишит его наследства за то, что он опозорил их имя.
     Но  пан Круковский знал свою сестру,  он  послал сперва букет Мадзе,  а
затем привел к больной ксендза.
     Увидев ксендза,  паралитичка испугалась:  она подумала,  что и  в самом
деле больна.  Однако веселый старичок успокоил ее, и в награду она выслушала
его рассказ о вчерашнем концерте.
     - Какая  это  заслуга перед  богом,  милостивая государыня,  -  говорил
ксендз,  - пожертвовать столько денег на костел, да и помочь таким беднякам,
как эти певцы...
     - А знаете ли вы, ваше преподобие, - прервала его больная, - что они не
женаты?
     - Может быть.
     - И  несмотря на  это,  спят  в  одной комнате!  -  прибавила больная в
величайшем негодовании.
     Ксендз махнул рукой.
     - Вспомните,  сударыня, что и мы с вами спали в корчме в одной комнате,
когда нас на богомолье застигла буря. Ну и что из этого?
     Экс-паралитичка раскрыла рот и упала на подушки.  Аргумент показался ей
таким сильным, что с ксендзом она о концертах уже больше не говорила.
     Так  прошел  еще  один  день  после  концерта.  Под  вечер  сестра пана
Круковского  уже  не  говорила  о  смерти,   зато  очень  много  говорила  о
компрометации  и   неблагодарности  брата.   Ночью  состояние  ее   здоровья
ухудшилось:  ей пришло в голову,  что известие о том, что один из Круковских
концертировал с бродячими певцами, может быть опубликовано в газетах.
     Эта ужасная мысль так ее потрясла,  что она разбудила брата и  объявила
ему,  что  если о  его позоре напишут газеты,  она непременно умрет,  а  все
состояние завещает на благотворительные цели.
     Но  когда наступило утро,  -  это  был третий день,  -  открылись новые
возможности.  Ведь газеты могут написать,  что  талантливый пан Л.Круковский
соблаговолил принять  участие в  концерте,  часть  дохода  от  которого была
предназначена костелу.  К  тому же пан Круковский выступал как любитель,  не
входил в зал из кухни и если и играл на скрипке,  то под аккомпанемент панны
Евфемии, дочери одного из самых почтенных семейств в городе.
     Ведь супруга пана нотариуса тоже засвидетельствовала, что аккомпанемент
дочери заседателя спас честь Круковских.
     "Хорошая девушка!" - подумала экс-паралитичка, кликнула брата и сказала
ему:
     - Фемця красивая девушка.  Сам  Чернявский был от  нее в  восторге.  Ты
обратил внимание на ее плечи,  бюст,  ножку?  У нее аристократические ножки.
Надо послать ей букет, а когда я выздоровею, ты должен сделать им визит.
     - Не  знаю,  прилично ли сызнова возобновлять отношения.  Ведь вы сами,
сестрица, велели мне порвать с ними из-за этого... ну, как его... с почты...
     Больная нахмурилась;  тогда пан Круковский,  чтобы ублажить ее,  послал
панне Евфемии букет цветов посветлей,  а через минуту - Мадзе букет побольше
и поярче. Панна Евфемия вовсе не была ему противна, напротив, он очень ценил
красоту ее плеч и  бюста и  хорошо помнил венгерские башмачки,  но...  Мадзя
нравилась ему больше. Вот если бы Мадзи не было в Иксинове...
     Но тут около полудня случилось неожиданное происшествие.  Заседательша,
гордая заседательша,  собственной персоной пожаловала к  одру больной сестры
пана  Круковского  и  собственноручно  принесла  ей  в  фарфоровом  чайничке
целительную ромашку  от  паралича,  приготовленную прелестными ручками панны
Евфемии.
     - Пе-еравда,  сударыня,  вы первая с нами порвали,  -  говорила больной
заседательша,  поджимая губы  и  сопровождая речь  картинными жестами.  -  Я
должна была чувствовать себя оскорбленной и была оскорблена...  Но,  узнав о
ваших  ст-е-ераданиях,  я  не  могла  выдержать и  сказала  мужу:  я  должна
навестить эту достойную женщину, хотя это и нарушение приличий...
     Во  время краткого визита сестра пана  Круковского была так  растрогана
добротой заседательши,  что  выпила  целый  чайник теплого питья,  пролила с
полчайника слез и объявила, что питье панны Евфемии возвращает ей здоровье.
     После ухода заседательши больная стала так  решительно восхвалять панну
Евфемию и ее питье,  что обеспокоенный пан Круковский счел необходимым снова
напомнить о почтовом чиновнике. Но сестра прикрикнула на него:
     - Мой  милый,  Фемця слишком хороша собой,  чтобы по  ней  не  вздыхали
молодые люди из  самых различных слоев общества.  У  меня самой было столько
поклонников, что покойник все время устраивал мне сцены ревности. А разве он
был прав?
     Пан  Людвик пришел в  отчаяние и,  чувствуя,  что  сестра снова  готова
посватать ему  панну Евфемию,  начал в  утешение представлять себе ее  бюст,
плечи и венгерские башмачки.  Но, несмотря на все старания, он не мог забыть
Мадзю:  одно ее  слово,  один взгляд имели над  ним большую власть,  чем все
явные и тайные прелести панны Евфемии.
     Он  уже  решил воспротивиться новой прихоти сестры или по  крайней мере
отказаться от  Мадзи  только после  упорной борьбы,  когда судьба неожиданно
порадела о  нем.  Экс-паралитичка почувствовала тупую  боль  в  боку  и  так
перепугалась,  что,  сорвавшись  с  постели  с  легкостью  шестнадцатилетней
девушки, потребовала, чтобы к ней немедленно вызвали доктора Бжеского.
     - Но,  сестрица,  -  промолвил пан  Людвик,  -  ведь вчера вы  изорвали
рецепты Бжеского и решили лечиться только у Бжозовского...
     - Какой толк от  твоего Бжозовского!  -  ответила сестрица.  -  Я  хочу
Бжеского,  я  тяжело больна,  может,  мне  повредило питье  этой...  этой...
Евфемии!


                             Глава тринадцатая

                                Предложение

     Привели Бжеского,  который просто растер бок,  отчего тупая боль прошла
за  несколько минут.  Экс-паралитичка,  рассыпаясь в  благодарностях,  снова
воспылала к  семье  Бжеских  такой  горячей  любовью,  что  начала  упрекать
доктора:
     - Почему это  Мадзя не  была у  меня два  дня?  Я  не  видела ее  после
концерта.
     - А  зачем ей было приходить к  вам,  ведь вы,  насколько мне известно,
обиделись на нее за концерт, - ответил доктор.
     - Я?  Это  ложь!  Кто  мог  вам так насплетничать?  Наверно,  жена пана
нотариуса или  заседательша.  Сделайте одолжение,  велите  Мадзе  завтра  же
навестить меня.
     Доктор пожал плечами и обещал прислать Мадзю.  А пан Круковский выбежал
в соседнюю комнату и велел слуге вылить себе на голову кувшин холодной воды.
     - Я  с  ума сойду!  -  ворчал он.  -  Я непременно сойду с ума!  У этой
женщины что ни день,  что ни час,  то новые симпатии,  новые планы! Боже, за
что ты меня так наказываешь! Уж лучше было бы мне дрова рубить...
     На следующий день экс-паралитичка получила по почте анонимное письмо "в
собственные руки",  от которого сильно пахло аптекарскими товарами. В письме
"благожелатель" доносил,  что вся шляхта негодует на пана Круковского за то,
что он принял участие в концерте, устроенном панной Бжеской.
     Больная дама поняла, что это за проделка, и начала доискиваться, кто бы
мог состряпать письмо. Однако она не могла раскрыть анонима и решила поэтому
получить удовлетворение иным путем.
     - Мадзя хорошая девушка,  -  сказала она брату, - я не могу забыть, что
она спасла мне жизнь и относится ко мне с гораздо большей сердечностью,  чем
все остальные знакомые.  Но я должна надрать ей уши за этот концерт, который
принес мне столько неприятностей, что я даже тяжело заболела.
     - Ради бога,  сестрица,  не делайте этого!  -  взмолился испуганный пан
Людвик. - Ну, какая вам от этого польза, да и какое наконец вы имеете право?
     - Я не имею права сделать выговор особе,  которую принимаю в мой дом, в
мою семью? Ты с ума сошел, Людвик!
     - Ну,  если так, тогда позвольте мне, сестрица, сделать панне Магдалене
предложение. Жену родного брата вы можете упрекать, но не постороннюю особу.
     - Хочешь делай,  хочешь не делай,  мне все равно.  Я должна сказать ей,
что думаю, иначе я умру...
     - Тогда я иду, - решительно сказал пан Людвик.
     - Ступай.  Если бы  ты  сделал это  раньше,  не  было бы  этого глупого
концерта и всех этих скандалов.
     Ни один художник,  ни один поэт,  ни один музыкант не мог бы описать то
смущение, которое овладело в эту минуту душой пана Круковского. Он не помнил
себя от радости,  думая о том,  что сестра разрешила ему сделать предложение
Мадзе, и холодел от ужаса, думая о том скандале, который больная дама учинит
его возлюбленной.
     "Я  вознагражу ее  за это!"  -  говорил он себе,  лихорадочно натягивая
свежую