Чем больше лиц она узнавала, тем больший страх обнимал ее. Ей казалось,
что в  зал вот-вот войдет еврей Фишман,  от  которого так нехорошо пахло,  и
начнет  рассказывать всем,  что  пан  Казимеж Норский выставляет векселя под
поручительство своей матери, пани Ляттер.
     Стены и  пол  качались все стремительней,  и  пани Ляттер снова ощутила
непреодолимое желание бежать.  Бежать,  бежать, подальше от этих мест и этих
людей!  Уехать, поскорее уехать, потому что само движение, стух колес, смена
видов успокаивали ее истерзанную душу.
     Она выбежала из зала в коридор и,  встретив дежурного,  спросила, когда
отходит поезд.
     - В девять часов двадцать минут, - ответил дежурный.
     - Почему  так  поздно?  -  воскликнула пани  Ляттер  и  пошла  в  глубь
коридора,  чувствуя,  что сейчас бросится к  дежурному и  со  слезами станет
снова спрашивать, почему же так поздно отходит поезд.
     "Два часа ждать! - думала она в отчаянии. - Да я умру здесь!"
     Но  тут взгляд ее  безотчетно упал на  большое объявление на  стене,  с
надписью: "Петербургская железная дорога".
     Пани Ляттер очнулась.
     "Петербургская дорога,  -  сказала она про себя. - Малкиня, Чижев... Но
ведь там живет Мельницкий!  Зачем я сюда приехала?  Надо ехать туда, к нему!
Там мое спасение,  здоровье, покой, у этого единственного человека, которому
я могу довериться..."
     И с фонографической точностью ей вспомнились слова старого шляхтича:
     "Плюньте на пансион! Не захотите быть моей женой, можете стать хозяйкой
и смотреть за домом,  который требует женских рук.  Я могу поклясться в том,
что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову".
     К пани Ляттер вернулась энергия.  Она велела швейцару вынести саквояж и
кликнуть извозчика. Через две минуты она ехала на Петербургский вокзал.
     - Сумасшедшая, что ли? - сказал швейцар носильщику.
     - А может, не здешняя... Верно, что-нибудь забыла, - ответил носильщик.
     Около  восьми часов пани  Ляттер была  уже  на  Праге;  на  вокзале она
спросила носильщика, когда отходит поезд.
     - В четверть двенадцатого.
     Дрожь пробежала у нее по телу.
     - Три часа ждать, - прошептала она.
     Она подумала о Мельницком и вспомнила,  что захватила с собой его вино.
Она направилась в зал третьего класса и, спрятавшись в углу, выпила рюмку.
     - Даже не знаю,  которая это уже сегодня,  - сказала она, почувствовав,
однако, прилив бодрости.
     Ее  мучила потребность двигаться,  хотелось идти куда-нибудь или ехать,
только бы не стоять на месте;  весь остаток жизни она отдала бы за то, чтобы
быть уже  в  доме Мельницкого.  Этот человек был  для  нее  как  медный змий
Моисея, чей взгляд должен был исцелить ее.
     Оставив саквояж на хранение,  пани Ляттер вышла на вокзальную площадь и
направилась к мосту,  в сторону Варшавы, где уже зажглись огни. Она смотрела
на Вислу,  на дом, в котором был ее пансион, и вспоминала октябрьский вечер,
когда  из  окна  кабинета она  глядела на  Прагу.  Солнце  заходило тогда  и
обливало землю желтым светом,  на  фоне которого виден был  дым удаляющегося
локомотива.  Она думала тогда,  что желтый свет безобразен и безобразен этот
удаляющийся локомотив,  который  напоминает о  том,  что  все  в  этом  мире
проходит, даже успех.
     Прошла и  для нее полоса успеха!  Она уже не  по ту,  а  по эту сторону
Вислы или Стикса,  уже не  смотрит с  высоты своих апартаментов на Прагу,  а
бродит между домами.  И  уже  поднимаются черные клубы дыма над локомотивом,
который выбросит ее на незнакомый берег.
     Всего каких-нибудь полгода назад там,  наверху, где в эту минуту кто-то
переносит лампу (кто бы  это  мог  быть:  Мадзя или панна Говард,  а  может,
Станислав?),  всего полгода назад она  сама ясно определила свое положение и
свое  будущее.  "На  покрытие  маленького долга  приходится занимать большую
сумму денег,  потом еще  большую,  когда-нибудь этому должен быть конец",  -
думала она тогда,  а сегодня -  эти слова оправдались.  Кончилось тем, что у
нее ничего нет:  ни  власти,  ни  состояния,  ни дома,  ни детей,  ни мужа -
ничего. Она выброшена за борт, как собака, которая потеряла хозяина.
     - Замечательно!  - прошептала она. - Но что будет с пансионом? Ведь мне
туда возвращаться незачем...  Завтра по всей Варшаве разнесется слух,  что я
бежала...
     Она  торопливо вернулась на  вокзал,  велела подать бумаги и  конверт и
написала письмо панне Малиновской,  в котором поручила ей пансион и сообщила
о  деньгах,  оставленных в  письменном столе.  Какой-то запоздалый посыльный
подвернулся ей под руку,  и,  предоставив все на волю судьбы, она отдала ему
письмо, не спросив его номера, даже не взглянув, каков он из себя.
     "Кончено,  все кончено!" -  думала она, чувствуя, однако, что на душе у
нее стало спокойней.
     Она заглянула в портмоне и обнаружила около десяти рублей.
     - Билет до Малкини,  -  сказала она, - и оттуда лошади к Мельницкому...
Ужасно!  Если  бы  Мельницкий внезапно скончался,  мне  не  на  что  было бы
вернуться... Но мне некуда сейчас возвращаться и незачем...
     Около  десяти  часов  вечера  на  вокзале стало  оживленно:  подъезжали
экипажи и извозчичьи пролетки, и зал начали наполнять пассажиры. Пани Ляттер
казалось,  что кое-кто из  вновь пришедших присматривается к  ней,  особенно
жандарм, который вертелся в коридоре и как будто кого-то искал.
     "Это меня ищут!"  -  подумала пани Ляттер и спряталась в третьем классе
среди самых бедных пассажиров. Ей казалось, что вот-вот кто-то назовет ее по
фамилии, она почти чувствовала тяжесть руки, которая хватает ее за плечо. Но
никто не окликнул ее.
     Рядом расположилась какая-то бедная семья:  мать с  двухлетним ребенком
на  руках  и  десятилетней девочкой,  которая  присматривала за  шестилетним
мальчиком;  голова и  плечи у мальчика были перевязаны крест-накрест большим
платком.
     Пани Ляттер подвинулась на скамье,  освобождая им место,  и  спросила у
женщины:
     - Далеко ли везете своих ребятишек?
     - Под Гродно едем, милостивая пани. Я, муж и эта вот мелюзга.
     - Живете там?
     - Какое там! Живем в Плоцке, а под Гродно едем, мой должен получить там
место лесника.
     - У кого?
     - Да еще не знаем, милостивая пани, но едем, потому дома делать нечего.
     - Что же вы будете делать в Гродно?
     - Остановимся где-нибудь на постоялом дворе, пока муж отыщет того пана,
который сказал, будто под Гродно легче устроиться, чем у нас.
     Тем временем муж ее, заросший, как старик, детина в полотняном кафтане,
таскал сундуки,  узлы и корзины.  Затем он направился с горшочком в буфет за
горячей водой,  а когда вернулся с кипятком,  бабенка принялась хозяйничать.
Она положила в горшочек немного соли и масла, накрошила хлеб и стала кормить
детей.  Сперва  она  накормила двухлетнего,  потом  старшая девочка занялась
кормлением шестилетнего мальчишки и  наконец доела все,  что  осталось после
маленьких.  Баба с  мужем ничего не ели,  она все время распоряжалась,  а он
бегал покупать билеты, хлеб на дорогу, поправлял свертки или завязывал узлы.
     Это зрелище бедности невыносимо терзало пани Ляттер.  Она сравнила себя
с матерью семейства, как и она, лишенной крова, но гораздо более счастливой.
И  только теперь она ощутила во  всей полноте страшную правду,  что бедность
может приносить страдания, а одиночество калечит душу!
     "У  нее дети и  муж,  -  думала она,  глядя на женщину.  -  У  нее есть
человек, который ей помогает, у нее ребятишки, с которыми она может забыть о
себе.  Даже эта девочка уже помогает ей.  Что бы  их  ни  ждало,  пусть даже
смерть,  в  последнюю  минуту  они  могут  пожать  друг  другу  руки,  могут
проститься взглядами...  А  кто бы  простился со  мною,  если бы вдруг поезд
сошел с рельсов?.."
     Ей  вспомнился  тот  день,   когда  она  впервые  выпила  вина,   чтобы
успокоиться,  и тот сон,  который после этого ей приснился.  Снилось ей, что
она,  как и сегодня,  одна на улице, как и сегодня, без гроша в кармане, но,
как  сегодня,  совершенно счастлива,  потому что избавилась от  пансиона.  А
когда в  беде ею овладела радость при мысли,  что она свободна,  свободна от
хозяйки,  учениц, классных дам и учителей, Казик и Эленка преградили ей путь
и пытались уговорить ее вернуться в пансион!..
     Тогда,  в том сне, она впервые ощутила недовольство своими детьми. Но в
эту минуту, на жесткой вокзальной скамье, в сердце ее кипели горшие чувства.
Она поглядела на бедную, бездомную, но окруженную детьми мать, и ей пришло в
голову, что она так же бедна и бездомна, но нет около нее детей. И что в эту
самую  минуту  Эленка,   быть  может,   катается  в  избранном  обществе  по
венецианским каналам,  а  Казик,  быть может,  где-то подделывает на векселе
подпись матери. Они развлекаются там, а она страдает, страдает, как целый ад
грешников на вечном огне...
     - Отродье!  -  прошептала она.  -  А  впрочем,  так  мне и  надо,  сама
воспитала...
     И в сердце она ощутила ненависть.
     Раздался  звонок:  пассажиры  стали  толпиться у  выхода.  Пани  Ляттер
опустила вуаль и, схватив саквояж, крадучись прошла в вагон третьего класса.
     Она  помнила  еще,  что  после  бесконечных звонков  и  свистков  поезд
тронулся. Промелькнули фонари, проплыл ряд вагонов... и все...
     Однако через  минуту,  как  ей  показалось,  ее  разбудили и  попросили
предъявить билет.
     - У меня билет до Малкини, - ответила она.
     - В том-то и дело, пани, отдайте билет, мы уже миновали Зеленец.
     Пани Ляттер пожала плечами и,  ничего не понимая, отдала билет, а когда
ее оставили в покое, впала в летаргию.
     Однако через минуту ее снова кто-то спросил:
     - У вас был билет до Малкини?
     - Да.
     - Почему же вы не сошли?
     - Да  ведь  мы  только что  выехали из  Варшавы!  -  воскликнула она  с
изумлением.
     В  вагоне засмеялись.  Пришел один кондуктор,  затем другой,  они стали
совещаться.  В  конце  концов они  попросили пани  Ляттер доплатить тридцать
копеек и высадиться в Чижеве.
     Она снова впала в  летаргию,  и  снова ее разбудили.  Кто-то взял ее за
руку и вывел из вагона,  кто-то подал саквояж,  кажется,  тот самый человек,
который ехал с семьей в Гродно. Затем захлопнулись двери, раздались звонки и
свистки,  и -  поезд медленно отошел от станции.  Пани Ляттер осталась среди
ночи одна на перроне. При свете фонаря она увидела под стеной скамью и села,
не думая о том, где она и что с нею творится.
     Уже  рассвело,  когда  озябшая пани  Ляттер очнулась.  Перед нею  стоял
какой-то  еврей и  толковал,  что у  него подвода,  спрашивал,  куда ей надо
ехать.  Пани Ляттер почудилось,  что это переодетый Фишман,  она вскочила со
скамьи и, сжав кулаки, закричала:
     - Что вы меня преследуете? Я не хочу, я подписала!..
     Возница  рассердился и  повысил  голос.  К  счастью,  вмешался какой-то
станционный служащий и,  услышав, что пани Ляттер хочет ехать к Мельницкому,
сказал:
     - Ну,  и крюк же вы сделали!  Из Малкини гораздо ближе.  Впрочем, здесь
мужик оттуда, он вас довезет.
     На  перрон  привели крестьянина,  который за  десять  злотых согласился
отвезти пани Ляттер к самому Бугу - к парому.
     - А  на  паром сядете,  -  толковал крестьянин,  -  вот  вы  и  у  пана
Мельницкого; усадьба-то на том берегу у самой воды.
     - Вы, может, знаете пана Мельницкого? - спросила пани Ляттер.
     - Как не знать,  знаю! Пока не было своей земли, ходил на заработки и к
пану Мельницкому.  Шляхтич он ничего,  только горяч. Ему дать в морду мужику
все едино, что чарку водки выпить. Известно, порох, но справедлив.
     - Ну  так едем!  -  сказала пани Ляттер,  чувствуя,  что ею  овладевает
безумное желание поскорее увидеть Мельницкого.
     "Если бы он теперь умер, я бы покончила с собой или сошла с ума..."
     Скорее, скорей туда, там покой, здоровье, быть может, сама жизнь!
     Крестьянин флегматически свернул мешок с овсом и запряг лошадей. Сидеть
на  телеге было  неудобно,  трясло,  снопок соломы выскальзывал из-под  пани
Ляттер,  но она не обращала на это внимания.  Держась за телегу, она глазами
следила мглу, из которой должен был выплыть дом Мельницкого - и спасение.
     Скорее! Скорей!
     В  Мельницком для  пани Ляттер сосредоточилась теперь вся жизнь.  Разве
это не он сказал:  "Бросайте с каникул пансион... дочку отдадим замуж, а сын
возьмется за  работу".  Разве не он объявил о  своей готовности вести дело о
разводе,  если она согласится выйти за него замуж?..  И разве не он говорил:
"Помните,  сударыня, что у вас есть свой дом. Вы обидели бы старика, если бы
не полагались на меня,  как на каменную гору..." Или последние его слова: "Я
могу поклясться, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю
своему слову!"
     Итак,  она не бесприютная странница,  не сирота, у нее есть человек, на
которого она  может положиться...  Этот дом  и  этот человек -  вон-вон там,
недалеко отсюда!  Через час,  а может, и раньше она войдет в его дом, станет
перед своим единственным верным, единственным честным другом и скажет ему:
     "Я все потеряла и теперь стучусь в вашу дверь".
     А он:
     "Теряйте поскорей!  Когда бы  вы  ни приехали,  днем ли,  ночью ли,  вы
всегда найдете кров!"
     - Мой кров...  мой дом!  - крикнула пани Ляттер так громко, что возница
оглянулся.
     "А что я ему тогда скажу?  -  подумала она.  - Скажу ему вот что: дайте
мне угол, где бы я могла проспать сутки, двое суток, неделю, я чувствую, что
схожу с ума!"
     Внезапно  телега  остановилась  на  перепутье,   где  тракт  пересекала
проселочная  дорога.  На  проселке  показалась  коляска,  запряженная  парой
отличных каштанок,  а  в  коляске толстый господин,  закутанный в  бурку,  с
капюшоном на голове.  Толстый господин,  видно, дремал; лицо его нельзя было
разглядеть.
     Кучер в желтом кафтане хлопнул кнутом,  кони промчались,  как вихрь,  и
повернули на  тракт  в  сторону железнодорожной станции,  откуда ехала  пани
Ляттер.
     - Что это вы остановились? - нетерпеливо спросила она у крестьянина.
     - Я думал, это пан Мельницкий проехал, - ответил крестьянин.
     - Мельницкий? Стойте!
     - Нет,  это,  верно,  не он,  -  сказал крестьянин, подумав. - Он бы на
станцию не проселком ехал, а по той дороге, по которой мы сейчас едем.
     Он стегнул своих лошаденок,  и  телега покатила дальше.  Через четверть
часа они поднялись на холм, откуда был виден Буг.
     - Вот где живет Мельницкий, - показал крестьянин кнутом.
     Впереди виднелась река  в  разливе,  а  за  нею  темная чаща еще  нагих
деревьев и в просветах между ними красная крыша дома.
     - А вот тот дом, - продолжал мужик, - это корчма у перевоза. Там сядете
на паром и не успеете оглянуться, как будете у пана в доме.
     Пани Ляттер казалось,  что  она не  доедет.  Порой ее  охватывало такое
ужасное нетерпение,  такая тревога,  что ей  хотелось броситься с  телеги на
дорогу и  разбить себе голову.  К  счастью,  она  вспомнила,  что в  бутылке
осталось еще немного вина, выпила все и немного успокоилась.
     "Сперва к Мельницкому, а там спать!" - сказала она себе.
     Ах, Мельницкий! Если бы он только знал, как нужен он пани Ляттер. В его
доме она найдет временный приют и сон,  который давно ее оставил. Мельницкий
поедет в  Варшаву,  договорится с панной Малиновской о передаче ей пансиона,
выторгует все, что удастся, и уплатит долг Згерскому.
     О, для нее Мельницкий сделает еще больше: он убедит ее дать согласие на
развод с Ляттером.  Он прижмет ее к сердцу,  как отец,  и будет умолять ради
его счастья не  только подписать прошение о  разводе,  но  даже ускорить все
дело.  И пани Ляттер окажется таким образом не брошенной женой,  а женщиной,
которая отвергла неблагодарного, чтобы осчастливить достойного.
     А  когда таким образом удастся уладить все  дела,  когда она отдохнет и
успокоится,  когда  выйдет победительницей из  столкновения с  мужем,  тогда
Мельницкий предпримет еще более важный шаг: он умолит ее простить детей.
     "Каких детей?  -  ответит ему пани Ляттер.  - Нет у меня детей! Дочь по
собственной воле испортила карьеру себе и брату, прозевала блестящую партию,
а теперь развлекается,  катается по венецианским каналам и поет,  когда весь
мой приют -  мужицкая телега и охапка соломы... А этот барич, легкомысленный
прожигатель жизни,  которому давно уже минуло двадцать,  он все еще не нашел
верной дороги! Сколько он мне стоил, сколько промотал денег уже в этом году,
чтобы умчаться за границу и  оплатить векселя,  на которых он подделывал мою
подпись... Нет у меня детей!"
     "Ну да что там,  -  скажет Мельницкий, любовно глядя на нее, - не стоит
сердиться на них!  Эленка красивая девушка, Сольский безобразен, вот он и не
понравился ей.  Неужели,  сударыня, вы бы хотели, чтобы ваша дочь продалась?
Такая жемчужина,  за  которой будет пропадать вся округа.  Найдем ей  жениха
получше Сольского".
     А про Казика Мельницкий вот что скажет:
     "Глупости!  И  говорить не  о  чем!  Все  молодые люди  легкомысленны и
пускают деньги на ветер,  потому что цены им еще не знают.  Но он гениальный
юноша, так что за него, сударыня, вы можете быть спокойны. Я буду давать ему
в  год по четыре тысячи,  и  пусть себе четыре года учится,  а потом сделает
состояние и вернет мне деньги".
     В такой роли выступал Мельницкий в мечтах пани Ляттер и в такой роли он
должен выступить в действительности: он человек порядочный и привязан к ней.
Если мужчина серьезно любит женщину, нет такой жертвы, на которую бы он ради
нее не пошел, которую не молил бы принять от него.
     "А я ему за это,  - думала пани Ляттер, - буду шить тепленькие фуфаечки
и  готовить сладкую ромашечку!  Ведь  этому  милому старичку,  кроме покоя и
ромашки, ничего и не надо, он будет самым лучшим из моих мужей".


                          Глава тридцать четвертая

                         Что может случиться в пути

     В эту минуту телега стукнула о камень и остановилась перед корчмой, где
стояло несколько телег и разговаривала кучка крестьян.
     Пани  Ляттер  очнулась,  огляделась  и,  силясь  собраться  с  мыслями,
спросила:
     - Что это?
     - Да  перевоз,  -  ответил возница.  -  Только  вот  нынче  ночью  вода
разлилась и паром унесло.
     Пани  Ляттер  с  помощью  крестьянина и  корчмарки соскочила с  телеги,
краснея и  за свой экипаж и  за окружение,  в  котором она очутилась по воле
судьбы.
     "Я совсем сошла с ума!  -  подумала она. - Бросила пансион, слоняюсь по
корчмам!"
     Было  десять  часов  утра.  Пани  Ляттер  расплатилась с  возницей и  в
смущении смотрела на  облупленную корчму,  на  телеги и  крестьян,  стоявших
посреди  грязи,  особенно  же  на  красную  крышу,  которая  виднелась между
обнаженными деревьями на том берегу реки.
     "И  зачем  я,  несчастная,  приехала сюда?  -  думала  она.  -  А  если
Мельницкий удивится и примет меня, как чужую? Ведь он мне чужой человек!"
     Повернувшись к корчмарке,  которая держала уже в руках ее саквояж,  она
спросила:
     - Пан Мельницкий там живет?
     - Вон за рекой, на самом бережку.
     - Он дома?
     - Должно быть, дома. Праздники скоро, так все по домам сидят. А тут еще
вода разлилась.
     - Я хочу поехать туда, к пану Мельницкому, - сказала пани Ляттер.
     - Поехать-то  можно,  да  вот  беда,  паром унесло.  Ну,  да  его мигом
пригонят, оглянуться не успеете.
     - А моста у вас нет?
     - Отродясь  у   нас  моста  не  бывало.   Так  вот  люди  на  пароме  и
переправляются.  Ну,  сегодня его сорвало и вниз унесло,  да наши уж поехали
туда верхом, скоро пригонят, - пояснила корчмарка.
     - Как же мне быть?
     - Да никак. Подождете парома и на пароме махнете на тот берег.
     Пани Ляттер беспокойно заходила,  с отвращением минуя грязь,  в которой
тонули ее башмаки.
     - Лодки у вас нет? -