евочка,   но   в   Элене  больше  достоинства.   Она  так  не
воспламеняется", - с гордостью подумала пани Ляттер.
     А  Мадзя,  прежде чем  сесть за  письма,  помолилась о  том,  чтобы бог
позволил ей,  пусть даже ценою собственной жизни,  помочь пани Ляттер. Потом
она  вспомнила знакомцев,  у  которых тоже были свои горести:  больную Зосю,
обворованного сторожа,  ученицу из  пятого класса,  которая была  безнадежно
влюблена  в   пана  Казимежа  Норского,   -   и  вновь  ощутила  потребность
пожертвовать собой, на этот раз за этих несчастных.
     Но  тут ей  пришло в  голову,  что бог не  захочет внять молитве такого
жалкого существа,  как она,  и,  терзаемая сомнениями,  полная отчаяния, она
уселась писать письма, напевая вполголоса:

                Нашли страну, где померанец зреет...{35}

     Ей  казалось,  что  этот  напев как  нельзя более отвечает ее  мыслям о
собственном ничтожестве и  о  невозможности принести себя в  жертву за  весь
мир,  особенно  за  пани  Ляттер,  больную  Зосю,  обворованного  сторожа  и
несчастную пятиклассницу, которая любила без надежды.


                                Глава третья

                             Пробуждение мысли

     Вот уже несколько дней панна Магдалена сама не своя.  Глаза ее утратили
блеск и стали глубже,  смуглое лицо побледнело,  черные волосы лежат гладко,
что придает их обладательнице траурный вид.
     Молодая девушка уже  несколько дней  плохо спит и  плохо ест.  Если она
смеется,  то только по ошибке;  если поет, то только по забывчивости, и если
делает два-три тура с одной из своих учениц,  то совершенно машинально. Душа
панны Магдалены не принимает участия ни в  одном из этих проявлений веселья;
панна Магдалена знает о  том,  что сегодня душа ее  не  принимает решительно
никакого участия в веселье,  и,  право,  она не стала бы сердиться,  если бы
весь мир узнал об  этом интересном состоянии ее души,  которая полна забот и
важных тайн.
     Это  ужасное состояние так  тяготит панну Магдалену,  что  она невольно
ищет, кому бы открыть свою душу.
     Молодая учительница сама не  знает,  как она очутилась у  дверей пятого
класса,  сама не  знает,  зачем вызвала ту  самую хорошенькую пятиклассницу,
которая пылает несчастной любовью к  пану  Казимежу,  а  в  настоящую минуту
сидит над немецким упражнением.  К  Магдалене подбегают девочки в коричневых
формах и  целуют ей лицо,  волосы и шею;  они очень огорчены и тем,  что она
печальна,  и тем,  что бульон за обедом был такой невкусный, но больше всего
тем, что дождь пометал им выйти на прогулку. Панна Магдалена поддакивает им,
но голос у нее срывается.  Девочки пятятся в глубь класса,  затем,  взявшись
под руки,  отходят в угол, о чем-то шепчутся там и показывают на учительницу
с таким явным сочувствием,  что на душе у Магдалены делается легче.  Она уже
хочет открыть всему классу свою  великую тайну,  но  вовремя спохватывается,
что это не ее тайна, и становится еще печальней, совсем замыкается в себе.
     Тем  временем к  ней  подходит та  самая пятиклассница,  на  сочувствие
которой Магдалена больше всего рассчитывала;  но вид у девочки такой, словно
тайна учительницы ее  нимало не  интересует,  ведь у  нее  самой такое горе,
которое не  смогли бы  рассеять все  классные дамы.  Все же  панна Магдалена
ведет ее в гостиную, сажает рядом с собой на диван и говорит со вздохом:
     - Ах, какая ты счастливица, милая Зося!
     Пятиклассница забывает о немецком упражнении и заливается слезами.
     - Так вы все знаете? - говорит она, прижимаясь к плечу Магдалены.
     - Да,  счастливица,  - повторяет панна Магдалена. - ты ведь еще слишком
молода для того, чтобы понять, какие бывают странные состояния души...
     Семнадцатилетняя ученица  с  изумлением  глядит  на  восемнадцатилетнюю
учительницу и отвечает ей, хмуря брови:
     - То же самое сказал мне он,  когда мы в первый раз встретились с ним в
том коридорчике...  знаете.  Я думала, что сгорю со стыда, а он пробормотал:
"Какая прелестная цыпочка!"  Слыхали вы что-нибудь подобное!  Я думала,  что
растерзаю его,  и  в эту минуту почувствовала,  что уже никогда не перестану
любить его...
     Тихие рыдания прервали ее речь.
     - Говорю тебе, Зося, есть тревоги, горшие любви...
     - Ах, боже мой, знаю, знаю! Но они всегда бывают от любви.
     - Ты  глупенькая девочка,  милая Зося!  -  с  достоинством прерывает ее
панна Магдалена. - Пока женщина любит, она счастлива... Впрочем, я не должна
говорить с  тобою о подобных вещах.  Несчастье начинается лишь с той минуты,
когда женщина начинает думать,  как мужчина,  о предметах важных.  Когда она
думает, например, о деньгах, о чужих делах, о спасении кого-нибудь...
     - О, если это вы обо мне, - сверкая глазами, восклицает Зося, - то меня
никто не  спасет!  С  той минуты,  как Ядзя Зайдлер увидела,  как он целовал
панну Иоанну,  жизнь моя  разбита.  Так  это  он  не  ради меня заглядывал в
классы, не меня искал, когда со двора смотрел на наши окна, так потому он не
поднял розы,  которую я  ему бросила.  Но  я  не  стану им мешать;  я  умру,
конечно,  не ради этой кокетки,  а  ради него.  Пусть будет счастлив,  с кем
хочет, хотя у меня предчувствие, что когда-нибудь он обо мне пожалеет...
     При этих словах Зося заливается слезами,  а  панна Магдалена смотрит на
нее в изумлении.
     - Зося, милая, что ты болтаешь? Кто мог целовать Иоасю?
     - Да  уж  больше некому,  как  пану Казимежу!  Вскружила ему голову эта
хищница, завидно ей.
     Панна Магдалена торжественно поднимается с диванчика и говорит:
     - Панна  Иоанна  классная дама  и  порядочная девушка,  она  никогда не
позволила бы пану Казимежу целовать ее.
     - Вы в этом уверены? - спрашивает Зося, складывая руки.
     - Я в этом совершенно уверена и жалею, что доверилась тебе...
     - О панна Магдалена!.. - сквозь смех и слезы говорит умоляюще Зося.
     - Ты ребенок,  - строго прерывает ее панна Магдалена, - и не понимаешь,
что в  жизни женщины могут быть дела поважнее всяких любовных восторгов.  Ты
сама убедишься в этом,  когда тебе надо будет подумать о чужой нужде,  когда
придется спасать других...
     - Я уже спасена,  я уже не умру, панна Магдалена! Теперь я все понимаю!
Ядзя сама, наверно, в него влюблена, вот она и бросает на него тень, чтобы я
от него отвернулась. О, я уже обо всем догадалась!
     Она  осыпает панну  Магдалену поцелуями,  вытирает слезы  и  убегает из
гостиной.
     "Ах,  какая  она  глупенькая!  -  думает панна  Магдалена о  своей юной
подружке. - Если бы пани Ляттер рассказала ей все, как мне, и ей пришлось бы
ломать голову,  как  помочь начальнице,  вся любовь у  нее улетучилась бы...
Разумеется,  Ада одолжит начальнице денег, но что станется до тех пор с моей
головушкой!"
     Все тоскливей и  тяжелей на душе у  панны Магдалены.  Ей не хочется уже
поделиться с кем-нибудь своей великой тайной, нет, ей хочется знать: неужели
у всех пробуждение сознательной мысли сопряжено с такой тревогой? Ведь еще в
приготовительном классе,  даже дома,  ей  приказывали мыслить;  семь лет она
мыслила по школьной программе, будучи в пансионе, вот уже год она мыслит без
программы,  будучи классной дамой;  но никогда ей не казалось, что мыслить -
это так ново и так оригинально!
     Она  чувствовала,   что  после  разговора  с  пани  Ляттер  в  душе  ее
пробудились чувства, каких она до сих пор не знала, хотя ее с первого класса
называли мыслящей девочкой.
     "Наверно,  во  мне  пробудилось то  чувство  независимости,  о  котором
говорит панна Говард,  - сказала себе Магдалена. - Нет, - думала она, - я не
должна избегать этой женщины,  только она может объяснить мне состояние моей
души..."
     Под влиянием этой мысли Магдалена направилась к  панне Говард;  услышав
за дверью разговор, она постучалась.
     В комнате было трое.  Прежде всего сама панна Говард, которая, скрестив
руки на груди,  сидела в кресле и разглагольствовала.  Напротив нее ерзал на
плетеном   стуле   небрежно   одетый   и   невероятно  растрепанный  студент
университета с  потертой  фуражкой в  руках.  Опершись о  подлокотник кресла
панны  Говард  и   словно  прячась  за  учительницей,   сидела  на  табурете
прехорошенькая шестиклассница Маня  Левинская  с  лицом  ребенка  и  глазами
взрослой женщины.
     Магдалена заметила, что Маня Левинская смотрит на студента с выражением
тихого восторга,  что панна Клара пожирает его глазами и  что он поглядывает
на панну Говард, а сам думает о притаившейся за ее креслом Мане.
     - Милости просим!  -  воскликнула панна Говард,  протягивая руку. - Пан
Владислав Котовский, панна Магдалена Бжеская.
     Студент и Магдалена поклонились друг другу,  причем взлохмаченный гость
состроил такую гримасу,  точно он недоволен появлением нового лица. Впрочем,
когда Магдалена села так,  что не заслонила от него Мани Левинской и в то же
время не могла следить за его взглядом, он успокоился.
     - Жаль, что вы не пришли четверть часа назад, - сказала панна Говард. -
Я   как   раз   читала  свою  статью,   которую  пан   Владислав  берет  для
"Пшегленда".{39}  Я  развиваю в  этой статье мысль,  что  незаконнорожденным
детям  государство должно присваивать фамилии,  государство должно давать им
образование и снабжать их средствами существования;  чем лучше будут фамилии
и выше образование, тем в большем почете будут незаконнорожденные. Ясно, что
таким образом удастся разрешить вопрос о  внебрачных детях.  А  пока женщины
даже в таких естественных делах должны оглядываться на мужчин...
     Магдалена думала,  что сквозь землю провалится, а Маня, точно не слыша,
смотрела добрыми глазами на студента,  который ерзал на стуле, краснел и мял
в руках фуражку.
     - Вы,  сударь,  -  обратилась панна Говард к студенту, - думаете, что в
моих словах кроется какое-то неприличие?
     - Я ничего не думаю, - не на шутку переполошился студент.
     - Но вы так полагаете.  О,  я  как в  открытой книге читаю в вашей душе
тайны, которые вы хотели бы скрыть от самого себя...
     Маня при  этих словах вспыхнула,  а  не  менее смущенный пан  Владислав
сделал такое движение, точно вознамерился спрятать голову под стул.
     - Вы забываете,  однако, - продолжала панна Говард, - что я говорю не о
мужчинах  вообще,  а  о  том,  единственном,  которого  современное общество
навязывает женщине и который называется мужем.
     Панна Говард еще  несколько минут говорила в  таком духе своим красивым
контральто,  но о  чем?  Магдалена не смогла бы повторить ее слова.  Девушке
казалось  только,   что  розовый  и  белобрысый  апостол  в  юбке,  глашатай
независимости женщин говорит,  -  это при студенте-то!  -  такие неприличные
вещи,  что лучше не слушать ее и  думать о чем-нибудь своем.  Но собственные
мысли у нее путались, и поэтому Магдалена стала читать про себя "Отче наш" и
"Богородицу".  Само  собой  разумеется,  обе  молитвы настолько поглотили ее
внимание,  что она смотрела на  панну Говард,  слышала ее звучный голос,  но
ничего не понимала.
     А  студент,  наверно,  понимал,  он  то  вытягивал,  то  поджимал ноги,
поднимал брови, то правой, то левой рукой приглаживал непослушную шевелюру и
вообще держался как преступник в  застенке.  Магдалена подумала,  что он  не
испытывал бы таких мук, если бы, как она, читал хотя бы "Богородицу". Но он,
наверно,  безбожник,  как все студенты,  и не верит в силу молитвы,  поэтому
бедняга не может не слышать ужасных рассуждений панны Клары.
     Окончив наконец свою речь,  панна Говард подошла к  письменному столу и
стала развязывать и  развертывать,  а  потом снова завертывать и  завязывать
сверток бумаги со  своей любопытной статьей об этих самых...  детях.  Маня в
это время подошла к студенту, и они стали вполголоса разговаривать.
     - До свидания! - сказала девочка. - Во вторник придете?
     - Неужели вы сомневаетесь в этом?
     - И принесете Красинского?
     - С объяснениями.
     - Вы совсем заработались... До свидания.
     - До свидания.
     Студент едва коснулся ее  руки,  но  как они смотрели друг на друга!  С
такой  братской нежностью и  притом так  печально,  словно прощались навеки,
хотя  расставались только  до  вторника.  Магдалене хотелось  расцеловать их
обоих,  смеяться с  ними и плакать,  словом,  делать все,  чего бы от нее ни
потребовали,  такими они казались ей красивыми и  такими несчастными оттого,
что увидятся только во вторник.
     В   эту   минуту  панна  Говард  вручила  сверток  студенту;   небрежно
попрощавшись с нею,  тот опрометью бросился вон,  надеясь,  наверно, еще раз
взглянуть на Маню, которая уже успела выйти из комнаты.
     Панна Говард сияла.  Она снова опустилась в кресло и,  глядя в потолок,
словно там витали ее мечты, сказала Магдалене:
     - Вы пришли поговорить? Какой интересный молодой человек, не правда ли?
Я люблю следить, когда в молодой душе зарождается и развивается высокая идея
или чувство...
     - О да, - подтвердила Магдалена, думая о студенте и Мане.
     - Стало быть, вы тоже заметили?
     - Конечно, это сразу видно...
     Состроив скромную и  озабоченную мину,  панна  Говард сказала,  понизив
голос:
     - Не могу понять, что могло ему во мне понравиться...
     Магдалена вздрогнула от неожиданности.
     - Наверно,  общность стремлений...  взглядов,  - мечтательно продолжала
панна Говард. - Да, существует сродство душ... Но не будем говорить об этом,
дорогая панна Магдалена,  поговорим лучше о вас...  Ах,  какой он энтузиаст!
Как он слушает мои статьи!  Когда у меня появился такой слушатель, я поняла,
что  можно  красиво  слушать.  Однако  довольно об  этом,  панна  Магдалена,
поговорим о вас. У вас тоже своя печаль?.. Оригинальный молодой человек!.. С
чем вы пришли ко мне?  Наверно,  тоже сердечко забило тревогу?.. Угадала? О,
мы,  женщины, существа особенные: мы презираем толпу этих зверей, мужчин, но
если встретится человек исключительный...  Вы что-то таите на сердце,  панна
Магдалена, давайте поговорим. Что же вы хотите мне сказать?
     Услышав  поэтический лепет  панны  Говард,  Магдалена так  растерялась,
точно ее вдруг перенесли в незнакомую местность.  Неужели это она,  та самая
надменная,  вспыльчивая, порою просто злая панна Говард, которой побаивается
пани   Ляттер,    которая   в   присутствии   молодого   студента   говорила
непристойности? Она толкует о сродстве душ и сердечных тревогах?..
     Магдалена не  могла сдержаться,  -  уже  несколько дней  готовился этот
взрыв,  и  вот он  произошел.  Девушка упала на  колени перед панной Говард,
обняла ее за шею и, целуя, воскликнула:
     - Ах,  какая вы хорошая,  какая хорошая!  Я думала, что вы только очень
умная, но у вас нет сердца. Что же это я делаю? - прибавила она, вскакивая и
садясь на табурет рядом с креслом.
     - Восторженное дитя!  Восторженное дитя! - снисходительно сказала панна
Говард. - Кто же он, кому отдали вы свое сердце?
     - Вы думаете, я влюблена?.. Нет!
     Тень неудовольствия пробежала по розовому лицу панны Говард.
     - Я только хотела,  - продолжала Мадзя, - поговорить с вами, потому что
вы такая умная, такая энергичная, а я так нуждаюсь в поддержке...
     - Так вы с каким-нибудь серьезным делом?  - спросила панна Говард тоном
наставника, который дает советы во всех серьезных делах.
     - О да,  очень серьезным! - лихорадочно проговорила Магдалена. - Но это
тайна,  которую я  унесу с  собой в  могилу...  Впрочем,  -  прибавила она с
глубоким вздохом,  -  вы такая умная,  такая -  я сегодня убедилась в этом -
благородная, хорошая, милая...
     - Как сказать, шалунья! - со смехом прервала ее панна Говард.
     - Да, очень милая; я по крайней мере вас обожаю... Так вот я открою вам
великую тайну.  Я,  - прошептала Магдалена, - должна, даже если мне придется
умереть ради этого, я должна достать денег для...
     - Для кого? - спросила в изумлении панна Говард.
     - Для па-ни Лят-тер! - еще тише прошептала Мадзя.
     Панна Говард подняла плечи.
     - Она вас просила об этом?
     - Боже упаси! Она даже не догадывается.
     - Так она нуждается в деньгах, эта барыня? - проговорила панна Говард.
     В дверь постучали.
     - Войдите!
     Вошел служитель и сказал Магдалене, что ее просит панна Ада.
     - Сейчас иду,  -  ответила Магдалена.  -  Видно, бог вдохновил ее в эту
минуту.  Но,  моя милая,  моя дорогая панна Клара,  никому об этом ни слова.
Если кто-нибудь узнает, я умру, лишу себя жизни!
     И  она  выбежала  из  комнаты,   оставив  панну  Говард  в  совершенном
недоумении.
     "Так  у  Ляттер нет  денег,  а  я-то  хочу  говорить с  нею  о  реформе
воспитания!" - думала панна Говард.


                              Глава четвертая

                                  Дурнушка

     Панна Магдалена на минутку заходит в дортуар,  в котором она живет.  По
дороге  она  обнимает  нескольких  воспитанниц,  здоровается  с  двумя-тремя
классными дамами,  которые при виде ее  улыбаются,  приветствует горничную в
белом переднике. А сама тем временем думает:
     "Панна Говард -  вот женщина, а я только сегодня это разглядела. Кто бы
мог  предполагать,  что  она  так  добра и  отзывчива?  А  вот пан Владислав
негодник:  нет ничего удивительного в том, что он любит панну Говард, - хотя
я на его месте предпочла бы Манюсю,  -  но зачем он кружит голову Мане?  Ах,
эти мужчины! Панна Говард презирает их, и, кажется, она совершенно права..."
     В  коридоре высокие двери  справа  и  слева  ведут  в  дортуары.  Панна
Магдалена входит в один из дортуаров. Это большая голубая комната, в которой
вдоль двух стен стоит по три кроватки,  ногами к середине комнаты.  Кроватки
железные,  покрытые белыми покрывалами,  на каждой лежит одна подушка, около
каждой стоит маленькая тумбочка в  головах и  деревянная скамеечка в  ногах.
Пол покрашен масляной краской;  над каждой кроваткой висит на стене распятие
или иконка богоматери,  а  иногда и  распятие и  иконка:  повыше богоматерь,
пониже  спаситель.  Только над  кроватью еврейки,  Юдифи  Розенцвейг,  висит
обыкновенный святой Иосиф с лилией в руке.
     Угол дортуара,  отделенный синей ширмочкой,  представляет собою кабинет
панны Магдалены.  Кажется, все в этой части дортуара рассчитано на то, чтобы
внушить воспитанницам, какая пропасть лежит между ними и классной дамой. Уже
сама ширма вызывает у  них восхищение и  заставляет почтительно относиться к
своей классной даме,  а  синее покрывало и две подушки на кровати,  плетеный
стульчик и столик,  на котором стоит бронзовый фонарик с огарком стеариновой
свечи  в  стеклянном подсвечнике,  внушают им,  наверно,  еще  более сильные
чувства.
     К несчастью, Магдалена, которую классные дамы более почтенного возраста
считали  легкомысленным созданьем,  сама  роняла  свой  авторитет,  разрешая
воспитанницам пользоваться фонариком со стеклянным подсвечником, забегать за
ширму и  даже ложиться днем на  постель.  Но  все  любили Магдалену,  и  эти
доказательства  отсутствия  такта  классные  дамы   относили  за   счет   ее
неопытности.  Пани  Ляттер  бросала  на  нее  иногда  выразительные взгляды,
которые показывали,  что она знает и о фонарике с подсвечником и о том,  что
воспитанницы отсыпаются за ширмой у Магдалены.
     Причесав волосы,  растрепавшиеся в объятиях панны Говард, и захватив со
столика какую-то книгу,  Магдалена собралась наконец к Аде.  Медленно прошла
она  по  коридорам и  спустилась по  лестнице,  то  и  дело останавливаясь в
раздумье, качая головой или прикладывая палец к губам.
     "Сперва,  -  думала она,  -  я ей скажу,  сколько пани Ляттер платит за
помещение и содержание пансиона и сколько платит учителям...  Нет,  сперва я
ей скажу,  что многие родители оттягивают уплату денег до каникул,  а  после
каникул тоже не платят!.. Нет, не то!.. Я просто скажу ей: милая Ада, будь у
меня твои деньги,  я тотчас одолжила бы пани Ляттер тысяч пятьдесят...  Не