могла
бы, но только ей было противно. Страстные поцелуи пана Казимежа произвели на
нее такое впечатление,  как если бы во время прогулки он,  к примеру, надрал
ей уши!
     Наконец им  попался извозчик;  Мадзя вскочила в  пролетку,  не глядя на
пана Казимежа.
     - Разрешите отвезти вас? - спросил он.
     - Как вам угодно.
     Пан Казимеж, вымокший, жалкий, забрался под верх пролетки и примостился
на краешке сиденья. Мадзя даже не отодвинулась от него - просто она смотрела
на одну сторону улицы, а пан Казимеж на другую.
     Наконец они приехали.  Мадзя дала извозчику два злотых и, не ответив на
поклон своего спутника, вбежала в ворота. Пан Казимеж поехал домой.
     - А будь ты неладна! - ворчал он.
     Пан  Казимеж был  опытный ловелас и  знал,  что  лучше  всего  целовать
женщину,  когда она сама этого хочет и сопротивляется только для виду.  Знал
он  также,  что неожиданный поцелуй иногда удается обратить в  шутку,  после
которой завязываются более близкие отношения.
     Но  сегодня  присущее пану  Казимежу эстетическое чувство говорило ему,
что  история получилась очень некрасивая,  точно он  не  поцеловал Мадзю,  а
вытащил у нее кошелек из кармана.
     "Не в  моем это вкусе!" -  терзался он не от укоров совести или стыда -
он  не  видел,  чего  тут  стыдиться,  -  а  потому,  что  вышло все  как-то
бестолково,  глупо.  Нечего сказать,  обойтись с Мадзей,  как с какой-нибудь
кухаркой, ведь ее руки просил Сольский!
     Когда промокшая Мадзя вошла в  коридор,  открылись одна  за  другой три
двери.  Из одной выглянул пан Пастернакевич,  из другой - соседка-жиличка, а
из третьей выбежала сама пани Бураковская.
     - Что с вами,  панна Магдалена?  -  изумилась она.  - Да вы промокли до
нитки! И где это вас угораздило попасть под этот страшный ливень?
     - Я была в Ботаническом саду...  со знакомыми, - ответила Мадзя и пошла
к себе переодеться.
     Ее  лицо пылало от  стыда.  Вот  дошло уже до  того,  что она вынуждена
лгать!
     Она выпила чаю, улеглась в постель и, прислушиваясь к шуму дождя, стала
вспоминать происшествие с панной Иоанной.  Давно это было,  а она помнит все
как сейчас! Тогда лил такой же дождь, и Иоанну ждала пани Ляттер так же, как
пани  Бураковская сегодня ждала  ее.  Иоанна тоже  проводила время  с  паном
Казимежем, который, наверно, и ее целовал в губы, как Мадзю.
     Она и... Иоанна! Вот до чего докатилась она за эти два года!
     Мадзя погасила лампу и  закрыла глаза.  Перед ней  снова предстал сад с
цветами и распятием - и, словно продолжение этого видения, каморка умирающей
Стеллы. Мадзе казалось, что та неизвестная, чьи стоны доносились до ее ушей,
это Иоанна,  и что через год-два...  "Не забывайте нас, барышня, - явственно
услышала она голос пани Туркавец.  -  После Михайлова дня я уже буду жить не
здесь, а вон там!"
     Отец, брат, Ада, Сольский - все перемешалось в сознании Мадзи.
     "Что я наделала! Что я наделала!"
     Она  зажала рот  платком,  чтобы  не  закричать,  и,  зарывшись лицом в
подушку,  зарыдала,  зарыдала так,  как когда-то в  лазарете пансиона рыдала
панна Иоанна.
     Весь следующий день Мадзя ничего не  ела  и  не  выходила из  дому.  Во
второй половине дня она позанималась с  племянницей Дембицкого и выпила,  по
совету хозяйки, два стакана чаю с лимоном.
     - Панна Магдалена,  видно,  простыла во время прогулки,  - сказала пани
Бураковская брату, когда тот вечером вернулся домой.
     - Добро бы только простыла,  -  возразил пан Пастернакевич. - Знаешь, с
кем она приехала? С Норским!
     - Кто тебе сказал?
     - Дворник. Он узнал Норского, когда тот высунулся из пролетки.
     - Ну и что за беда,  -  успокоительно заметила пани Бураковская. - Ведь
панна Норская была  с  визитом у  Магдалены.  Да  и  кому отвозить женщину в
дождь, если не мужчине? Ты сам не раз оказывал дамам эту услугу.
     - То я,  а то Норский. Он повеса и вертопрах, от живых людей наследства
получает.  Если он мог отнять несколько тысяч у парализованного Мельницкого,
станет он церемониться с невинностью панны Бжеской!
     Так рассуждал пан Пастернакевич, а сестра внимательно его слушала.
     На  второй день  Мадзя отправилась в  город.  Она  задержалась у  своих
учениц на  час дольше обычного и  в  три часа пополудни через боковые ворота
вошла со Шпитальной улицы в приют Младенца Иисуса.
     Во  дворе  Мадзя  заметила двух  мужчин  в  тиковых халатах и  ситцевых
колпаках, как у поваров. Один из них, с забинтованным лицом, указал на Мадзю
другому,  у которого рука была на перевязи;  увидев хорошенькую девушку, тот
засмеялся.  Мадзя опешила,  она подумала,  что это сумасшедшие, и кинулась в
первую попавшуюся дверь; к счастью, в сенях она встретила монахиню.
     - Сироты помещаются в другом крыле, - сказала монахиня, выслушав Мадзю.
- Я провожу вас к сестре Марии.
     Они быстро поднялись на второй этаж и пошли по коридору, длина которого
просто  поразила  Мадзю.  Вдоль  коридора  тянулся  ряд  закрытых  дверей  с
номерами;  Мадзя  догадалась,  что  за  этими  дверями находятся больные.  В
воздухе стоял запах карболки,  было очень тихо.  Навстречу им сперва попался
служитель с  ведром,  потом больной в  тиковом халате и  поварском колпаке и
доктор, в грубом переднике, как у мясника.
     Мадзю охватило беспокойство;  ей хотелось заглянуть за эти нумерованные
двери.
     "Где же здесь больные?" - подумала она.
     И  тут  она  увидела слева большое окно,  а  за  окном,  где-то  внизу,
огромную палату  с  двумя  рядами  коек,  среди  которых не  было  ни  одной
свободной. Между койками сновали две служительницы и монахиня.
     - Что это, скажите, пожалуйста? - спросила Мадзя у своей провожатой.
     - Палата для горячечных, - ответила монахиня, торопливо шагая вперед.
     - И сколько там больных?
     - Шестьдесят коек.
     "Шестьдесят!  -  подумала Мадзя. - Неужели в Варшаве столько больных! А
еще в других палатах..."
     Они  свернули налево,  запах  карболки преследовал их  и  здесь.  Через
минуту  Мадзя  услышала какой-то  странный крик,  точно  пищала механическая
игрушка.  За ним другой, третий... Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и
провожатая Мадзи передала ей записку.
     - Ах,  это вы! - сказала сестра Мария и назвалась. - Мать Аполлония еще
вчера  спрашивала  у  меня  о  девочке  Магдалене  с  крестиком  из  золотой
проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка.
     - Могу я ее видеть? - прошептала Мадзя.
     - Пожалуйста, - сказала сестра Мария, открывая другую дверь.
     На пороге Мадзя остановилась в  нерешительности,  но все же вошла.  Она
увидела большую комнату с  открытыми окнами,  выходящими в  сад.  Здесь было
светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток.
Семь-восемь женщин с  увядшими лицами сидели или  прохаживались по  комнате.
Они кормили детей,  оправляли их постельки,  разговаривали. Одна из кормилиц
держала на руках двух младенцев.
     - Неужели она двоих кормит? - удивилась Мадзя.
     - Бывает, что и троих, - ответила монахиня.
     Некоторые младенцы пищали,  и  голоски у них были,  как у кукол;  один,
сидевший на  руках  у  кормилицы,  поразил  Мадзю  необыкновенно осмысленным
взглядом.  Ребенку еще и года не было,  а он, казалось, вот-вот заговорит, о
чем-то спросит. Все дети были очень худенькие.
     - Вот девочка,  -  сказала монахиня,  указывая на кроватку,  где лежало
крохотное существо  со  сморщенной синеватой кожицей  и  ножками,  не  толще
пальца взрослого человека.
     - Боже мой, какая худенькая! - воскликнула Мадзя. - Разве она больна?
     - Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, - ответила монахиня.
     - Так  надо  же  ее  лечить!  У  меня есть деньги для  этой девочки,  -
дрожащим голосом сказала Мадзя.
     Монахиня пожала плечами.
     - Мы делаем все,  что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали,
но...
     - Может быть, она в чем-нибудь нуждается? - настаивала Мадзя.
     - У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил,
но вернуть их один господь властен.
     - Значит,  ничего нельзя сделать? Ничего? - повторяла огорченная Мадзя,
не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку.
     Монахиня молчала.
     Попрощавшись с  сестрой Марией,  Мадзя чуть не  бегом бросилась вон  из
больницы.  Запах карболки душил ее,  сердце разрывалось от  одного вида этих
сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого.
     На  Варецкой площади она  взяла извозчика и  поехала к  пани  Туркавец.
Хозяйка родовспомогательного заведения,  как  и  в  первый  раз,  стояла  на
лестничной площадке и  беседовала с  прачкой.  Увидев Мадзю,  пани  Туркавец
прервала разговор и крикнула ей:
     - Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня!
     - Как? Почему? - спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы.
     - Вашу знакомую уже унесли.
     - В больницу?
     - Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила.
     - Но почему меня не известили?
     - Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели,
доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам.
     Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу.
     "Смерть, всюду смерть! - думала она. - Кто ни познакомится со мной, все
умирают".
     Ей  не  было жаль Стеллы,  напротив,  казалось,  что  несчастная певица
ничего лучше не могла бы сделать в этом мире.
     Возвратившись домой,  Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с
Зосей.  Она  успокоилась,  словно  ее  собственные страдания  растворились в
больничных запахах,  в  монастырской тишине,  в  слабом крике подкидышей,  в
безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в
последние дни.
     "Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!" - повторяла она.
     Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.
     "Ах,   теперь  все  кончено,   -   сказала  она  себе.   -   Боже  мой,
одна-единственная прогулка!  Вот  не  думала,  что есть такой простой способ
оградить себя от пана Стефана!"
     Еще  несколько дней  назад в  сердце Мадзи жила надежда,  что  Сольский
может вернуться к  ней,  а  заодно и страх,  что она уступит,  если он снова
сделает предложение.  Это  был последний отголосок недавнего прошлого,  тень
все  более  удалявшегося образа Сольского.  Но  сегодня все  кончилось:  пан
Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.
     Вечером она написала длинные письма брату и  отцу.  Брату Мадзя писала,
что  готова приехать к  нему  на  несколько лет  и  даже  навсегда.  Отцу же
сообщала об этом своем намерении.
     "Перед самым отъездом, - думала она, - зайду к Аде, поблагодарю за все,
что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною
дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата".
     Прошла еще неделя, наступил август.
     Пани  Бураковская,  ее  жилички  и  столовники относились к  Мадзе  все
холодней,  едва  отвечали ей  на  приветствия.  Но  Мадзя  не  замечала этих
проявлений неприязни,  она думала о своем брате,  о том, как будет вести его
хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо.
     Однажды,  сразу же после занятий с  Зосей,  нежданно-негаданно явился с
визитом  пан  Ментлевич.  Он  долго  расшаркивался  и  раскланивался,  потом
рассказал,  что его свадьба с  панной Евфемией состоится в середине августа,
что родные и  майор шлют Мадзе поклон,  что в  Иксинове на  рыночной площади
чинят мостовую.  При этом он не смотрел на Мадзю,  и  выражение лица у  него
было такое странное, что она встревожилась.
     - У  вас  есть  какое-то  неприятное известие?  -  перебила она  гостя,
схватив его за руку.
     - Известие?  Известие? - повторил он. - Да нет. Я только хотел спросить
вас кое о чем, завтра я уезжаю домой, а здесь болтают...
     - О чем здесь болтают? - бледнея, спросила Мадзя.
     "Может быть, о прогулке в Ботанический сад?" - мысленно прибавила она.
     - Гм,  видите ли... Э, да что тут церемониться, когда все это наверняка
чистейший  вздор,   -  с  озабоченным  видом  пробормотал  Ментлевич.  -  Вы
послушайте только,  что  говорят.  Будто бы  вы,  панна Магдалена,  ходите к
каким-то акушеркам и в приют для подкидышей...
     - Это правда, я там была.
     - Вы?
     - Я была у пани Туркавец,  навещала Стеллу,  которая там и умерла,  а в
приют ходила повидать ее ребенка, который умирает.
     - У Стеллы? Стало быть, бедняжка умерла! - воскликнул Ментлевич. - И вы
ее навещали?
     Он встал с дивана и, усердно расшаркиваясь, поцеловал Мадзе обе руки.
     - Да вы просто святая! - шепнул он.
     - Что в этом особенного?
     - А люди, - продолжал Ментлевич, - нет, люди-то каковы! Сущие скоты! Вы
уж меня извините, но иначе их не назовешь.
     Он вытер слезы,  еще раз поцеловал Мадзе руку и, поклонившись, вышел из
комнаты.
     "Неисправимый провинциал,  -  подумала Мадзя,  пожимая плечами. - Нашел
чему удивляться - сплетням!"
     В  воротах  Ментлевич столкнулся с  паном  Казимежем,  направлявшимся к
Мадзе.   Лицо  пана  Казимежа  выражало  злобное  торжество;  поднимаясь  по
лестнице, он повторял про себя:
     "Так вот ты какая, недотрога! Сердишься, как королева, а сама посылаешь
анонимные письма, чтобы заставить своего поклонника жениться на тебе! А я-то
чуть не попался!"
     Он постучал к  Мадзе и,  лишь переступив порог комнаты,  с наглым видом
снял шляпу.
     При  появлении пана  Казимежа Мадзя  нахмурилась.  Этот  молодой щеголь
показался ей  теперь  самым  заурядным человеком;  она  не  только перестала
верить в  его гениальность,  но даже в  его красивой внешности видела что-то
пошлое.
     "Разве можно сравнить его с Сольским?" - подумала она.
     Презрение так явственно отразилось на  лице Мадзи,  что весь задор пана
Казимежа улетучился.  Он  робко поздоровался и  так же  робко сел на  стул у
печки, Мадзя даже не предложила ему сесть.
     - Что привело вас ко мне? - холодно спросила Мадзя.
     К  этому времени пан Казимеж уже овладел собой и,  обозлившись,  дерзко
посмотрел Мадзе в глаза.
     - Я хотел узнать, - начал он, - что это за слухи ходят о вас?
     - Обо мне?  -  спросила Мадзя,  сверкнув глазами.  - Уж не по поводу ли
нашей с вами прогулки?
     - О нет, сударыня. Об этом от меня никто не узнает. Люди говорят совсем
о  другом:  что  вы  посещали приют да  еще  были у  какой-то...  Ах,  панна
Магдалена!  Ну как можно быть такой неосмотрительной! - прибавил пан Казимеж
помягче.
     - О том, что я посещала приют и была у этой женщины, - вспыхнула Мадзя,
- уже знают мои родители и мой брат, и они, конечно, меня не осудят.
     Пан Казимеж промолчал, вытирая пот со лба.
     - Это все, что вы хотели мне сказать? - спустя минуту спросила девушка.
     - Нет, не все, - резко возразил пан Казимеж. - Я хотел еще спросить, не
знаком ли вам этот почерк... Хотя мне кажется, он умышленно изменен.
     Он  сунул  руку  в  карман и,  пристально глядя на  Мадзю,  протянул ей
исписанный листок, у которого нижний край был оторван.
     Мадзя спокойно взяла листок и начала читать:

     "Если  порядочный  человек  увлекает  невинную,  неопытную  девушку  на
уединенные прогулки,  он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно,
уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но
для  этой  особы  следовало бы  сделать  исключение как  ради  ее  красоты и
благородства, так и потому, что доброе имя - это все ее достояние..."

     Мадзя читала с удивлением. Вдруг она хлопнула себя по лбу и прошептала:
     - Ада! Так вот до чего доводит ревность!
     Пан Казимеж вскочил со стула.
     - Что вы говорите? - воскликнул он. - Это почерк панны Ады?
     Он вырвал у Мадзи письмо и, присмотревшись, сказал:
     - Да, почерк изменен, но это ее почерк. Да, да! Ах я слепец!
     - Теперь вы, кажется, уже прозрели, - насмешливо заметила Мадзя.
     Пан Казимеж смотрел то  на  письмо,  то  на девушку.  Он никогда еще не
видел ее такой и даже не предполагал, что эта кроткая, наивная девочка может
говорить таким тоном и так иронически усмехаться.
     "Что с ней сталось? Ведь это совсем другая женщина!" - подумал он.
     Спрятав письмо, пан Казимеж опустил голову и умоляюще сложил руки.
     - Панна Магдалена,  -  с  волнением в  голосе сказал он,  -  я  вас  не
понимал.  Вы  были для меня самой нежной,  самой благородной сестрой!  Более
того,  вы  были голосом моей несчастной матери.  Сможете ли  вы когда-нибудь
простить меня?
     Он  ждал,  что Мадзя протянет ему руку.  Но  девушка,  не подавая руки,
ответила:
     - Я  скоро  уезжаю к  брату.  Очень далеко.  Мы  больше никогда уже  не
увидимся,  и  я  могу  сказать вам,  что...  ваш  поступок меня нисколько не
задевает.
     Минуту постояв, пан Казимеж поклонился и вышел.
     "Теперь он пойдет к Аде,  -  подумала Мадзя, - объяснит ей, что был для
меня самым благородным братом,  и... они поженятся... Ах, Ада! И из-за этого
она ревновала?"
     Мадзя смотрела на дверь и тихо смеялась.  Не над паном Казимежем,  нет,
она  смеялась тому,  что  чувствовала себя совсем другим человеком.  Прежней
веселой Мадзи, которая видела все в розовом свете, уже не было.


                             Глава пятнадцатая

                       Пан Казимеж становится героем

     Пану  Казимежу,  этому баловню счастья,  вот  уже  несколько месяцев не
везло. Ада Сольская была на него в обиде, Стефан Сольский относился к нему с
нескрываемым презрением,  в  салонах его  принимали холодно,  великосветские
приятели сторонились его, а люди влиятельные уже не предлагали ему блестящих
должностей.  Под конец ему перестали давать в долг,  и даже ростовщики стали
отказывать в мало-мальски солидных займах.
     Причину всех своих невзгод пан Казимеж видел в возмутительном поведении
сестры Элены, которая, вместо того, чтобы отдать свою руку Сольскому, сперва
кокетничала со  всеми  мужчинами,  а  потом  вдруг  взяла  и  вышла замуж за
Бронислава Корковича, за пивовара!
     "Это Элена виновата",  -  думал пан Казимеж всякий раз,  когда на  него
обрушивалась новая  неприятность.  И  враждой к  сестре  он,  как  зонтиком,
пытался прикрыться от сыпавшегося на него града неудач.
     Но вскоре град сменился ураганом.
     На  третий  день  после  прогулки с  Мадзей  в  Ботаническом саду  пану
Казимежу принесли письмо,  подписанное Петром Корковичем,  который приглашал
его к себе по важному делу.
     "Чего ему от меня надо,  этому пивовару?" -  недоумевал пан Казимеж.  В
первую минуту он хотел вызвать на дуэль Бронислава Корковича за недостаточно
учтивое письмо его отца.  Потом подумал,  не ответить ли Корковичу-старшему,
что тот, у кого есть дело к пану Норскому, должен сам к нему явиться. Но под
конец,  предчувствуя недоброе,  решил все же пойти к старику и преподать ему
урок вежливости.
     На  следующий  день  часа  в  два  пополудни пан  Казимеж  отправился к
пивовару, который принял его у себя в кабинете без сюртука и жилета, так как
день был жаркий.  За  такую бесцеремонность пан Казимеж возымел было желание
учинить Корковичу скандал,  но,  взглянув на могучие руки хозяина, поостыл и
только сказал про себя: "Ну и медведь! Любопытно, что ему надо?"
     Старый  пивовар  не  долго  томил  гостя  неизвестностью.  Рассевшись в
кресле, он указал пану Казимежу на шезлонг и спросил:
     - Вы,   конечно,  знаете,  что  со  вторника  ваша  сестра  стала  моей
невесткой?  Венчание состоялось в  Ченстохове,  а  теперь молодые поехали на
месяц за границу.
     Пан Казимеж холодно кивнул головой.
     - Таким образом,  - продолжал Коркович, теребя бороду, - со вторника вы
- член нашей семьи.
     - Весьма польщен, - ледяным тоном произнес пан Казимеж.
     - Зато я - не весьма, - подхватил старый пивовар, - однако надеюсь...
     - Вы