прислуги?  Действительно ли  Сольские
хозяева этого особняка,  в  котором у  каждой семьи свои  заботы,  радости и
цели,  не зависящие от воли Сольских?  И кто в конце концов они, эти могучие
Сольские,  как  не  бедные рабы,  которым повар дает обеды,  лакеи убирают и
согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги.
     Что же удивительного в том, что они не знают счастья?
     "Отец был  прав,  -  подумала Мадзя,  -  когда говорил мне,  что  барам
завидовать нечего. Но что же я здесь такое?"
     Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы.
     "Вот  что:  прохожий,  который появляется в  одном конце сада,  смотрит
минуту на его деревья,  дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом
конце..."
     Ее  удручали эти мысли,  она считала,  что с  ее стороны это проявление
неблагодарности по  отношению к  Сольским.  Чтобы  избавиться от  неприятных
мыслей, она перешла в гостиную.
     Окна гостиной выходили во двор.  Под колоннадой особняка сидел в кресле
швейцар с  седыми бакенбардами,  в  длинной ливрее и разговаривал с какой-то
женщиной в  черном,  закутанной в черную вуаль так,  что лицо ее нельзя было
разглядеть.
     Через  минуту  женщина  попрощалась с  швейцаром  и  неровной  походкой
направилась к  воротам.  Она свернула на тротуар и  вскоре растаяла в  живом
человеческом потоке,  который тек неведомо куда и  неведомо на  какие берега
выбрасывал свои капли.
     "Может,  это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?" -  подумала
Мадзя, и сердце ее сжалось.
     Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился
и полотер.
     И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для
себя очень много:  они веселятся,  скучают, отдыхают, растят детей... Но что
они делают для Сольских?  Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер
следит за порядком в гардеробе пана Стефана,  горничная следит за порядком в
гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов.
     Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все
только  поддерживают  раз  навсегда  установленный порядок,  в  котором  две
благородные души -  Ады и Сольского - сохраняются, как допотопные мотыльки в
куске янтаря.  Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только
в  одном направлении,  чтобы их господа не жили и даже не думали о том,  что
есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач
и побед.
     "Ах,  какая я  нехорошая!  -  шепчет Мадзя.  -  И  что  это я  вздумала
критиковать Сольских, ведь я пользуюсь их добротой?"
     В дверь постучались, вошла горничная с письмом.
     - Какая-то женщина, - сказала она, - дала швейцару это письмо для вас.
     - В черном костюме? С черной вуалью? - спросила Мадзя.
     - Да,  барышня. Она, верно, тут недалеко и ждет ответа. Какая-то бедная
женщина.
     Мадзя  торопливо  распечатала  конверт  и  вот  что  прочла  в  письме,
написанном незнакомым почерком:

     "Я  была у  вас  три  раза,  но  мне говорили,  что вас нет дома,  и  я
догадалась,  что вы не хотите принять меня.  Я  вас понимаю и  примирилась с
мыслью, что не могу ждать милосердия, потому что не стою его.
     Простите за назойливость,  но вы были так добры к  нам в Иксинове,  и я
видела слезы на ваших глазах,  когда вы вошли к  нам в  комнату на постоялом
дворе.  Помните,  сударыня?  Я тогда плакала,  но боже правый, это ведь были
наши лучшие времена.  Нищета не несчастье и даже не болезнь;  человек только
тогда подлинно несчастен,  когда остается один на  один со своими страхами и
муками, когда не может больше верить чужим клятвам и даже слезам.
     Простите меня за  это  бессвязное письмо,  но  я  так страдаю,  мне так
необходимо хотя бы мысленно с  кем-нибудь поговорить,  что я  бы чувствовала
себя почти счастливой, будь у меня собственный камень, который можно было бы
целовать и обливать слезами.  Знаю,  никто уже меня не спасет,  но пишу, как
утопающий, который взывает о помощи, хотя никто его не слышит.
     Быть может, это мои последние слова на этом свете. Я обращаюсь с ними к
вам,  потому что вы были моей последней надеждой.  Несколько дней я говорила
себе:  она спасет меня или хоть ободрит,  ведь у нее ангельское сердце. Но я
убедилась, что это невозможно: есть поступки, которым нет прощенья.
     Прощайте,  и заклинаю вас -  не ищите меня.  Я понимаю,  что помощь мне
теперь не нужна, ибо нет такой силы, которая могла бы предотвратить то, чего
я  страшусь.  Если можете,  вспомните иногда обо мне,  а  впрочем,  лучше не
вспоминайте: одна мысль о том, что есть еще добрые сердца, привела бы меня в
отчаяние.  И все же хоть помолитесь за меня.  Боже, боже, я так одинока, так
покинута, что если бы даже кто-то помолился за меня, мне было бы хорошо, как
на самом лучшем концерте.
     Помните ли вы наш концерт в Иксинове? Ах, если земля не расступится под
моими ногами, то нет уже милосердия на свете.
     Еще раз умоляю: не ищите меня, вы принесете мне больше горя, чем добра.
Сегодня у меня одно желание,  чтобы никто не говорил обо мне, не слышал и не
видел меня.  В конце концов я,  может,  не так уж и несчастна,  просто очень
расстроена, а это пройдет. У нас, артисток, нервы в самом деле раздражены.
                                                                    Стелла".

     Мадзя вся в  слезах бросилась к  Аде,  показала ей письмо и  в немногих
словах  рассказала  историю  своего  знакомства с  певицей.  Панна  Сольская
отнеслась к этому спокойно.
     - Прежде всего не догадываешься ли ты, что ей может грозить? - спросила
она. - Самоубийство? Пожалуй, нет. Не бросил ли ее друг декламатор? А может,
она...
     Обе девушки покраснели.
     - Всякие мысли приходят мне в голову,  -  ответила Мадзя.  - Может, она
боится попасть в тюрьму?
     Ада нахмурилась.
     - Стефан нашел бы ее через полицию,  -  сказала она.  - Однако если она
боится попасть в тюрьму, мы оказали бы ей плохую услугу. Во всяком случае...
Ты не знаешь, как ее зовут? Пусть Юзеф хоть съездит в адресный стол.
     Юзеф поехал в  адресный стол и  через полчаса вернулся с  ответом,  что
Марта Овсинская,  певица,  проживавшая в  Новом Мясте,  в  мае прошлого года
выехала из Варшавы.
     - Если  она  сейчас нигде  не  прописана,  -  заметила Ада,  -  значит,
скрывается.  Тогда она,  пожалуй,  правильно поступила,  что не стала больше
искать встреч с тобой.
     - Как знать?  -  прошептала Мадзя.  Она чувствовала, что в ее жизни это
одно из самых печальных происшествий. Тайну Стеллы можно было сравнить разве
только со смертью пани Ляттер и Цинадровского.
     "Как будто все у меня идет хорошо,  -  подумала Мадзя,  - и, однако же,
нет-нет да  и  разразится над кем-нибудь рядом гроза.  Не предостереженье ли
это?"
     Ее охватил страх.
     Дня через два,  возвращаясь из пансиона,  Мадзя встретила панну Говард.
Знаменитая поборница женских прав,  позабыв о  своей грубой выходке в  адрес
Мадзи, сердечно приветствовала ее и даже стала осыпать упреками.
     - Вы  совсем забыли меня,  панна Магдалена,  а  ведь мы  были друзьями.
Помните,  как мы тревожились за пани Ляттер,  как пытались помочь ей? Но что
это, я вижу, вы не в настроении? Может, мое общество...
     Чтобы  не  обидеть  новоявленного друга  и  облегчить душу,  Мадзя,  не
называя  имени,  рассказала панне  Говард  историю  Стеллы  и  содержание ее
отчаянного письма.
     - Не понимаю,  что все это значит,  - закончила Мадзя, - и не знаю, что
делать: искать ее или нет?
     - Искать?  Ни  в  коем случае!  -  вскричала панна Говард.  -  Она ведь
женщина сознательная,  независимая, и раз хочет сохранить инкогнито, было бы
оскорблением нарушать ее волю...
     - Но я не знаю,  действительно ли такова ее воля или ей грозит какая-то
опасность? Все это просто ужасно.
     - Так уж сразу и  ужасно!  -  пренебрежительно бросила панна Говард.  -
Думаю,  речь идет о самых обыкновенных родах.  Случилось это с нею, наверно,
впервые,  вот она,  бедняжка,  и преувеличивает дело, а поскольку кричать об
этом на площади стыдно, ну она и пишет отчаянные письма.
     На Мадзю как будто вылили ушат холодной воды.  И бедная Стелла, героиня
трагедии,  сразу же в  ее сердце низверглась с  пьедестала и  превратилась в
падшую женщину, о которой и разговаривать-то не очень прилично.
     - Во всяком случае,  -  сказала Мадзя,  краснея и опуская глаза,  - эта
несчастная горько жалуется,  пишет,  что она покинута,  возможно,  у нее нет
средств...
     Белесые глаза панны Говард сверкнули вдохновеньем.
     - А-а-а!  - воскликнула она. - Так бы сразу и сказали! Женщина, жертва,
покрытая позором за то, что она продолжает человеческий род, брошенная своим
любовником,  что совершенно естественно,  и покинутая,  забытая, отвергнутая
другими женщинами,  что уже просто подлость!  Если бы вы сразу заговорили со
мной таким языком,  я бы ответила вам, что вот уже пять лет меня мучит такое
положение вещей,  что вот уже пять лет я  призываю женщин к  борьбе -  и все
напрасно.  Надо,  чтобы  у  нас  открылись наконец глаза,  чтобы  мы  поняли
наконец,  что нам с  нравственной,  гражданской и  общественной точки зрения
совершенно необходим союз женщин. Объединимся же, подадим друг другу руки, и
тогда ни  одна женщина не  сможет пожаловаться,  что  у  нее  нет  крова над
головой,  опеки,  куска хлеба,  ни  одной не  придется бояться общественного
мнения.
     Прохожие начали оглядываться,  и Мадзя ускорила шаг.  Они уже подошли к
особняку Сольских, когда панна Говард спросила:
     - Ну разве я не права, когда призываю женщин создать союз?
     - Да, вы правы, - ответила Мадзя.
     - А вы бы вступили в союз?
     - Ну, разумеется, и я и Ада.
     - В таком случае, - победоносно сказала панна Клара, - у нас есть союз!
Собрания раз в  неделю,  взносы -  злотый в месяц.  Я могу записать вас?  Вы
хотите присутствовать на собрании?
     - Я спрошу у Ады, хотя уверена, что она вступит в союз.
     - Ну-ну, - сказала панна Говард весьма скептическим тоном.
     Простившись  с  пылким  апостолом  женских  прав,   Мадзя  вздохнула  с
облегчением.  И  все же она радовалась при мысли о том,  что существует союз
женщин,  и восхищалась панной Говард,  которая,  при всех своих странностях,
все-таки осуществила свою благородную идею.
     Отныне каждая женщина,  стало быть и она,  Мадзя,  может смело думать о
завтрашнем дне. Если женщина останется без работы, союз даст ей работу, если
она лишится крова,  ей дадут пристанище,  а в случае болезни обеспечат уход.
Несчастные женщины,  подобные Стелле,  не будут впадать теперь в нищету,  не
будут предаваться отчаянию.  Союз  окажет им  помощь,  а  расходы они  потом
смогут возместить из заработка.
     Когда Мадзя спросила у  Ады,  хочет ли  она вступить в  союз,  та  даже
покраснела от волнения.
     - Неужели ты  в  этом  сомневалась?  -  воскликнула она.  -  Ради такой
благородной  цели  я  с  величайшей  готовностью  отдам  свой  труд  и  свое
состояние!  Да и что еще может сделать кандидатка в старые девы? - прибавила
она с улыбкой. - Только вот...
     Оживленное лицо Ады вдруг помрачнело.
     - Ты не любишь панны Говард? - спросила Мадзя.
     - Что ты!  У меня было время привыкнуть к ее чудачествам! Мне бы только
хотелось знать,  кто состоит в союзе?  Признаться сказать,  - продолжала она
после минутного раздумья,  -  те женские союзы, с которыми я сталкивалась за
границей,  совсем меня  не  привлекали.  Я  видела молодых,  небрежно одетых
девушек,  которые с вызывающим видом курили папиросы,  пили пиво и ругались,
как мужчины.  Только мужчины,  даже когда шумят,  сохраняют приличный вид, а
эти  несчастные  были  просто  противны.   С   такими  мне  бы  не  хотелось
встречаться.
     В  результате этого разговора Мадзя дня  два  разузнавала у  знакомых о
союзе панны Говард.  Отзывы были разноречивые.  Одни дамы считали,  что союз
пустая трата времени,  другие полагали,  что это безобидная игрушка,  третьи
отзывались о  нем с воодушевлением.  И все же общее мнение было таково,  что
Мадзя,  поговорив с  Адой,  поставила панну Говард в  известность,  что  они
готовы войти в ее кружок.


                            Глава четырнадцатая

                                  Собрание

     Дня  через два  Ада и  Мадзя получили приглашение явиться в  субботу на
еженедельное собрание  в  дом  пани  Зетницкой,  хозяйки  магазина  готового
дамского платья.  А  в  субботу  утром  Мадзя  получила из  Иксинова письмо,
которое пришлось как нельзя более кстати.
     Панна Цецилия,  сестра аптекаря, обращалась к Мадзе с просьбой устроить
ей место учительницы при монастырской школе в Кракове или Язловце.
     Правда,  -  писала панна Цецилия,  - брат и невестка так добры и так ее
любят,  что придется долго уламывать их, прежде чем они позволят ей оставить
их  дом.  Но она утомлена уже мирской жизнью и  жаждет покоя и  уголка,  где
можно было бы дожить до старости, не будучи никому в тягость.
     "Вот  у  меня  и  тема для  сегодняшнего собрания",  -  подумала Мадзя,
заранее радуясь тому впечатлению,  какое произведет на панну Цецилию весть о
том,  что она,  Мадзя,  устроила ей место в монастырской школе, к тому же по
протекции женского союза.
     Какой триумф для союза и  какое облегчение для бедной Цецилии,  ведь ей
никого   не   придется  благодарить  за   добросердечие,   потому  что   она
воспользуется правами,  которые даны любой женщине!  А  как будут завидовать
Мадзе другие участницы собрания, как будет удивлена Ада!
     Когда около восьми часов вечера обе барышни, скромно одевшись, вышли из
дома, во дворе с ними столкнулся Сольский.
     - Вот тебе на!  - воскликнул он. - На прогулку в такой ненастный вечер!
Куда же это?
     - Не говори, Мадзя! - сказала Ада. - Завтра узнаешь.
     - Возьмите же хоть кого-нибудь из слуг...
     - Еще что выдумал?  Ты слышишь, Мадзя: в такую минуту он предлагает нам
воспользоваться покровительством мужчины!  Adieu*, сударь! - засмеялась Ада.
- Да будет вам известно, что вы имеете дело с независимыми женщинами.
     ______________
     * До свидания (франц.).

     Они вскочили на извозчика и веселые,  хотя в то же время взволнованные,
уехали на собрание.
     В зале у пани Зетницкой,  большой,  светлой комнате, освещенной висячей
лампой,  помещалась мастерская.  На  одном  столе лежала целая гора  тканей,
закрытых простыней,  в углу,  рядом с печкой,  жался проволочный манекен для
примерки платьев.  Стены были  украшены гравюрами Общества поощрения изящных
искусств,  напротив  двери  стояло  огромное трюмо.  Разнокалиберные стулья,
мягкие и жесткие, свидетельствовали о том, что меблировка дома не отличается
особым богатством.
     Народу собралось человек тридцать. Внимание Ады и Мадзи сразу привлекли
несколько молодых  и  очень  веселых  девиц  и  несколько пожилых и  с  виду
сердитых дам.  В общем же,  все казались спокойными и простыми, у всех было,
видно,  много забот,  которых они  не  прятали,  но  и  не  показывали.  Ада
заметила,  что  большинство собравшихся не  блещет красотой,  и  вздохнула с
облегчением. В обществе красавиц она чувствовала себя связанной.
     Вновь прибывшие были тут же  коротко представлены собравшимся.  В  нише
одного окна Мадзя заметила Маню Левинскую,  племянницу Мельницкого, которая,
хоть и  не  кончила шесть классов,  выглядела зрелой женщиной,  обремененной
заботами.  Рядом с нею было два свободных места,  Мадзя увлекла туда Аду,  и
они  уселись рядом  с  Маней.  Благодаря этому  Ада  смогла узнать некоторые
подробности об участницах собрания.
     Сама  хозяйка дома,  несмотря на  обилие заказов,  которые принимала ее
мастерская,  никогда не  располагала даже десятью свободными рублями.  Своих
сотрудниц она допустила к участию в прибылях, а кроме того, воспитывала двух
девочек, круглых сирот. Панна Жетовская, переплетчица, оставаясь без работы,
ухаживала  за  тяжелобольными,  причем  получала  один  только  стол.  Панна
Улевская умела шить,  вышивать и  рисовать по  фарфору,  работала от зари до
зари,  заполучила уже чахотку и содержала брата, который на ее счет учился в
гимназии.  Зато панна Папузинская играла на фортепьяно,  как Лист, пела, как
Патти,  рисовала,  как  Семирадский,  писала романы,  как Виктор Гюго,  и  -
сердилась на весь мир, который не желал оценить ни одного ее таланта.
     Пани Бялецкая,  вдова, уже лет пятнадцать опекала женщин, выходивших из
заключения,  они жили у  нее,  получали через нее работу и  -  иногда в знак
благодарности  обворовывали  ее.  Панна  Зелинская,  учительница,  содержала
родителей и  двух братьев,  которые все  искали себе подходящего занятия,  а
панна Червинская, тоже учительница, получала за урок по злотому и отличалась
необыкновенной  способностью  использовать  свои  знакомства  для  различных
благотворительных целей.  Один из ее учеников был директором фабрики, другой
известным адвокатом,  третий женился на богачке.  А их учительница,  которой
уже грозила слепота,  все еще получала по злотому за урок и  ходила в рваных
башмаках.
     Укрывшись  за  занавеской,   Ада  с  небывалым  волнением  слушала  эти
объяснения,  которые шепотом давала  Маня  Левинская.  В  первую  минуту она
хотела выбежать на  середину зала,  упасть на  колени и  целовать ноги  этим
святым женщинам,  которые шли по жизненной тропе никому не известные, тихие,
простые,  порой униженные. Потом ею овладело отчаяние, она поняла, что всего
состояния Сольских не хватило бы для устранения всех тех нужд и недостатков,
из которых она узнала тут лишь частицу.
     Она поразилась,  увидев,  что в  кружке панны Говард никто не  обращает
внимания на этих необыкновенных женщин.  Да и сами они,  робкие,  смущенные,
прятались по  углам;  больше всего кричали и  производили самое внушительное
впечатление  либо  панна  Говард,   которая  именовалась  членом-учредителем
общества,  либо  недовольная миром панна Папузинская,  ее  противница,  либо
противница их  обеих,  панна не  то пани Канаркевич,  которая учила наизусть
большую энциклопедию Оргельбранда.
     Около четверти часа в зале царили движение и шум. Женщины переходили из
одного конца зала в  другой,  пересаживались,  беседовали по  углам.  Девицы
громко разговаривали,  часто  беспричинно смеялись;  пожилые и  бедно одетые
женщины шептались.  Никто не обращал внимания на Мадзю и  Аду,  только панна
Папузинская  всячески  старалась  показать,   что  презирает  Аду,   а  пани
Канаркевич то  и  дело  подходила  к  оконной  нише,  словно  желая  поближе
познакомиться с богачкой.
     Панна  Говард приводила в  это  время  в  порядок бумаги на  столе,  на
котором хозяйка дома поставила графин с водой,  два стакана и колокольчик со
стеклянной ручкой.
     - Прошу членов занять места, - обратилась к собравшимся панна Говард, -
и  напоминаю,  что каждый,  кто выступит без предоставления слова,  заплатит
один злотый штрафа. Мы раз навсегда должны научиться парламентаризму.
     Кое-кто из  бедно одетых кашлянул,  кое-кто вздохнул,  какая-то  девица
прыснула,  но  тут же  закрыла платком рот,  а  панна Папузинская,  усевшись
спиной к Аде, сказала:
     - Запишите за мной злотый,  панна Говард,  и позвольте,  не знаю,  уж в
который раз, спросить вас, почему вы сами не платите штрафов?
     - Я веду собрание и вынуждена говорить.
     - Ну конечно, все время. Это очень удобно!
     - Член Папузинская,  я  лишаю вас слова,  -  холодно прервала ее  панна
Говард.
     - Я   не  разделяю  взглядов  панны  Папузинской  и   протестую  против
диктаторского тона панны Говард, - вмешалась пани Канаркевич.
     - И заплатите штраф, сударыня, - закончила панна Говард и записала.
     Затем она позвонила, и в зале воцарилась тишина.
     - Я зачитаю протокол предыдущего собрания,  - начала панна Говард. - На
последнем  собрании  член  Папузинска