ак? - воскликнул он. - Ты вернулась в пансион?
     - И будет теперь ходить, пока не кончит! - поспешно ответила Мадзя.
     Дембицкий с  благодарностью посмотрел на Мадзю.  Он ввел озябшую Зосю в
комнату и, снимая с нее легкий салопчик, спросил:
     - Ну как, ты испугалась? Страшно тебе было?
     - Ужасно!  Но когда панна Магдалена поцеловала меня,  на сердце у  меня
стало так легко!  Знаете,  дядя,  так легко,  что я  вошла бы в самую темную
комнату!
     В  тот же  вечер Дембицкий рассказал Сольскому о  Зосе,  о  ее страхах,
долгом  перерыве в  занятиях и  сегодняшнем возвращении в  пансион благодаря
Мадзе, которая все уладила тайком.
     Сольский слушал, расхаживая в возбуждении по кабинету. Наконец он велел
позвать сестру.
     - Ада, ты про Зосю слыхала? - спросил он у сестры.
     - Конечно. Весь замысел Мадзя обдумала у меня в комнате.
     - Мы бы этого не сумели сделать, Ада?
     - Нам бы это в голову не пришло, - тихо ответила сестра.
     - Ангел во плоти или... гениальная интриганка! - буркнул Сольский.
     - Ах,  уволь,  пожалуйста! - вспыхнула Ада. - Ты можешь пессимистически
смотреть на весь мир, но не на Мадзю.
     Сольский рассердился и, выпрямив свою тщедушную фигуру, воскликнул:
     - Это  почему же,  позвольте вас  спросить?  Разве  панна  Магдалена не
женщина,  и  к  тому же красивая?  Поэты очень метко назвали женщину плющом,
который, для того чтобы развиться и расцвести, должен обвиться вокруг дерева
и  сосать,  сосать,  сосать!  Чем больше он сосет и  чем ближе к  смерти его
опора, тем пышнее он и краше его цветы...
     - Вот  уж  не  знала,  что  ты  способен говорить такие вещи о  подруге
сестры!
     - А разве панна Элена не была твоей подругой?  - ответил он, сунув руки
в  карманы.  -  Ты  считала  ее  неземным  существом!  Ну,  а  сегодня  этой
небожительнице молится добрый десяток поклонников,  и  это за  три месяца до
окончания траура по  матери!  Согласись,  Ада,  что  у  богинь вместо сердца
камень даже тогда,  когда они еще не стали бессмертными статуями, - закончил
он, целуя сестру.
     Они тут же помирились;  Ада вышла, а Сольский со скучающим видом уселся
за бумаги, связанные с заводом.
     В  начале февраля Мадзя вернулась как-то пораньше из пансиона и увидела
на  лестнице суетящихся слуг.  Горничные бегали вверх  и  вниз  по  этажам с
бутылками и  полотенцами,  а младшие лакеи,  заняв позиции на разных этажах,
взимали с  них  более  или  менее чувствительный выкуп,  что  сопровождалось
легкими вскриками.
     Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи
сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца.
     - Что случилось? - с испугом спросила Мадзя.
     - Графиня заболели,  у них мигрень, - с низким поклоном ответил один из
лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди.
     Графиней называли тетю  Габриэлю,  которая жила у  Сольских на  третьем
этаже.  У этой дамы,  собственно,  не такой уж сердитой,  лежало в банке сто
тысяч рублей.  Жалуясь на скуку и  одиночество,  она целые дни разъезжала по
гостям,  вечера проводила в  театре,  а дома выходила только к обеду,  чтобы
доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом.
     Узнав,  что Ады и  Сольского нет дома,  Мадзя вбежала на  третий этаж и
вошла  в  спальню  к  больной.  Она  застала  тетю  Габриэлю в  кресле;  вся
обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна
Эдита,  старая компаньонка,  у которой тоже была повязана голова,  то и дело
меняла больной примочки и компрессы.
     - Наконец-то кто-то появился снизу!  -  простонала тетя Габриэля, когда
Мадзя вошла в  комнату.  -  Я  уже целый час умираю!  В глазах у меня летают
черные  мушки,   рот  перекосило,  а  виски  так  ломит,  точно  их  сверлят
раскаленными сверлами.
     - У меня тоже! - прибавила компаньонка.
     - Господи, облегчи мои страданья! - простонала тетя Габриэля.
     - Господи,  спаси и  помилуй пани Габриэлю!  -  прошептала компаньонка,
кладя еще один компресс на голову почтенной больной.
     - Сударыня, - непринужденно сказала Мадзя, - не могу ли я помочь вам?
     Больная открыла глаза.
     - Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем
же вы можете помочь мне?
     - Отец,  -  сказала Мадзя,  -  научил меня одному средству от  мигрени,
иногда оно помогает.
     Она  сняла  пальто  и  шляпку  и,  встав  позади кресла больной,  стала
сбрасывать  все  полотенца  и  компрессы,   которыми  была  обложена  голова
старушки.
     - Что вы делаете? - крикнула компаньонка, ломая руки. - Вы убьете ее!
     - Оставьте,   Эдита!   -   слабым  голосом  произнесла  тетя  Габриэля,
почувствовав приятную прохладу. - Ведь отец панны Магдалены доктор.
     В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками
лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и
в голове у нее промелькнула вдруг мысль:
     "Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!"
     Мадзя все сжимала и  растирала голову больной дамы,  а та с напряженным
вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук.
     "Аристократические руки!"  -  думала дама,  косясь на  длинные пальцы и
розовые ногти Мадзи.
     - Верите, Эдита, мне легче! - сказала она вслух.
     - Уму непостижимо! - воскликнула компаньонка.
     - У  меня  такое  ощущение,  точно  в  голову проникает теплый ветерок.
Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает...
     Еще минута - и тетя Габриэля была здорова.
     - Ваш  отец,  -  сказала она  Мадзе в  знак благодарности,  -  наверно,
гомеопат или ученик графа Маттеи.
     - Не знаю, сударыня.
     - Поверите,  сударыня,  -  воскликнула компаньонка,  - мне тоже немного
лучше,  хотя я  только смотрела на ваши движения?  Я  в  самом деле чувствую
теплую  струю  воздуха в  левом  виске,  а  справа пропадает боль.  Чудесное
средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд...
     - Кто это? - спросила тетя Габриэля.
     - Американка, вторая жена отчима панны Норской.
     - Ах, той...
     - Она  знаменитая  магнетизерка  и   общается  с  духами,   -   сказала
компаньонка.
     Не успела Мадзя спуститься с  третьего этажа к  себе,  как весь особняк
уже  кричал  о  чудесном  излечении графини  и  компаньонки.  Едва  Сольские
вернулись  с   визита,   камердинер  тотчас   доложил  им   о   чрезвычайном
происшествии,  а тетя Габриэля позвала их к себе и на двух языках живописала
свои страдания и способ лечения,  примененный Мадзей.  При этом она особенно
подчеркивала нежность прикосновений и  удивлялась,  откуда у  дочери доктора
могут быть такие красивые руки.
     - Мне  нравится  средство  панны  Магдалены,  -  произнес  Сольский,  у
которого  потемнело  желтое  лицо.  -  Мигрень  она  лечит  растираниями,  а
недостаток смелости поцелуями...
     - Не болтай глупостей! - воскликнула сестра.
     - Но  ведь ободрила же  она Зосю поцелуями.  Я  искренне верю,  что это
помогает.
     Когда они простились с теткой и оба спустились вниз, Ада сказала брату:
     - Только, Стефек, не кружи Мадзе голову. Ты, я вижу, рассыпаешься перед
ней в комплиментах.
     - А что, разве нельзя?
     - Нельзя, потому что если девушка полюбит тебя...
     - То я на ней женюсь, - ответил Сольский.
     - А!.. Ну в таком случае...
     - Ты только устрой так, чтобы она полюбила! - прибавил он со вздохом.
     - Ну, на это ты не рассчитывай! - решительно ответила сестра.
     - Не поможешь? - с удивлением спросил Сольский.
     - Нет, - ответила Ада. - Это слишком серьезное дело.
     - Ну как хочешь.
     Они поцеловались, но оба были рассержены.
     "Вижу,  Стефек опять влюблен!  -  говорила про себя Ада.  - Хорошенькое
дело!  Либо женится на Мадзе,  и тогда они оба ко мне охладеют,  либо бросит
бедную девушку,  к тогда она будет иметь право возненавидеть меня... Если бы
на  свете были две Мадзи,  похожие друг на друга,  как две капли воды!  Нет,
пусть даже одна была бы гораздо лучше и  красивей!  Тогда лучшую я отдала бы
Стефеку,  а  себе оставила бы обыкновенную.  И  мы все были бы счастливы,  а
так... кто знает, что с нами будет..."
     Сольский,  засунув  руки  в  карманы,  расхаживал по  своему  кабинету,
стараясь не смотреть на развешенные на стенах планы сахарного завода.
     "Она как искорка залетела к нам в дом,  -  думал он,  - и зажгла пламя,
которое достигло уже третьего этажа...  Ха-ха!  -  смеялся он.  - Если панна
Бжеская будет всякий раз избавлять от мигрени бедную тетушку, та заподозрит,
что ее лекарь королевского происхождения. Только французские короли исцеляли
прикосновением от  золотухи...  А  потом  панна Бжеская...  Ха-ха-ха!  Вижу,
тетушка уже в нашем лагере!  Но Ада?  Вечная история с этим бабьем!  Сколько
раз она мне говорила,  чтобы я нашел себе жену,  похожую на Мадзю! А как она
хвалит Мадзю,  как любит ее! И сейчас, когда я нахожу жену, как нельзя более
похожую на Мадзю,  она говорит,  что не хочет вмешиваться в это дело... Ведь
перед панной Эленой Норской я  чист.  Не  я  порвал с  нею,  а  она со мной,
посоветовав мне  напоследок сызнова завоевать ее  по  самоновейшим правилам,
еще никем не испробованным,  которые только она одна и может оценить!  Слава
богу!  Пусть себе оценивает на других животных,  а  меня оставит в покое.  У
меня  будет  жена-красавица,  которая  говорит  по-французски  и  играет  на
фортепьяно и которая будет всем обязана мне.  Состоянием, именем, положением
в  обществе.  Всем,  кроме ангельского сердца,  которое надо  наконец узнать
поближе.  Может,  в  любви она тоже изобрела новые правила?  Черт его знает.
Женщин охватила какая-то чувственная эпидемия,  забавная на первых порах, но
на долгое время скучная..."
     В  это самое время Мадзя в своей комнате проверяла ученические тетради.
Но работа у нее не клеилась.  Она то и дело откладывала тетрадь и,  опершись
головою на руку, закрывала глаза, как бы желая оторваться от внешнего мира и
глубже заглянуть в собственную душу,  которую давило непонятное, но докучное
бремя.
     В доме пани Ляттер проверка тетрадей доставляла ей удовольствие; она то
и дело заливалась смехом, читая забавные выражения юных авторов.
     Сегодня ее  раздражает плохой  почерк,  сердят ошибки и  не  интересует
содержание. Ей кажется, что сейчас кто-то войдет и спросит:
     "А ты откуда взялась здесь? Что ты здесь делаешь?"
     Может, даже войдет родной отец и только взглянет на нее, а она уж сразу
поймет, что это значит.
     "Как же  так?  Отцу с  матерью ты хотела платить за комнатку и  простые
обеды,  а у важных бар бесплатно занимаешь целые салоны и ешь блюда, которых
мы не видим годами?"
     Мадзя схватилась за голову.
     - Я должна что-нибудь делать для них, иначе чужой хлеб будет мне горек!
- в отчаянии прошептала она.  -  Не может быть, чтобы бог забросил меня сюда
без цели.  Ведь в своих роскошных салонах эти люди не знают счастья. Ада так
хотела, чтобы Стефан женился, да и пани Ляттер тоже... А не представляю ли я
здесь покойницу?.. Она бы подсказала Аде, как разогнать тоску, она бы сумела
помирить  пана  Сольского  и  Элену.  И  все  были  бы  счастливы,  а  я  бы
отблагодарила их за добро...


                             Глава двенадцатая

                            Как оживает пустыня

     При  комнатах Ады  Сольской было  что-то  вроде  оранжереи,  весь  день
освещенной  солнцем.  Когда  мать  была  жива,  Аде  приносили  сюда  редкие
тепличные растения в цвету.  Потом несколько лет оранжерея пустовала. Сейчас
ее переделали в ботаническую лабораторию для Ады.
     Мадзя  редко  бывала  в  лаборатории.  Она  не  любила  ее.  Стеклянная
оранжерея была так красива, а наполняли ее уродливые, странные предметы.
     Ада выращивала мхи и лишайники,  и все столы и полки были заняты ими. В
плоских ящиках с песком,  торфом и грязью росли одни виды. На больших кусках
стрехи и древесной коры, на обломках камней и кирпичей Ада выращивала другие
виды.  Под зелеными,  желтыми,  красными и  синими колпаками мхи и лишайники
произрастали под действием разных цветов спектра. Другие всю ночь освещались
масляными лампами с  вогнутыми зеркалами.  Наконец,  в  больших застекленных
ящиках,   по   желанию  исследователя,   можно  было  создавать  температуру
субтропиков или  полюса,  увеличивать содержание  в  воздухе  кислорода  или
азота,  словом,  играть на  силах природы и  ее  веществах,  как на клавишах
фортепьяно.
     С  жалостью и  со  страхом смотрела Мадзя  на  еле  видные  растеньица,
заменившие здесь апельсины,  кактусы, орхидеи. Мхи еще напоминали кустики, в
худшем случае перышки птенчиков или бархат. Но лишайники были уродцами. Один
был похож на желтый или зеленоватый порошок, кое-где рассыпанный по кирпичу.
Другой представлял собою седое пятно на  коре,  третий не то чешуйки,  не то
сыпь на больном дереве.
     Порою  Мадзе  казалось,   что  эти  крошечные  произведения  природы  -
неудачные ее  опыты по созданию нормального растения.  Тут природа произвела
какой-то  неровный листочек,  там  странный лепесток чашечки,  здесь  завязь
плода. Все это было безобразно, все отбрасывалось прочь, но - о ужас! - жило
какой-то иссохшей, мертвенной жизнью.
     Что природа ошиблась,  тут ничего не  поделаешь.  Но что она обрекла на
жизнь жертвы своих ошибок, это уже казалось жестокостью.
     В  такой  обстановке Ада  каждый  день  проводила  по  несколько часов,
примерно столько же  времени,  сколько женщины ее  круга тратили на визиты и
поездки по магазинам.  Ада обычно рассматривала свои лишайники в лупу, порой
делала  какие-то  записи в  специальных журналах,  порой  рисовала.  Бывали,
однако,  и  такие  дни,  когда,  откинувшись на  спинку кресла,  она  часами
просиживала  без  движения,  уставившись глазами  в  прозрачный  потолок,  с
выражением глубокой печали на лице.
     Она  оживлялась только тогда,  когда к  ней  заходила Мадзя и,  пожимая
плечами, спрашивала в десятый раз:
     - Право, я не понимаю, что ты здесь делаешь и к чему тебе все это?
     - Что  ж,  послушай еще разок,  -  со  смехом отвечала Ада,  -  и  тебе
понравится эта  работа.  Вот я  беру,  например,  шесть-семь кусочков коры с
желтыми пятнами - это лишайники одного и того же вида. Я измеряю поверхность
каждого такого пятна и записываю. А - занимает сто квадратных миллиметров, В
- сто двадцать,  С  -  восемьдесят и так далее.  Затем один кусочек я кладу,
допустим,  под красный колпак, другой - под желтый, третий - под фиолетовый,
четвертый -  под прозрачный и  оставляю их в  покое.  Через неделю я  достаю
из-под колпаков мои кусочки,  снова измеряю поверхность желтых пятен и снова
записываю.  Сопоставив новые цифры со  старыми,  я  обнаруживаю,  какой цвет
спектра  благоприятствует  и  какой  не  благоприятствует  развитию  данного
лишайника.   Так  я   исследую  воздействие  на   лишайники  тепла,   влаги,
углекислоты, и у меня уже накопилось довольно много наблюдений.
     - Брр!  какая скука! - тряхнула головой Мадзя. - Мне кажется, что среди
этих сухих растений человек и сам может стать сухарем.
     - Ах,  как ты ошибаешься!  -  воскликнула Ада, и глаза ее засверкали. -
Если бы ты знала,  сколько чувств пробуждают в сердце такие занятия! Сколько
раз  я  беспокоилась,  точно  ли  измерила поверхность какого-нибудь желтого
пятнышка!  Сколько раз  вставала ночью,  потому  что  мне  казалось,  что  в
нагревательной лампе не  хватило масла или какой-то кусочек лежит не под тем
колпаком.  И знаешь,  так иногда и бывало... Это одна сторона дела. Но вот в
один прекрасный день на лишайнике,  который ты изучаешь,  показывается новая
точечка,  новый листочек или завязь. Сто раз я уже видела это, но всякий раз
испытываю странное чувство:  меня охватывает страх,  радость и, поверишь ли,
стыд.  Со Стефаном,  например,  я бы не стала об этом говорить... Веришь ли,
каждое такое новое творенье кажется мне каким-то близким:  я радуюсь,  когда
оно растет, пугаюсь, когда замечаю ненормальные явления, а если бы ты только
знала,  как мне жаль,  когда бедняжка умирает. Мне кажется, что это ребенок,
которого я родила, но не сумела сохранить его жизнь.
     - Странно! - прошептала Мадзя. - И всегда ты так увлекаешься?
     Панна Сольская закинула руки за голову и закрыла глаза.
     - Нет,  -  ответила она после минутного молчания. - Иногда здесь ужасно
тихо и  пусто...  Тогда я  думаю,  что весь мир так же пуст и  гол,  как моя
лаборатория,  а  жизнь так же  мертва,  как на этих камнях и  коре.  В  этом
мертвом молчании и пустоте наш дом кажется мне самым глухим и мертвым... Ах,
Мадзя,  в такие минуты я бы отдала лабораторию,  дом, даже состояние, знаешь
за что? За одного маленького племянника, который называл бы Стефана папой, а
меня тетей!  Как  шумно было бы  здесь,  какое оживление царило бы  в  нашем
монастыре!..
     Ада  закрыла  руками  глаза,  но  между  пальцами  скользнуло несколько
слезинок.  И  в  который уже раз Мадзя сказала себе,  что ее богатая подруга
несчастлива.
     Со времени этого разговора в лаборатории Ады начались перемены. В углах
каждый день появлялись новые туи, олеандры, пальмы, у стен - гиацинты, розы,
вазочки с  фиалками и  ландышами.  То ли перемены были незначительны,  то ли
панна Сольская рассеянна, достаточно сказать, что она не заметила их.
     Однажды,  войдя в  лабораторию,  Ада  услышала шорох.  Она остановилась
посреди  лаборатории,  шорох  не  повторился.  Подойдя к  столу,  она  стала
рассматривать  в  лупу  один  из  лишайников  и  рисовать.   Снова  раздался
совершенно явственный шорох.
     "Мышь попала в мышеловку?" - озираясь, подумала Ада.
     Ей  показалось,  что  один  угол  лаборатории весь  загроможден кадками
растений,  заметила она и расставленные везде цветочные горшки. Но тут шорох
повторился, и Ада бросилась к туям и олеандрам.
     - Что  это?  -  воскликнула она,  срывая  черное покрывало.  -  Клетка?
Канарейки?
     Это действительно были канарейки;  одна желтая,  как тесто с  шафраном,
другая посветлей,  зато с чубиком на головке. Ада с удивлением воззрилась на
птичек, а те с испугом уставились на Аду.
     На  проволочной клетке лежал  листок с  надписью:  "Добрый день,  панна
Ада!"
     "Подарок Мадзи!" -  подумала Ада,  не зная,  смеяться ей или сердиться.
Она снова села за  стол,  но  рисовать уже не  хотелось.  Ей  любопытно было
посмотреть на  розовые клювики и  темно-серые  глазки,  а  больше  всего  на
стремительные движения птичек, которые то поглядывали на нее, то разбегались
по  углам клетки,  то  с  необыкновенно важным видом прыгали на жердочке или
качались на колесике, вертясь при этом во все стороны так, что каждую минуту
головка одной птички оказывалась на месте хвостика другой и беленькая грудка
на месте желтой спинки.
     Февральское солнце,  которое с  утра то  пряталось за  тучи,  то  снова
показывалось,  осветило в  эту минуту лабораторию.  Листья пальм и олеандров
заблестели в  его лучах,  робкие цветы гиацинтов,  роз и фиалок выступили на
передний план,  канарейки запели. Начала чубатая, ей завторила желтая, затем
чубатая забилась в  угол  клетки,  а  желтая раза  два  попробовала голос  и
залилась такой песней,  что вся лаборатория наполнилась ее звуками и колпаки
потихоньку завторили ей.
     Панна Сольская была вне себя от  удивления.  Она опустила руки и  стала
присматриваться к непонятным переменам.
     Мертвая оранжерея приобрела в  эту минуту краски,  жизнь,  даже запахи.
Научная лаборатория стала царством птиц,  туи  и  олеандры были их  жилищем,
розы  и  фиалки  декорацией,  а  прежние  владетели этого  царства -  мхи  и
лишайники могли пригодиться разве только на гнездо для певчей пары.
     Когда Мадзя вернулась из пансиона, Ада поблагодарила ее за сюрприз.
     - То ли я ниже людей,  то ли ты выше их, - сказала Ада подруге. - Какие
вдохн