у и делает такие движения,
точно у него болит поясница.
     - Сестра просила узнать, не нужны ли вам... - начал господин.
     - Нет,  нет,  благодарю вас...  А  впрочем,  на  той  неделе,  пожалуй,
придется попросить... Вы не поверите, сколько хлопот с этими должниками! Все
стараются оттянуть до последней минуты, - говорила мать, удаляясь с гостем в
глубь сада.
     "Что это значит?" - думала Мадзя, по концу разговора догадываясь, что с
деньгами у  родителей дела обстоят плохо.  От  страха пот выступил у  нее на
лбу: она вспомнила о денежных затруднениях пани Ляттер.
     "Боже мой,  неужели и  у  мамы не хватает денег?"  -  в  ужасе подумала
Мадзя. Однако она тут же вспомнила о бабушкиных трех тысячах и успокоилась.
     - Мама,  откуда эти фиалки?  -  громко спросила она,  увидев,  что мать
вернулась из сада.
     - А ты уже заметила цветочки? Это пан Круковский принес.
     - Я не знаю его.
     - Ты с ним познакомилась,  когда вернулась из Варшавы.  Впрочем,  тогда
ты,  бедняжка,  мало кого узнавала. Ах, сколько нам пришлось пережить! Слава
богу, все миновалось, ты здорова. Ну, а пан Круковский вот уже несколько лет
как переехал со своей сестрой к нам на жительство. Сестра его богатая вдова,
у  нее тысяч двести злотых,  а  он  живет при ней и  когда-нибудь все от нее
унаследует.  Они свели с  нами дружбу,  ей  уже за шестьдесят,  она страдает
ревматизмом и лечится у отца, а сам Круковский влюблен в Фемцю и все со мною
толкует о ней.
     - Почему же он не женится?
     - Не знаю,  -  ответила мать, пожимая плечами. - Человек он хороший, но
то  ли  чудак,  то  ли  просто непостоянен.  Все ему нравятся новые и  новые
барышни.  Сестра хотела женить его,  но он еще не встретил своей суженой,  -
прибавила она в задумчивости.
     Мадзя так быстро выздоравливала, что отец велел поднять шторы, разрешил
дочери есть цыпленка и даже принимать гостей с короткими визитами.
     - Ты их принимай, - говорил он Мадзе, - только сама не разговаривай.


                                Глава вторая

                         Старые и новые знакомства

     Первый визит  сделала заседательша со  своей  дочкой Евфемией.  Девушки
сердечно поздоровались, как старые подруги. Мадзя по этому случаю вспомнила,
что,  когда ее отвозили в пансион в Варшаву, заседательша велела ей называть
Фемцю, которой было тогда девятнадцать лет, панной Евфемией.
     - Видишь ли, моя ке-ерошечка, - с чувством протянула заседательша, - ты
еще ребенок, а Фемце и замуж можно...
     И Мадзя,  приезжая к родителям на каникулы,  несколько лет обращалась к
Фемце как ко взрослой и называла ее панной Евфемией.
     Но в прошлом году, когда Мадзя кончила пансион, заседательша сказала ей
вдруг, поджимая, по своему обыкновению, губы:
     - Моя  де-ерогая Мадзя,  почему ты  называешь Фемцю  панной?  Говори ей
пе-еросто: Фемця, вы ведь ровесницы.
     При этом заседательша сделала красивый и неопределенный жест.
     Мадзя сразу не осмелилась назвать панну Евфемию по имени; но перезрелая
ровесница горячо расцеловала подругу и воскликнула:
     - Ну, скажи: ты, ты, ты, Фемця!
     - Ты, ты, ты, Фемця! - покраснев до корней волос, повторила Мадзя.
     - Ну вот видишь,  как хорошо!  -  сказала Фемця.  - Не знаю, зачем люди
ввели  столько  различий:   тот  молод,   этот  стар,  а  у  того  должность
маленькая... Вот никто никого и не любит, и барышни замуж не выходят...
     В  день  визита заседательша уселась с  матерью Мадзи на  диванчике,  а
Фемця, в десятый раз поцеловав выздоравливающую, сказала:
     - Я знаю, с тобой нельзя разговаривать. Чтобы не соблазниться, я посижу
у окошка, а ты подремли себе.
     И она уселась под окном, а в окне среди цветов мелькнула чья-то тень.
     - А что,  пана Зе-едислава,  - протянула заседательша, - вы на каникулы
не ждете?
     - Не думаю, чтобы он приехал, - вздохнула докторша. - После того как он
окончил технологический институт...
     - С золотой медалью, - вставила заседательша.
     - ...он сразу поступил на фабрику и теперь уже сам зарабатывает себе на
жизнь.
     - Мне из Петербурга писал родственник мужа -  он служит в  министерстве
юстиции,  -  что  пан  Зе-едислав  сделает  прекрасную карьеру.  Он  изобрел
какую-то машину...
     - Новый краситель, - поправила ее докторша.
     - Да,  какую-то  ке-ераску,  и  теперь  у  него  реноме  в  Петербурге.
Родственник мужа писал,  что пана Зе-едислава ждет прекрасная будущность, но
он чересчур замкнут и не бывает в обществе.
     - Работает! - со вздохом сказала мать.
     - Да, и немножко увлекается Шопеном.
     - Шопенгауэром, мамочка, - поправила ее панна Евфемия, сидевшая у окна.
- Шопенгауэр это  был  философ,  пессимист,  он  говорил,  что  жизнь -  это
несчастье,  и ненавидел женщин, - продолжала панна Евфемия, обрывая листочки
с какой-то ветки и бросая их за окно.
     Заседательша кивала головой.
     - Вы  се-елышите,  сударыня!  -  вполголоса сказала она  докторше таким
тоном,  который означал,  что ее дочь необыкновенно образованная особа и что
эту ее образованность не ценят в маленьком городишке.
     Но докторша в эту минуту не думала о панне Евфемии.
     - Здислав,  -  сказала она  со  вздохом,  -  был пессимистом,  пока ему
казалось,  что он нам в тягость.  Сегодня, когда он сам зарабатывает себе на
жизнь, он уже не предается отчаянию. Зато письма его становятся все короче и
короче...
     Желая показать, что пан Здислав гораздо меньше ее интересует, чем панна
Евфемия,  заседательша смотрела в окно. И как назло за цветочной клумбой она
заметила тень, которая смахивала на почтового чиновника.
     - Фемця, - сказала она, - мне кажется, ты что-то бросаешь за окно...
     - Листочки, мама...
     - Де-ерогая  девочка,  -  жеманно  сказала заседательша,  -  барышне из
общества нельзя выглядывать в окошко или бросать на улицу листочки. Разве ты
знаешь,  кто  может  поднять листок и  какую безрассудную надежду ты  можешь
пе-еробудить в его сердце? Выйди, Фемця, в сад, погуляй среди цветочков.
     Послушная дочка вышла с видом Марии-Антуанетты, шествующей на эшафот.
     - Я услала ее,  -  сказала заседательша, - чтобы она не была свидетелем
нашего   разговора.    -   Вместо   "свидетелем"   заседательша   произнесла
"се-евидетелем".  -  Я не хочу,  чтобы это невинное дитя даже догадывалось о
том, какой наглец или безумец преследует ее...
     Докторша хотела заметить,  что Мадзя тоже невинное дитя и  при ней тоже
не  следует все  рассказывать.  Увидев,  однако,  что Мадзя спокойно лежит с
закрытыми глазами, она промолчала.
     - Вы,  сударыня,  добрый друг нашей семьи,  - с глубоким вздохом начала
заседательша,   -  поэтому  я  открою  вам  мою  ужасную  тайну.  Вы  только
представьте себе,  этот  почтовый чиновник,  этот Цинаде-еровский безнадежно
влюблен в нашу Фемцю.  Мне жаль безумца,  но я, быть может, меньше жалела бы
его, если бы он не был такого низкого звания.
     - Его отец, кажется, богат, - прервала ее докторша.
     - Какой-то управитель! А Фемця высшее существо! Поверите, сударыня, вот
уже  двенадцать лет  она  тайно  от  меня  и  от  отца  выписывает "Пшегленд
Тыгодневы".  Получая на  почте журнал,  она таким образом и  познакомилась с
паном Цинаде-еровским.
     - На почте бывает столько народу! Кто может запретить молодому человеку
влюбиться? - заметила докторша.
     - Я с вами согласна и,  может, даже пожалела бы несчастного, если бы не
одно   обстоятельство...   Вы   знаете,   за   Фемцей   серьезно   ухаживает
Ке-еруковский.  Партия подходящая,  и  я  была бы готова пожертвовать своими
материнскими чувствами и отдать за него Фемцю. Меж тем Цинаде-еровский начал
преследовать Фемцю, - нет, нет, только взглядами и вздохами! И Ке-еруковский
вот уже три недели не был у нас...
     "С тех пор как увидел Мадзю", - подумала докторша.
     - Не пристало мне...  -  мялась заседательша, опуская взор. - Нет, нет,
мы предпочли бы с Фемцей умереть, чем делать такому мужчине авансы... Но вы,
сударыня,  были так  добры к  нам,  так  оберегали любовь этих двух существ,
несомненно созданных де-еруг для друга...
     - Чем же я могу вам помочь? - спросила докторша, поклявшись в душе, что
шагу не сделает для сближения панны Евфемии и Круковского.
     - Он  постоянно  бывает  у  вас,  его  сестра  так  вас  любит.  Может,
представится удобный  се-елучай  сказать ему,  что  мы  с  Фемцей  возмущены
Цинаде-еровским и обе питаем к пану Людвику самые де-еружеские чувства.
     - Мне кажется, сударыня, все и так уладится, - сказала докторша. - Я не
могу говорить об  этом с  паном Круковским,  он  ведь знает о  наших с  вами
отношениях. Лучше предоставить все времени...
     - Может,  вы  и  пе-еравы.  В  конце  концов если  пан  Людвик начинает
ревновать, то все тем временем должно объясниться...
     - Само по себе,  -  подхватила докторша, заранее предвкушая провал всех
этих планов.
     "Я  уж  вижу,  что он  влюбился в  Мадзю со  времени ее приезда,  но ни
завлекать его, ни уговаривать вернуться к Фемце не стану".
     Вскоре заседательша вспомнила,  что  и  Мадзя  и  ее  мать  нуждаются в
отдыхе, и - простилась с докторшей. Проходя через зал, панна Евфемия подошла
на цыпочках к  постели Мадзи и,  поцеловав в воздухе ее волосы,  положила на
одеяло белый цветок и,  как всегда,  полная поэтического очарования, исчезла
за дверью.
     - Ах,  стареет панна Евфемия,  -  не  без удовольствия сказала про себя
матушка  Мадзи.  -  Жеманничать стала,  шейка  вянет,  двадцать семь  годков
стукнуло...
     Мадзя уже стала подниматься,  садиться в постели,  даже читать книги. В
последние  дни  она  сделала  интересное  наблюдение.   Всякий  раз,   когда
приближалось время полдника и ей приносили бульон,  бифштекс и рюмку вина, в
саду творились странные дела. Неизвестно откуда начинали лететь камешки, они
задевали за ветки деревьев, скатывались иногда на землю по крыше.
     Мадзя  объясняла это  явление весьма  просто  и  весьма  пессимистично.
Каменный  дом  родителей был  уже  ветхим  и,  видимо,  медленно разрушался,
денег-то  на  ремонт у  родителей не было.  Но почему он начинал разрушаться
именно в  полдень?  У  Мадзи и  тут  нашлось объяснение:  в  шорохе падающих
камешков ей слышался как бы голос самой природы:
     "Ешь,  выродок ты этакий, ешь крепкие бульоны, пей вино, хоть у бедного
твоего отца нет надежной крыши над головой!"
     Иногда Мадзя порывалась сказать матери, что не хочет таких дорогих блюд
и вообще ничего не хочет есть. Но голод был таким сильным, а запах бифштекса
таким соблазнительным,  что она не  могла удержаться и  ела,  хотя сердце ее
было полно презрения к себе.
     Однажды  ночью  налетела короткая,  но  сильная гроза;  казалось,  вода
затопит землю,  молнии  сожгут небеса,  гром  сокрушит городок и  ничего уже
больше не останется в этом мире. Однако утром Мадзя убедилась, что все стоит
на месте, и день необыкновенно прекрасен.
     Это был памятный день:  около десяти часов утра отец посмотрел на Мадзю
и сказал:
     - Барышня сегодня встанет с постели.
     Какая это была радость! Мальчик-слуга так почистил ей башмачки, что они
блестели как  зеркало,  мать  достала  из  шкафа  ситцевый халатик,  который
таинственная колдунья выстирала и  обшила  новыми  кружевами (по  тринадцать
грошей за локоть).  Няня согрела белье, а кухарка обещала поджарить бифштекс
размером с целую тарелку.
     Мадзю одели,  отворили стеклянную дверь, отец взял дочку под одну руку,
мать под  другую,  и  вдвоем они вывели ее  в  сад.  Два воробушка,  которые
дрались за  перышко,  лежавшее на  земле,  при  виде  Мадзи прервали драку и
уставились на девушку.  Потом они улетели и, наверно, созвали других птичек,
потому что сад в одно мгновение наполнился щебетом. Каштан кистью изумрудных
листьев коснулся головы Мадзи, словно желая привлечь ее внимание.
     В  это  же  самое  время  ее  приветствовала  и  открытая  беседка,   а
потемневшая от  старости скамья  выставила ножку,  словно желая  кинуться ей
навстречу.  Каждая вишня,  яблонька,  груша, каждый куст малины и смородины,
каждая грядка клубники,  покрытой в  эту  пору  цветами,  напоминали Мадзе о
себе;  они  не  могли окликнуть ее  и  манили своим ароматом или  вытягивали
навстречу ей свои одетые зеленью ветви.
     Даже  камень,  который Мадзя еще  маленькой девочкой закатила однажды с
братом в  угол сада,  вынырнул из  тени под забором и  смотрел на  нее,  как
старик, который силится вспомнить знакомую прежних лет.
     А вот стали собираться и люди.  Кухарка поцеловала Мадзе руку,  мальчик
подал ей стул,  а  няня укрыла ее шалью.  Скрипнула калитка,  и  в сад вошли
старые  друзья  родителей.  Восьмидесятилетний майор  с  огромной трубкой на
изогнутом чубуке,  ксендз,  который крестил Мадзю, заседатель. Ксендз дал ей
золотой  образок,   заседатель  поцеловал  ее  в  лоб,  а  какой-то  коротко
остриженный молодой  человек  с  белокурыми  усиками  торчком  преподнес  ей
полуфунтовую коробку английских конфет.
     - Сударыня,  -  сказал он,  -  вы смело можете попробовать эти конфеты,
Эйзенман клялся, что краски совершенно безвредны.
     Мадзя не знала,  как быть:  принять ли от незнакомого молодого человека
конфеты,  приветствовать ли дорогих гостей, или убежать в сад, который так и
манил ее к себе?
     Но  тут  майор,  который так  зарос,  что  живо напомнил ей  поседелого
медведя, не вынимая трубки изо рта, прижал к груди ее головку и пробормотал:
     - Ну и переполошила же ты нас, моя милочка!
     Мадзя расплакалась, а вслед за нею расплакались мать, няня и кухарка.
     - Ну-ну!  -  прикрикнул майор. - Завело бабье музыку! Нечего тут с ними
валандаться! Дай-ка шахматы, доктор.
     - Право, не знаю, хорошо ли так вот сразу? - заметил ксендз.
     - Что вы,  что вы,  пожалуйста!  -  воскликнула мать Мадзи.  -  Ведь вы
несколько недель не играли.
     - Ну,  если так,  - сказал ксендз, - то позволю себе напомнить, что моя
очередь играть первую партию с майором.
     - Нет, уж простите! - вмешался заседатель.
     - Ксендз прав, - прервал его майор.
     И  они  ушли  в  кабинет доктора,  откуда через  минуту послышался стук
шахмат,   посыпавшихся  на  стол,  и  пронзительный  голос  майора,  который
настаивал на том, что он должен играть белыми.
     - Бросим жребий, дорогой майор, бросим жребий, - упирался ксендз.
     - Жребий  только дуракам помогает!  Никаких жребиев!  Вчера  вы  играли
белыми!  -  кричал майор с такой яростью,  точно ксендз посягал на его честь
или кошелек.
     Садовая калитка снова отворилась, и с улицы донеслись голоса.
     - Люцусь, ты не проедешь! О, боже! - простонал женский голос.
     - Мы столько раз проезжали, сестрица, - возразил мужской голос.
     - Ах, боже мой! Люцусь!
     - Фигуры не ставят на четыре клетки, а только на одну! - крикнул майор.
     - Ну, чего вы опять! - вскипятился ксендз.
     В  калитке появилась странная группа.  На  коляске для  паралитиков,  с
зонтиком в одной руке и корзиной цветов в другой,  въехала тощая желтая дама
в черном атласном платье,  вся увешанная ювелирными изделиями.  На шее у нее
была золотая цепь и  сапфирная брошь,  у  пояса огромные золотые часы,  а на
руках  по  два  золотых  браслета.  Коляску катил  известный уже  Мадзе  пан
Круковский, у которого из глаза то и дело выпадал монокль.
     При  виде  этой  пары  молодой  человек  с   усиками  торчком  внезапно
ретировался в  гостиную,  а  оттуда в  комнату к  шахматистам.  Тем временем
коляска въехала в  сад,  и  дама уже рассматривала Мадзю в  лорнет с золотой
ручкой.
     - Ах,  какая гостья,  какая гостья!  - воскликнула докторша и бросилась
встречать даму в коляске.
     Коляска остановилась около Мадзи,  пан Круковский с изысканным поклоном
вручил выздоравливающей корзину, полную ландышей и фиалок.
     - О, как я счастлив, видя вас здоровой! - сказал пан Круковский и нежно
поцеловал Мадзе руку.
     - Хороша,  хороша!  -  говорила дама в коляске,  гримасничая и лорнируя
Мадзю.  -  Мне следовало подождать,  пока вы  сами ко мне придете,  панна...
панна...
     - Магдалена... - подсказал Круковский.
     - Но Людвик так приставал, все время только о вас и говорил...
     - Сестрица! - простонал пан Людвик.
     - Разве я  не  говорю,  что  она  хороша?  -  прервала его нетерпеливая
сестра. - Личико в стиле... в стиле...
     - Рафаэля, - прошептал брат.
     - Мурильо,  -  поправила его сестра.  -  Но и она надоест тебе, как все
прочие...
     - Сестрица!  -  вспыхнул брат,  но  на  него бросили такой убийственный
взгляд, что он сбежал в комнату к шахматистам.
     - У вас был тиф?  - начала дама, играя лорнетом. - Это тяжелая болезнь,
но разве ее можно сравнить с моей?  Вот уже шесть лет я шагу не могу ступить
без посторонней помощи,  болезнь приковала меня к месту, я завишу от прихоти
людей.  Если бы не ваш отец,  я,  быть может,  совсем не владела бы членами,
быть может, даже умерла, что, как я полагаю, никого особенно не огорчило бы.
Пани докторша, не могу ли я попросить у вас стакан воды с капелькой красного
вина?
     - Может, содовой? - спросила матушка Мадзи.
     - Ну,  что ж,  пожалуй!  -  вздохнула дама. Когда они остались с Мадзей
одни, дама сказала:
     - А не пойти ли нам под тот каштан?
     Несмотря на слабость, Мадзя покатила коляску под каштан.
     - Присядьте около меня, возьмите стул, - расслабленным голосом говорила
дама. - Давайте познакомимся поближе, прежде чем... Ой!..
     Это мимо коляски пролетел и ударился оземь камень.
     "Опять рушится дом!" -  подумала Мадзя,  поглядывая на солнце,  которое
действительно показывало время полдника.
     Другой камешек пролетел между ветвями каштана.
     - Боже, они убьют меня! - крикнула парализованная дама.
     Мадзя охватила руками ее голову и заслонила гостью собственным телом.
     - Что это значит? Ах, какой ужас! - кричала дама.
     Третий  камешек  ударился  о  крышу,  с  грохотом  скатился  на  грядку
клубники, и - в это мгновение совершилось чудо. Парализованная дама, с силой
оттолкнув  Мадзю,  сама  выпрыгнула  из  коляски  и  опрометью  бросилась  в
гостиную, крича в истошный голос:
     - Люцусь! Доктор! Убивают!
     В  это  самое время с  улицы донесся детский плач  и  крик  того самого
мужчины, который преподнес Мадзе коробку английских конфет:
     - Ага! Ты у меня в руках, осел!
     Если  бы  на  площади  уездного  города  Иксинова  произошло извержение
вулкана,  в  доме доктора не  царило бы  такое смятение,  как  после этого и
впрямь  чрезвычайного происшествия.  В  мгновение  ока  хозяин  с  хозяйкой,
прислуга  и  даже  гости,  игравшие в  шахматы,  очутились в  гостиной около
парализованной дамы,  которая,  оправившись от  внезапного испуга,  схватила
Мадзю в объятия и кричала:
     - Смотрите,  господа!  Смотри,  Люцусь! Вот героиня! Собственной грудью
она заслонила меня,  благодаря ей я снова владею ногами! Люцусь, - прибавила
она,  хватая Круковского за руку,  - она или никто, понял? На этот раз это я
тебе говорю!
     - Вы ранены, сударыня? - вскричал майор, ринувшись с огромной трубкой к
больной даме.
     - Напротив, исцелена! - ответила докторша. - Сама поднялась с коляски и
прибежала сюда из сада.
     - Она всегда была здорова. Ох, уж эти мне бабы! - сердито сказал майор.
     - А вы говорите,  что чудес не бывает!  -  вмешался ксендз. - Вот чудо,
которое совершилось у  вас  на  глазах,  неверный,  -  продолжал он,  стукая
пальцем по голове чудесно исцеленной дамы.
     - Э,  что вы,  ксендз,  болтаете!  - возразил майор, окутавшись клубами
дыма. - Ну, пошли за работу.
     - Ступайте,  ступайте,  -  сказал доктор,  подавая даме руку. - Сударь,
ну-ка возьмите сестру с другой стороны, - обратился он к Круковскому.
     В  эту минуту в гостиную вошел молодой человек с усиками торчком,  ведя
за ухо мальчишку, который орал в истошный голос.
     - Вот  он!