спросила она.
     - Нет. У пана Мельницкого, верно, есть, а у нас нету.
     - А  когда  же  пригонят паром?  -  спросила она  со  все  возрастающей
тревогой.
     - Да уж не поздней, как к полудню.
     - А может, только вечером?
     - Может,  и до вечера провожжаются.  Поехали верхом,  а вот поймали ли,
неизвестно, - пояснила говорливая корчмарка.
     Пани Ляттер снова почувствовала,  что земля уходит из-под ее  ног.  Она
боялась войти в корчму, боялась взглянуть на небо, ей казалось, что небесная
лазурь вот-вот  начнет обсыпаться,  как  штукатурка,  и  валиться кусками на
землю. В голове у нее шумело, в глазах рябило.
     Корчмарка,  хоть и простая баба,  заметила странное выражение лица пани
Ляттер, но все приписала усталости.
     - Заходите в хату,  пани, - сказала она, - может, соснете или покушаете
чего, а они тем временем приедут...
     И она ввела пани Ляттер в свою спаленку, где стояли две высокие постели
и  диванчик,   обитый  ситцем.  Стены  были  увешаны  картинами  военного  и
религиозного содержания.
     Пани Ляттер присела на диванчик и  уставилась на одну картину,  вышитую
гарусом и изображавшую какого-то святого.  Из корчмы тянуло винными парами и
табачным дымом и долетали громкие голоса людей,  ждавших парома. Пани Ляттер
смотрела на картину и думала:
     "Малиновская уже,  наверно,  в пансионе, а с нею и ее союзник Згерский.
Любопытно,  не  перегрызутся ли  они  при  дележе добычи?  А  как,  наверно,
торжествует Говард!  Ну теперь уж она возьмет в  свои руки бразды правления,
начнет вводить реформы.  К  вечеру весь  город заговорит о  моем бегстве,  а
завтра... об этом узнает даже эта руина Дембицкий... Представляю себе, какой
у него будет глупый вид!..  Он,  наверно, подумает, что это бог наказал меня
за него.  Эленка, конечно, отдыхает после серенад, а Казик... Ах, мыслимо ли
это, что из невинных детей вырастают такие страшные чудовища!"
     Вошла корчмарка.
     - Пригнали паром? - срываясь с диванчика, спросила пани Ляттер.
     - Еще нет,  ну,  да они мигом приедут... Вот-вот заявятся. Не поджарить
ли вам, пани, яичницу? Или, может, чаю дать с араком?
     - Дайте арака, - тихо сказала пани Ляттер, вспомнив, что вина уже нет.
     Корчмарка принесла бутылочку арака  и  стакан.  Когда она  вышла,  пани
Ляттер вылила в  стакан весь арак и  выпила залпом.  Она  затрепетала,  вино
ударило ей в грудь и голову.
     Она посмотрела на часы, было два часа пополудни.
     "Как время пролетело?" -  подумала она с удивлением. Ей казалось, что в
спаленке корчмарки она провела самое большее четверть часа.
     Ею снова овладела тревога,  и она вышла из корчмы посмотреть, не пришел
ли  паром.  Однако на  желтой,  стремительно мчавшейся воде  ничего не  было
видно.
     Пани Ляттер отвернулась,  и  взгляд ее упал на крышу,  красневшую между
деревьями.   Словно  загипнотизированная,   пошла  она  вдоль  реки,  чтобы,
остановившись напротив усадьбы,  посмотреть на нее хотя бы с этого берега. А
может, в эту минуту со двора выйдет Мельницкий и заметит ее? Ведь отсюда так
близко...
     Она  отошла с  полверсты от  корчмы,  впиваясь глазами в  тот берег.  И
вдруг,  - ей показалось в эту минуту, что она бросится сейчас туда вплавь, -
напротив,  в  каких-нибудь двухстах шагах,  она увидела парк,  весь заросший
старыми деревьями,  а  в том месте,  где река делала излучину,  под огромной
липой почерневшую от старости скамейку... Даже кора на липе была в трещинах.
     Мечты пани Ляттер сбылись. Вот он, парк, который она столько раз видела
в своих снах наяву.  Вот она,  скудная картина, осененная покоем от земли до
самого неба.
     Пани Ляттер бросилась бежать вдоль берега.
     - Боже, - говорила она, - пошли же мне...
     Неужели  это  обман  зрения?   На  пригорке,   между  деревьями,  видна
перевернутая вверх днищем белая лодка,  а шагах в пятнадцати от нее медленно
бредет какой-то человек.
     - Эй! Эй! Послушайте! - крикнула она.
     Человек повернулся.
     - Переправьтесь сюда на лодке!
     - Нельзя, это лодка пана...
     - Тогда сходите к нему...
     Человек махнул рукой и направился дальше.
     - Я вам рубль дам!.. Часы!.. - кричала она в беспамятстве.
     Он отвернулся и исчез между деревьями.
     - Эй, эй! Послу...
     И, распростерев руки, она бросилась в реку.
     Удар и  пронизывающий холод отрезвили ее.  Она  не  понимала,  где она,
только  чувствовала,   что  тонет.  Отчаянным  движением  она  вынырнула  на
поверхность, и из груди ее вырвался вопль:
     - Дети мои!..
     Водоворот увлек ее  и  бросил на  дно.  На минуту у  нее захватило дух,
сердце колотилось в груди, как разбитый колокол, и это было самое неприятное
мгновенье.  Однако вскоре ею  овладела такая непобедимая апатия,  что ей  не
хотелось даже шевельнуть рукой.  Ей чудилось, что неведомая сила уносит ее в
бездонный и безбрежный океан и что она в то же время просыпается от тяжелого
сна.  За  один краткий миг ей представилась вся ее жизнь,  которая была лишь
каплей в океане какой-то более полной и широкой жизни.
     Она стала вспоминать что-то такое,  чего никогда не видала на земле,  и
пришла в изумление.
     "Так вот оно как!" - подумалось ей.
     Она  почувствовала под  рукою ветвь,  но  ей  не  хотелось уже  за  нее
ухватиться. Вместо этого она открыла глаза, - ей чудилось, что сквозь желтую
толщу воды она начинает видеть иной мир,  свободный от забот, разочарований,
ненависти...
     Через  несколько  минут  по   ту  сторону  реки  человек,   с   которым
разговаривала пани Ляттер,  и  с  ним еще какой-то  другой пришли на берег с
веслами.   Они  стали  смотреть,   кричать;   наконец,   медленно  повернули
опрокинутую лодку, столкнули ее на воду и переправились на другую сторону.
     - Примерещилось тебе, - сказал другой. - Никого тут нету.
     - Какое там, примерещилось! Она мне рубль посулила, - возразил первый.
     - Верно,  жаль  ей  стало  рубля,  вот  она  и  вернулась  в  корчму...
Погоди-ка, а это что?..
     Они  заметили на  берегу зонтик.  Торопливо привязав лодку  к  кустам и
выйдя на  берег,  они стали тревожно озираться по сторонам.  На сырой земле,
покрытой прошлогодней травою, они заметили следы башмаков, однако женщины не
обнаружили.
     - Оступилась она, что ли, и в воду упала? - сказал первый.
     - О,  господи Иисусе! Что же это ты натворил? - сокрушался второй. - Да
если она утонула, нас по судам затаскают...
     - Воля божья! Едем к перевозу; может, это она в корчму поспешила...
     Они поехали на лодке к  корчме и дали знать,  что с неизвестной барыней
случилось несчастье.  Корчмарь с корчмаркой,  толпа мужиков и баб, ожидавших
парома, разбежались вдоль по берегу, кричали, смотрели, но ничего не нашли.
     Часу  в   шестом  вечера,   когда  вернулся  долгожданный  паром,   два
перевозчика сели в лодку и, плывя вверх по реке, заметили ногу, запутавшуюся
в кустах.  Там, в каких-нибудь двадцати шагах от липы и скамейки, где должны
были сбыться ее мечты, лежало тело пани Ляттер.
     Перевозчики  отвезли  утопленницу  к  переправе,   там  ее  попробовали
откачать, а потом положили в придорожный ров. Глаза ее были открыты, и народ
боялся, поэтому корчмарь накрыл мертвое тело старым мешком.
     Она  лежала тихо,  с  лицом,  обращенным к  небу,  только оттуда ожидая
теперь милосердия, которого так и не дождалась на земле.


     В  это самое время Мадзя получала у панны Малиновской свое жалованье за
три  месяца,  а  Мельницкий во  весь  опор  скакал со  станции к  переправе,
уверенный, что застанет пани Ляттер.
     "Теперь уж она от меня не отвертится,  -  думал старик.  - Разведу ее с
мужем и женюсь. То-то она у меня захлопочет! То-то дом оживится!"



        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "


                                Глава первая

                                Пробуждение

     Мадзе чудилось,  что  она  горит на  огромном костре:  руки и  ноги уже
обратились в  пепел,  она  дышит пламенем,  вместо головы у  нее раскаленный
докрасна чугунный шар, вместо языка - пылающий уголь.
     Она уже не хотела жить,  только бы не терпеть этих мучений.  И когда ее
обнял сон, тяжелый, как поток расплавленного свинца, она застонала, но не от
страха.  Нет, ее радовало, что огненные языки, терзавшие ее взор, притухают,
алеют,  как  зарево заката,  а  сама  она  летит в  бездонную пропасть,  где
становится все темней, темней, но и прохладней.
     Конец? Нет еще. Ее обдало вдруг резким запахом уксуса. Это она упала не
в бездонную пропасть,  а, верно, в трубу, и под нею пылает плита, на которую
льют уксус.
     "Ах, какой... ах, какой... ах, какой же острый запах!" - думала она.
     Уксуса,  должно быть,  лили  очень много:  со  всех сторон ее  окружили
густые облака,  море облаков,  в которых она парит над городом. Наверно, над
городом,  потому что слышен колокольный звон:  в ушах,  в голове,  в горле и
груди,  в руках и ногах.  Странный звон! "Это по мне перезванивают, - думает
Мадзя. - Я - пани Ляттер, и я утопилась. Звонят колокола и спрашивают: зачем
ты это сделала? Ведь ты оставила пансион, детей?.."
     Белый туман облаков разорвался,  и Мадзя увидела чье-то лицо.  Это было
доброе лицо с седыми усами и коротко подстриженными бачками.
     "Что это за старичок?.."
     Ей показалось,  что рядом, в клубах острых паров, лежит другая девушка,
и старичок - это доктор и отец той другой.
     Колокола все звонили в голове,  горле,  руках, одни в басовом, другие в
скрипичном ключе, и говорили между собой:
     - Феликс, прошу тебя, вызови Бжозовского!
     - Ни за что! Я не позволю травить родную дочь!
     - Ты же видишь, это...
     - Легкий, совсем легкий случай!
     - Тогда я пошлю за ксендзом...
     - Никаких ксендзов, никаких коновалов!
     - Ах, что мне, несчастной, делать! - рыдал кто-то в скрипичном ключе.
     - Успокойся,  ей  нужен покой!  Ведь и  мне  она родная дочь...  Покой,
только покой!
     Она хотела ответить этим стонущим колоколам или тоскующим людям: "Я все
слышу!" - но ей не хотелось разжимать губы.
     Белое облако -  не пары уксуса, а тонкая, нежная пелена пуха или снега,
но не холодного,  а теплого снега. Нет, это мотки кружев, они неприметно все
развиваются, все развиваются... Вон плющ, на одном листке качается мальчик с
пальчик.  Прилетел воробей и  хочет клюнуть мальчика в  головку.  Но мальчик
смеется и прячет головку под листком,  а удивленный воробей машет крылышками
и жужжит, как пчела.
     Плющ уплывает, а она... боже, как она растет! Руки и ноги уже коснулись
горизонта,  и  горизонт  бежит  прочь.  Она  все  растет,  разбросавшись  на
беспредельном лазурном ложе, по которому плывут золотые и розовые облачка.
     "Кто я?  - думает она. - Ничто или одно из вон тех облачков? В самом ли
деле я  пани Ляттер,  в  самом ли деле я  утопилась?  А может,  она вовсе не
утопилась, зачем ей было топиться?.."
     И когда она думает так,  одно облачко, то, что застыло сбоку, принимает
черты  человеческого лица.  Она  видит  увядшее  женское  лицо,  с  большими
ввалившимися глазами,  в  которых застыла тревога.  Может,  это пани Ляттер?
Нет, это панна Марта, хозяйка пансиона... Нет, нет, перед нею блондинка, и в
волосах ее белеют седые нити.  Ах,  да,  вспомнила! Когда-то, когда-то очень
давно,  эта женщина приподымала ее, вливала ей что-то в рот, клала ей что-то
на голову,  а порой со слезами опускалась на колени и целовала ей ноги. "Кто
же это? Кто же это?.. Ведь это кто-то знакомый!.."
     Увядшее женское лицо  приблизилось к  ее  лицу,  полные тревоги глаза с
любовью глядели на  нее,  и  в  эту минуту на  лоб больной упала слеза.  Она
потекла по щеке,  по шее,  скатилась на грудь,  и -  вдруг...  Казалось,  на
пылающее тело пала обильная роса слез,  холодных, целительных. И всюду, куда
они падали,  исчезали огонь и боль,  проходило оцепенение, и с каждой слезой
пробуждались мысль,  память  и  то  спокойное  ощущение  счастья,  какое  не
передать человеческими словами.
     Больная шевельнулась на постели,  протянула влажную руку, но рука упала
на грудь.
     - Мама! - прошептала она.
     - Ты узнаешь меня,  Мадзя?  -  крикнула седеющая женщина. - Ты узнаешь,
жизнь моя, сокровище мое! Это бог милосердный вернул мне тебя...
     - Тише, матушка, тише! - послышался мягкий мужской голос.
     - Посмотри,  Феликс,  она узнала меня, - со слезами говорила женщина. -
Она вся в испарине...
     - Как раз сегодня я и ждал перелома. Пойдем, мать! Ей нужен покой!
     Они вышли,  а в сердце Мадзи проснулся страх. Она уже пришла в себя, но
лишь для  того,  чтобы почувствовать,  что с  нею творится что-то  неладное.
Мысли  путаются,  слух  слабеет,  глаза заволакиваются туманом и  тьмой.  "Я
умираю!"  -  хотела крикнуть она,  но  голос замер,  и  ее  охватили мрак  и
бессилие.
     Когда она  снова проснулась,  первое,  что она ощутила,  было радостное
изумление.
     "Я дома, - подумала она, - но мне снились странные сны!"
     Лежа в постели, она с трудом стала озираться. Видно, раннее утро, шторы
опущены,  и  только  сквозь  стеклянную дверь,  между  ковром,  которым  она
занавешена, и стеной, пробивается из сада полоса света.
     - Но почему я сплю в гостиной? - сказала она про себя.
     Да,  это  гостиная.  Комод,  большое  зеркало,  занавешенное простыней,
мебель, обитая синей выцветшей камкой, два окна на улицу и стеклянная дверь,
которая выходит в сад. Даже фортепьяно стоит в углу, покрытое серым чехлом.
     - Но почему я здесь сплю? - прошептала она.
     Понемногу, словно сквозь туман, она начала вспоминать отъезд из Варшавы
после телеграммы Мельницкого,  сообщившего о  том,  что пани Ляттер утонула.
(Так,  значит,  это была правда?..) Потом ей пришло на память, что домой она
вернулась в  дождливый день,  что встречала ее младшая сестра,  Зося,  и два
каких-то  господина:  один  помоложе,  другой  постарше,  но  оба  приятные.
Помнится, мать, со страхом глядя на нее, спросила: "Что с тобой, Мадзя?" - а
отец взял ее за пульс, посмотрел язык и велел лечь в постель.
     "Она устала и промокла", - сказал отец.
     "Не послать ли за Бжозовским?" - спросила перепуганная мать.
     "Никаких коновалов,  никаких отрав,  - возразил отец. - Ей нужен покой,
все обойдется".
     Ну, вот все и обошлось, если бы только не эти ужасные сны!
     Дверь гостиной скрипнула, и Мадзя услышала разговор.
     - Вино,  сударыня,  отменное, венгерское, сладкое. Эйзенман клялся, что
только вам уступает бутылку за три рубля, - произнес мужской голос.
     - Не нам, сударь, а вам, - возразила мать Мадзи. - Позвольте, сударь, я
верну вам деньги...
     - Да это не к спеху, сударыня! Мне было бы очень приятно...
     Мадзя открыла глаза,  чтобы посмотреть на  мужчину,  но  увидела только
мать,  которая на  цыпочках подошла к  комоду и  достала кошелек.  В  полосе
света, падавшей из сада, Мадзя узнала свой кошелек.
     "Наверно, у мамы нет мелочи", - подумала Мадзя.
     - Вы мне сдачи с десяти рублей дадите? - спросила мать.
     - С удовольствием, сударыня. Хотя мне было бы приятней преподнести вино
панне Магдалене,  -  тихо говорил мужчина,  стоя за дверью.  -  Итак, кризис
миновал?  Какое  счастье!  Вчера я  был  в  костеле и  всю  обедню молился о
здравии...
     Мадзя услышала шелест денег, шарканье ног, затем кто-то запер дверь.
     Мужчина ушел.
     - Тоже мне поклонник! - прошептала мать, стоя над постелью.
     Мадзя почувствовала,  что мать всматривается в ее лицо; но за минуту до
этого у нее сами сомкнулись глаза,  и не было сил открыть их. Она ощутила на
лбу нежный поцелуй и снова уснула.
     С  этой поры Мадзю оставили страшные сновиденья,  хотя она  засыпала по
нескольку раз в  день.  Сон ее  был теперь таким крепким и  внезапным,  что,
проснувшись,  она,  случалось,  хотела продолжать разговор, начатый два часа
назад.
     Каждое пробуждение было для  нее  неожиданностью;  самые обыденные вещи
казались ей новыми,  точно она только сейчас появилась на свет или вернулась
из  другого мира.  Она не  могла оторвать глаз от дикого винограда,  который
вился по стене между двумя окнами,  и с удовольствием раздумывала о том, кто
же  создал  дикий  виноград,  и  мыслимо ли  это,  что  гибкие его  плети  и
темно-зеленые листья выросли сами собой, без помощи умелых, хоть и невидимых
рук?  Еще больше восхищал ее  вид мухи,  которая садилась порой на  пикейное
одеяло.  С изумлением задавалась она вопросом, как может эта маленькая мушка
бегать и даже летать? Как может она испытывать голод, любопытство или страх?
     "Видно,  она чувствует так же,  как и я.  Быть может,  в эту минуту она
смотрит на  меня  и  удивляется,  что  на  свете существуют такие огромные и
неуклюжие чудовища,  как  человек",  -  говорила  она  и  тянулась  к  мушке
прозрачными пальцами.
     Но муха улетела, а над Мадзей прозвучал мужской голос:
     - Ну-ну! Ты уже вспоминаешь экзерсисы на фортепьяно?
     - Нет, папочка, - ответила она. - Я хотела поиграть с мушкой.
     - Что  ты  выдумываешь,  Мадзя?  -  вмешалась мать,  стоявшая рядом.  -
Взрослая барышня играет с мухами?..
     - Прекрасно,  - сказал отец. - Это доказывает, что силы возвращаются не
внезапно,  а  постепенно.  Как же ты себя чувствуешь?  -  спросил он немного
погодя.
     - Мне хочется есть.
     - Ты,  моя милочка,  ешь каждый час, - заметила мать. - Молоко, бульон,
вино...
     - Давайте  ей  молоко  и  бульон  через  каждые  три  четверти часа,  -
распорядился отец.
     - Мне скучно, папа! Почему здесь темно?
     - Тебе скучно?  Это очень хорошо,  дитя мое. Сегодня можно поднять одну
шторку... Дверь в сад тоже надо отворить.
     - Ах, Феликс, как бы это ей не повредило! - стала возражать мать.
     - Толкуй,  толкуй!  -  воскликнул отец. - Хорош будет род человеческий,
если начнет верить, что ему вредны свежий воздух и солнце.
     Папа и мама ушли, но Мадзя тут же крикнула:
     - Папа, папа!
     - Что тебе, деточка?
     - Я вас еще не поцеловала, и вы меня тоже! Так нельзя...
     Отец вернулся, присел на постель, взял больную за обе руки и, целуя ее,
сказал:
     - Да мы сегодня с тобой ласкались уже два раза.
     - Я не помню, - в страхе прошептала она.
     - А помнишь ли ты,  -  говорил он, склоняясь над нею, - как в комнате у
мамы я  сидел над твоей колыбелькой?  А  помнишь ли ты,  как я качал тебя на
коленях или как ты  играла моими часами?  А  помнишь ли ты,  как в  этом вот
зальце велела мне достать из-под стола котенка,  который вырвался у  тебя из
рук?  Не помнишь,  потому что была малюткой. И сегодня ты маленький ребенок,
который спит двадцать часов в  сутки и  сквозь сон попивает молочко.  Только
тогда тебе пришлось годами расти,  а теперь ты вырастешь за несколько дней и
снова станешь взрослой барышней, к которой уже стучатся кавалеры...
     - Феликс! - прикрикнула на него мать.
     В другой раз Мадзю разбудил разговор в растворенных дверях.
     - Ну, прилично ли это пробираться тайком в комнату к барышне? - смеясь,
говорила мать.
     - Ах,  сударыня!  Тысячу  извинений,  но,  клянусь честью,  я  даже  не
взглянул...  Нашел в саду чашку,  налил воды,  положил вот их,  увидел,  что
дверь отворена,  и хотел поставить чашку на пол. Но панна Магдалена могла бы
принимать визиты, она прекрасно выглядит, - говорил какой-то мужчина.
     - Исхудала.
     - Мадонна, истинная Мадонна! - сложив руки, вздыхал мужчина.
     - Вы, пан Людвик, волокита. Вот я Фемце скажу...
     - Э,  что  там  панна Евфемия!  Не  могу же  я  соперничать с  почтовым
чиновником.
     В  эту минуту Мадзя услышала приятный запах.  Она приоткрыла глаза и на
столике,  неподалеку от постели,  заметила глиняную чашку,  полную фиалок. В
дверях,  ведущих в  сад,  она увидела господина с сильной проседью,  пышными
бакенбардами и моноклем в глазу, говорившего с ее матерью. Мадзе бросилось в
глаза,  что господин голенаст,  носит куцую визитк