умагами, а в углу валялась груда
почтовых мешков, от которых пахло кожей.
     Майор уселся на койке и, глядя в потолок, с минуту выпускал клубы дыма.
Он  вспомнил,  что каких-нибудь полчаса назад заседатель валялся,  буквально
валялся у  него в  ногах,  умоляя очень осторожно,  очень деликатно и  очень
постепенно подготовить почтового чиновника к печальному известию.
     "Видите ли, дорогой майор, - говорил заседатель. - Цинадровский горячая
голова, если сказать ему напрямик, без дипломатии, он может наделать шуму".
     Вспомнив об этом, майор составил, видно, какой-то меттерниховский план,
потому что улыбнулся и сказал:
     - Знаешь, зачем я к тебе пришел?
     - Не  могу  догадаться,  за  что  мне  оказана такая честь,  -  ответил
сердитый молодой человек, которого раздражало поведение майора.
     - Я,  видишь ли...  пришел к тебе от панны Евфемии,  чтобы вернуть твои
письма, ну... и кольцо.
     С этими словами он не спеша положил на стол сперва пачку,  перевязанную
накрест черной  ленточкой,  а  затем  маленькую коробочку из-под  пилюль,  в
которой блестело обернутое ватой кольцо с изображением богоматери.
     - Кроме того,  от  имени панны Евфемии я  прошу вернуть ее письма и  ее
кольцо, - закончил майор.
     Молодой человек стоял около шкафа,  заложив руки в карманы. Лицо у него
словно застыло,  губы побелели и  гривка растрепалась,  хотя он  до  нее  не
дотронулся. Майору стало жаль бедняги, и он насупил седые брови.
     - Не может быть! - хриплым голосом сказал Цинадровский.
     - Ты прав,  -  ответил майор. - Не может быть, чтобы порядочный человек
не отдал письма и кольцо девушке, которая вернула ему его вещицы.
     - Не может быть! - снова крикнул молодой человек, ударив себя кулаком в
грудь. - Еще позавчера она клялась мне...
     - Позавчера она клялась на  позавчера,  не на сегодня.  Баба никогда не
клянется на дальний срок, разве в костеле. Не стоит подсовывать ей и слишком
длинную клятву, а то, пока дойдет до конца, забудет, что было в начале.
     - Но почему она это сделала? Почему?
     - Кажется, ей должен сделать предложение Круковский.
     - Так она выходит замуж? - взвыл молодой человек.
     - Конечно!  И очень жаль, что ей раньше не удалось выскочить. При таком
телосложении она могла бы нарожать уже человек шесть ребятишек...
     Цинадровский вдруг отвернулся и  упал на колени в  углу между пахнущими
кожей мешками. Прижавшись в угол лбом, он стонал, не роняя ни единой слезы.
     - Иисусе,  Иисусе!  Мыслимо ли  это?  Иисусе милосердный,  можно ли так
убивать человека? Иисусе!..
     Майору стало неприятно.
     - И принесла же меня нелегкая! - проворчал он.
     Поднявшись с койки, старик подошел к чиновнику и хлопнул его по плечу:
     - Ну-ка, вставай!
     - Что? - крикнул молодой человек, вскакивая с колен.
     Казалось, он помешался.
     - Прежде всего не будь дураком.
     - А потом?
     - Отдай письма и кольцо, а свои возьми.
     Цинадровский бросился к сундучку, открыл его и достал из тайничка пачку
писем.  Он  пересчитал их,  вложил  в  большой  конверт  и  запечатал  тремя
казенными печатями.
     Затем он снял с  пальца кольцо с  опалом и бережно уложил в коробочку с
ватой, а кольцо с богоматерью надел себе на палец.
     - Это память от матери, - сказал он, дрожа.
     - Хорошая память, - ответил майор. - Жаль, что ты ее не берег.
     - Что вы сказали? - спросил Цинадровский.
     - Ничего.  Теперь тебе слабительного надо.  Знаешь что?  Я  тебе пришлю
шесть реформатских пилюль,  прими все сразу,  и  к  завтрашнему дню сердце у
тебя успокоится. У нас в полку служил доктор Жерар, так он всякий раз, когда
у офицера была несчастная любовь, давал ему эти пилюли. Ну, а если парень уж
очень скучал,  так он  ему сперва прописывал рвотное.  Верное средство,  все
равно что негашеная известь против крыс.
     - Вы смеетесь надо мной? - прошептал молодой человек.
     - Ей-ей,  не  смеюсь!  Я  тебя,  дорогой Цинадровский,  вот как уважаю!
Только,  видишь ли,  юбка,  она штука хорошая,  но ума терять не надо. Ты не
подумай,  что я тебя не понимаю. Знаю я, что такое любовь: раз двенадцать на
год влюблялся,  а то и побольше.  Парень я был - картина, девки меня любили,
как коты сало.  И  что ты скажешь:  все умирали от любви,  все клялись,  что
будут любить до гроба,  и ни одной бестии не нашлось, которая не изменила бы
мне. И что меня больше всего сердило, - всегда они мне изменяли хоть на час,
а раньше,  чем я им.  Я по этой причине даже зол на баб,  так зол,  что, вот
тебе крест, любую опозорил бы без зазрения.
     Цинадровский бессмысленно улыбнулся.
     - Вот и хорошо,  -  сказал майор,  - ты уже приходишь в себя. Прими еще
пилюли и совсем иначе посмотришь на мир.  Мой милый, мы несчастны в любви не
тогда, когда нам изменяют, а когда изменить уже не могут, даже если бы очень
хотели.  Мороз по коже дерет, как подумаю, что еще годик-другой, от силы три
и...  меня перестанут занимать эти пустяки!  Поверь мне, это перст божий над
тобой,  что так все случилось.  Был бы у тебя тесть, ну, само собой... теща,
да   одна-единственная  жена  в   придачу,   которая  следила  бы  за  твоей
нравственностью построже,  чем евреи на  заставах за  роговым,  что дерут за
прогон скотины. А на что тебе одна жена? Есть у тебя тут зеркало? Погляди-ка
на себя:  с лица сущий татарин, лбище, как у быка, холка, как у барана, ноги
петушьи...  Да  ты что,  с  ума спятил,  чтоб такое богатство да губить ради
одной бабы!
     - Так она выходит замуж? - прервал его Цинадровский.
     - Кто?
     - Панна Евфемия.
     - Выходит,  выходит,  прямо облизывается!  -  ответил майор.  - Девка в
двадцать восемь лет все равно, что вдова через год после смерти мужа: сердце
горячей самовара, руки - от жара вода закипит...
     - Иисусе! Иисусе!.. - шептал молодой человек, хватаясь за голову.
     - Ну-ну!  Ты только Иисуса в эти дела не впутывай! - прикрикнул на него
майор. Пряча в боковой карман конверт с письмами и коробочку с кольцом панны
Евфемии,  он прибавил: - Ну, вот и отлично! Выше голову! А когда моя кухарка
принесет тебе пилюли, прими все сразу. Только, чур, к кухарке не приставать,
я этого не люблю. Горевать горюй, а чужого не трогай. Будь здоров.
     Майор пожал Цинадровскому руку и подставил ему щеку для поцелуя.
     Дня через два после этих событий,  когда Мадзя по переулкам пробиралась
в  лавку Эйзенмана,  дорогу ей  преградил Ментлевич.  Он был взволнован,  но
старался владеть собой.
     - Панна Магдалена,  -  спросил он,  - слыхали ли вы, что пан Круковский
был сегодня с сестрой у заседателя и сделал предложение панне Евфемии?
     - Да, я знаю об этом, - краснея, ответила Мадзя.
     - Простите, сударыня... Что же, панна Евфемия дала согласие?
     - Так по крайней мере говорил отцу заседатель.
     - Я, сударыня, не из любопытства спрашиваю, - оправдывался Ментлевич. -
Бедняга Цинадровский просил непременно узнать об этом. Ну, я и пообещал...
     - Зачем ему это знать?  -  пожала плечами Мадзя.  -  Он  ведь настолько
благороден, что не наделает шума...
     Ментлевич покраснел,  как мальчишка,  которого поймали на  шалости.  Он
понял  несообразность своей попытки угрозами воспрепятствовать браку Мадзи и
Круковского.
     - Бывает,  -  пробормотал он, - что человек от горя себя не помнит, тут
как бы не наделать чего...  с самим собою!  Но Цинадровский ничего такого не
сделает,  нет!  Это кремень:  вчера он уже весь день писал отчеты. Он только
хотел убедиться, не принуждают ли родители панну Евфемию замуж идти, приняла
ли она по доброй воле предложение пана Круковского?
     - Кажется,  в будущее воскресенье уже должно быть оглашение,  - сказала
Мадзя.
     - Разве?  Торопится панна  Евфемия!  Хорошо  делает  Цинадровский,  что
недели на две уезжает в  деревню к отцу.  Чего доброго,  не вынес бы,  когда
другому заиграли бы Veni creator*.
     ______________
     * Гряди, святой дух (лат.).


                             Глава семнадцатая

                       Отголоски прогулок на кладбище

     Мадзя  простилась  с  разболтавшимся Ментлевичем  и,  сделав  в  городе
покупки,   вернулась  домой.  Под  вечер  пришли  майор  с  ксендзом  и,  по
обыкновению,  уселись за шахматы в беседке, куда Мадзя принесла кофе. Доктор
Бжеский курил недорогую сигару и следил за игроками.
     Но  партия что-то не клеилась,  партнеры то и  дело отвлекались и  вели
разговор о предметах, не имеющих отношения к благородной игре.
     - Не хотел бы я быть на месте Евфемии,  -  говорил майор.  -  В лазарет
идет девка!
     - Зато богатство, имя, - прервал его ксендз.
     - Что толку в  имени,  когда муж никуда негодящий?  То-то будет сюрприз
для нее!
     - Да, с сестрицей... Что говорить, чудачка.
     - С братцем шуточки будут похуже.
     - Не  болтали бы  вы  глупостей,  майор!  Вот уж злой язык!  Как вынете
трубку изо рта, так непременно скажете гадость!
     - Небось помоложе были, тоже болтали глупости.
     - Никогда! - возмутился ксендз, хлопнув кулаком по столу. - Никогда, ни
в викариях, ни будучи ксендзом.
     - Это потому,  что викарий не знал,  а ксендзу не дозволено,  - ответил
майор.
     Ксендз умолк и уставился на шахматную доску.
     - А теперь,  милостивый государь, вот какой сделаем ход, - сказал он и,
взяв двумя пальцами слона, поднял его.
     В эту минуту на улице послышался шум, кто-то как будто кричал: "Горим!"
Затем стремительно распахнулась калитка, и в сад вбежал маленький толстяк.
     - Доктора! - крикнул он.
     - Почтмейстер, - сказал майор.
     Это  действительно был  почтмейстер.  Когда он  вбежал в  беседку,  его
апоплексическое лицо  было  покрыто сетью  красных жилок.  Он  хотел  что-то
сказать, но захлебнулся и беспомощно замахал руками.
     - Вы что, с ума сошли? - крикнул на него майор.
     - Он подавился, - прибавил ксендз.
     - Пустил... пустил пулю в лоб! - простонал почтмейстер.
     - Кто? Кому?
     - Себе!
     - Эге-ге!  Ну это уж наверняка осел Цинадровский,  -  сказал майор и  с
трубкой в зубах, без шапки, бросился из беседки, а за ним ксендз.
     Доктор Бжеский забежал к  себе в  кабинет за перевязочными средствами и
вместе с почтмейстером последовал за друзьями.
     Перед почтой стояла толпа мещанок и  евреев,  к  которой присоединялись
все новые зеваки.
     Майор   растолкал  толпу  и   через  экспедицию  прошел  в   комнатушку
Цинадровского, где запах кожи мешался с запахом пороха.
     Цинадровский сидел на койке,  опершись спиной о стену.  Его полное лицо
обвисло и стало желтым, как воск. Один почтальон стоял в остолбенении в углу
между мешками,  другой, заливаясь слезами, уже успел разорвать Цинадровскому
рубаху на груди и стаскивал с левой его руки сюртук и жилетку.
     Майор  споткнулся об  огромный почтовый пистолет,  валявшийся на  полу,
подошел к  койке  и  посмотрел на  Цинадровского.  На  левой стороне груди у
чиновника  виднелась  рана  размером  с  пятачок:  края  раны  были  рваные,
посредине запеклась кровь, алой струйкой стекавшая на пол.
     - Э, да он ранен! - произнес ксендз.
     Майор повернулся и подтолкнул ксендза к койке.
     - Он умирает, - буркнул старик, не вынимая трубки изо рта.
     - Не может быть...
     - Ну-ну, делайте свое дело, ваше преподобие!
     Ксендз задрожал.  Опершись рукою о стену,  он наклонился над раненым и,
пригнувшись к его лицу, вполголоса спросил:
     - Каешься ли ты в грехах всем сердцем, всеми силами своей души?
     - Каюсь, - хрипя, ответил раненый.
     - Каешься по любви к богу,  творцу своему и избавителю, против которого
ты согрешил?
     - Да.
     Почтальон,  стоявший  подле  койки,  плакал  в  голос,  майор  бормотал
молитву.
     - Absolvo te in nomine Patris et Filii...*  -  шептал ксендз.  Затем он
перекрестил умирающего и  поцеловал его в  лоб,  на  котором выступили капли
пота.
     ______________
     * Отпущаю тебе согрешения твои во имя отца и сына... (лат.)

     Раненый поднял руку,  кинулся,  начал хватать ртом воздух, в глазах его
светился страх.  Затем он вытянулся,  вздохнул и опустил голову на грудь; на
пожелтевшем лице его появилось выражение безразличия.  В  эту минуту Бжеский
взял его за руку и тотчас отпустил ее.
     - Так! - сказал доктор. - Положите тело на постель.
     Через несколько минут он с майором и ксендзом возвращался домой.
     - А вы, майор, хоть в такую минуту могли бы не отравлять людям жизнь, -
заметил ксендз.
     - Ну,  чего вы опять цепляетесь ко мне?  -  проворчал майор.  -  Я ведь
читал молитву.
     - Да, и при этом пускали дым из трубки, так что в носу крутило.
     - А вы разрешали покойного слоном, которого все еще держите в руке...
     - Господи Иисусе Христе! - поднимая руку, воскликнул ксендз. - А ведь у
меня и  впрямь слон в  руке!  Никогда больше не стану играть в эти проклятые
шахматы, один только грех от них!
     - Не зарекайтесь,  ваше преподобие, - прервал его майор, - а то впадете
в горший грех.
     - Вот последствия общения с  безбожником!  О  господи Иисусе Христе!  -
сокрушался ксендз.
     - Не  отчаивайтесь,   ваше  преподобие!  Наш  капеллан  не  раз  плетью
благословлял умирающих,  что  не  помешало им  спасти свои  души.  Кому быть
повешену, тот не утонет.
     Это  происшествие взволновало умы  в  Иксинове  неизмеримо больше,  чем
концерт.   О   смерти  чиновника  почтмейстер  телеграфировал  в  губернскую
почт-дирекцию,  откуда на  третий день приехала ревизия.  В  городе болтали,
будто  Цинадровский  совершил  вопиющие  злоупотребления:  отклеивал  марки,
вынимал из  писем  деньги,  ну,  и  со  страху застрелился.  Но  когда  была
произведена ревизия почты,  обнаружилось,  что не  было растрачено ни  одной
копеечки,  ни  одного  кусочка сургуча,  счетные книги  велись до  последней
минуты и находились в полном порядке. Было замечено только, что за несколько
дней до смерти у  бедняги изменился почерк:  буквы были больше и  рука стала
неверной.
     При вскрытии тела,  произведенном доктором Бжозовским,  было обнаружено
чрезмерное кровенаполнение мозга,  откуда  был  сделан вывод,  что  покойный
совершил самоубийство в  состоянии умопомешательства.  Но  что могло явиться
причиной умопомешательства?
     - Что могло быть причиной умопомешательства?  -  спрашивал на следующий
день доктора Бжозовского аптекарь, стоя на пороге аптеки. - Не кроется ли за
всем этим какая-нибудь Фе,  какая-нибудь Фем...?  -  прибавил он,  довольный
своим остроумием.
     - Оставьте, сударь! - резко оборвал его Бжозовский. - Умопомешательство
может  не  иметь видимой причины,  а  пан  Круковский,  -  продолжал доктор,
понизив голос, - дал слово, что вызовет на поединок всякого, кто в разговоре
о происшествии упомянет имя панны Евфемии.
     Аптекарь был неприятно удивлен.
     - Да?  -  сказал он.  -  Но ведь это не я  говорю,  а моя жена.  Скажи,
женушка,  -  прибавил  он,  обращаясь к  своей  дражайшей половине,  которая
стояла,  опершись на  прилавок,  -  не  ты  ли  говорила,  что  Цинадровский
застрелился из-за панны... тс-с!
     - Но Круковский не жену, а вас вызовет на поединок, - возразил доктор.
     Аптекарша подбежала к двери с криком:
     - Как?  Пан Круковский вызовет на поединок муженька за то, о чем кричат
все? А что, если муженек не примет вызова?
     - Довольно!  Довольно! - прервал ее аптекарь, запирая дверь. - Человек,
который вызывает на поединок, способен на все! Он выстрелит в меня... побьет
зеркала, шкафы! Избави бог!
     - Что же это,  нет на него управы? Что же это, нет разве на разбойников
полиции?  -  кипятилась аптекарша.  -  Возьмем городового,  наймем сторожей.
Зачем же я плачу налоги, если мне нельзя рта раскрыть? Слыхано ли дело!
     Доктору и  аптекарю с  трудом удалось успокоить разбушевавшуюся даму  и
втолковать  ей,  что  самым  приличным  ответом  на  такие  угрозы  является
презрительное молчание.
     - Даю  слово,  -  говорил аптекарь,  -  что отныне в  нашем доме вы  не
услышите ни имени Круковского, ни имени дочки заседателя, ни кого-либо из их
семей. Они хотят ссоры, что ж, будем в ссоре!
     - Ну-ну,  муженек!  Только не горячись,  - успокаивала его супруга. - Я
даже думаю,  что пан Круковский поступил благородно,  слишком уж много ходит
по городу сплетен. Какая подлость портить репутацию честной девушки.
     - Знаешь, ты права, - сказал после раздумья аптекарь.
     Излишне было бы добавлять, что во время всего этого разговора провизор,
пан  Файковский,  был  вне себя от  радости.  Он  как будто что-то  делал за
прилавком, а сам злобно улыбался и бормотал:
     - Так  ей,  старухе,  и  надо!  Небось  заткнули глотку!  Только бы  не
расхворалась бедняжка!..
     В эту минуту в аптеку вбежала супруга пана нотариуса.
     - Тише,  тише!  -  сказала она,  поднимая вверх палец. - Я расскажу вам
удивительные вещи!..
     Аптекарь подхватил ее под руку и повел к себе на квартиру,  аптекарша и
доктор последовали за ними.
     - Знаете,  что случилось?  -  начала супруга пана нотариуса.  - Сегодня
утром,  в  девять часов,  почти  в  то  самое время,  когда...  -  Тут  дама
вздохнула, - вскрывали этого несчастного...
     - Цинадровского, - вставил аптекарь, который любил точность.
     - О ком же еще может быть речь?  -  прервала его обиженная супруга пана
нотариуса.  -  Сегодня  утром,  в  девять  часов,  панна  Магдалена  Бжеская
назначила Фемце свидание в костеле.
     - Ну? - спросил Бжозовский с небрежной гримасой.
     - Что это за "ну"?  -  возмутилась супруга пана нотариуса. - Ведь вчера
один  почтальон говорил,  что  не  так  давно,  всего несколько дней  назад,
Цинандровский бросил через забор письмо панне Бжеской...
     - Ну? - повторил доктор.
     Супруга пана нотариуса покраснела.
     - Ну, знаете, доктор, - воскликнула она в гневе, - если вы и с больными
так же догадливы...
     - Собственно говоря,  я тоже не очень понимаю,  в чем дело?  - вмешался
аптекарь, который высоко ценил Бжозовского за множество рецептов.
     Супруга пана нотариуса закусила язык и, спустившись с облаков на землю,
с ледяным презрением и спокойствием ответила:
     - Я вам, милостивые государи, ничего объяснять не стану, сошлюсь только
на факты. Итак, слушайте: панна Магдалена уговаривает Фемцю открыть пансион,
панна  Магдалена кокетничает с  Круковским,  панна  Магдалена компрометирует
Круковского и Фемцю этим... концертом. Это еще не все: панна Магдалена водит
Фемцю на прогулки с Цинадровским и поддерживает с ним переписку. Однако ей и
этого мало:  поняв,  что  она  не  может отбить у  Фемци пана  Людвика,  она
отказывает ему (один только смех с этим отказом!) и,  наконец,  сегодня, уже
после катастрофы, снова заманивает Фемцю в костел. Что вы скажете об этом?
     Аптекарь состроил гримасу,  даже  аптекарша как  будто  была  удивлена.
Вдруг вперед выступил доктор и сказал:
     - Я вам отвечу,  сударыня.  Итак,  во-первых, - тут он легонько хлопнул
супругу пана нотариуса по плечу, - я лично не люблю Бжеского. Во-вторых... -
Тут он снова хлопнул даму по плечу.
     - Но,  доктор!  -  воскликнула супруга пана  нотариуса и  отвела  руку,
занесенную в третий раз.
     - Во-вторых,  -  продолжал доктор,  отбивая такт  в  воздухе,  -  панна
Магдалена  Бжеская  заводит  ненужные  знакомства с  актерами  и  устраивает
концерты.  В-третьих,  если бы она открыла у нас пансион, я не доверил бы ей
моих  детей,  потому что  для  начальницы она  слишком молода.  Как  видите,
сударыня, я вовсе не молюсь на панну Бжескую...
     - И правильно! - вставила супруга пана нотариуса.
     - Да!  - сказал доктор. - Но чтобы панна Бжеская кружила кому-то голову
или устраивала кому-то свидания, этому, я, простите, никогда не поверю.
     - Я тоже, - объявил аптекарь, с поклоном потирая руки.
     Супруга пана нотариуса остолбенела,  но,  как опытный дипломат,  тотчас
переменила фронт.
     - Да ведь и я не