ву!  О,
благодарю тебя, пресвятая дева, ибо это ты вразумила меня!"
     - Ты что, Мадзя? - глядя на нее, шепотом спросила мать.
     - Я?
     - Ты так сияешь...
     - Я молилась.
     Мать хотела похвалить ее,  но  в  эту  минуту заметила экс-паралитичку,
которую вели под руки доктор и пан Круковский.
     "Ах,  -  подумала докторша,  -  видно, ей понравился пан Людвик, и она,
бедняжка,  не умеет скрыть свое чувство.  Правда,  он старше ее, - вздохнула
мать,  -  но хорошо воспитан и богат.  Да будет воля господня! Не стану я ни
принуждать ее, ни отговаривать..."
     А Мадзя подумала в эту минуту,  что одна она не может учить сто человек
детей.  Придется,  стало быть, ограничиться пятьюдесятью рублями в месяц. Но
что делать с остальными детьми,  которые непременно станут стучаться в такую
школу?
     "Знаю!  -  сказала она себе, - я приму в компанию Фемцю, она, бедняжка,
не раз жаловалась,  что нет у нее поприща деятельности и что она на хлебах у
родителей... О, благодарю тебя, пресвятая дева, это ты вразумляешь меня!"


                              Глава четвертая

                       В сердцах просыпается нежность

     Мадзя  очнулась.  Она  стояла с  матерью на  погосте у  главного входа.
Процессия вернулась в  костел,  народ стал расходиться.  Пан  провизор,  оба
секретаря,  помощник нотариуса и  другие,  менее  значительные молодые люди,
опираясь на  трости и  зонты,  разглядывали барышень и  шепотом обменивались
замечаниями.  Поодаль стоял в  ожидании угрюмый блондин в  мундире почтового
ведомства.
     Мадзя уже не  боялась этих молодых людей,  ее даже перестали смущать их
наглые взгляды.  Какое ей  до них дело!  Она ведь открывает начальную школу,
хочет  обеспечить  себя  и  родителей,  а  они  пусть  себе  смотрят,  пусть
подсмеиваются.
     "Я ведь женщина независимая", - подумала она, с благодарностью вспомнив
панну  Говард,   которая  столько  труда  положила,   чтобы  сделать  женщин
независимыми.
     Подошел  отец,   он   все  время  вел  с   паном  Круковским  под  руки
экс-паралитичку.
     - Люцусь! Доктор! сжальтесь надо мной! Я чувствую, что больше не сделаю
ни шага! Я совсем не могу идти!
     - Нет,  дорогая,  вы сами должны дойти до дома,  -  ответил доктор.  По
выражению лица пана Круковского было видно, что он с удовольствием усадил бы
сестру в коляску и отдал на попечение служанки.
     В  дверях костела показалось семейство заседателя,  а затем вышел и пан
Ментлевич.  Он  уже  надел  свой  блестящий цилиндр,  но,  увидев  доктора с
супругой, снова снял его и легким шагом направился к ним.
     - Сударь,  эй,  сударь!  - вдруг окликнул его угрюмый молодой человек в
мундире почтового ведомства.
     - У  меня  нет  времени!   -   отрезал  Ментлевич,   недовольный  такой
фамильярностью обращения в присутствии стольких посторонних.
     - Да,  но у меня есть и время и дело к вам,  - возразил блондин, хватая
Ментлевича за руку.
     Ни  утренняя,  ни вечерняя заря никогда не бывали такими румяными,  как
лицо прелестной Евфемии в эту минуту.  Она подбежала к Мадзе и,  взяв ее под
руку, шепнула:
     - Дорогая, пойдем вперед! Я боюсь скандала! Этот Цинадровский...
     И  они вышли за  ограду,  а  пан Круковский проводил их меланхолическим
взглядом, - ему надо было вести с доктором сестру.
     - Что случилось, Фемця? - спросила Мадзя.
     - Ничего,  ничего!  Давай  поговорим о  чем-нибудь,  -  ответила  дочка
заседателя.
     - О, я хочу сказать тебе об одном важном деле, - сказала Мадзя.
     - Я тебе тоже,  только как-нибудь в другой раз... Ментлевич сделал тебе
предложение?
     - Мне? - изумилась Мадзя, останавливаясь посреди площади. - А зачем ему
делать мне предложение?
     - Затем, чтобы жениться на тебе.
     - Перекрестись, Фемця! Я не думаю выходить замуж!
     - Как, ты не пойдешь даже за Круковского? - спросила панна Евфемия.
     - Ни за кого не пойду, - ответила Мадзя так искренне, что панна Евфемия
не могла удержаться и расцеловала ее посреди города.
     - Так что ты хотела мне сказать?  Уж не остался ли у  тебя кто-нибудь в
Варшаве? - спросила панна Евфемия.
     Лицо Мадзи покрылось нежным румянцем.
     - Милая Фемця,  -  ответила она, - даю тебе слово, я ни о ком не думаю,
ни  о  ком на свете!  -  прибавила она.  -  Я  тебе вот что хочу предложить.
Впрочем, сейчас у нас нет времени, приходи лучше к нам после обеда.
     В  эту минуту в  нескольких шагах от них прошел пан Ментлевич с молодым
человеком  в  мундире  почтового  ведомства.  Оба  они  были  взволнованы  и
разговаривали так громко, что Мадзя услышала несколько слов.
     - Так, говорите, нет? - спросил молодой человек.
     - Да ей богу же, нет! - ответил Ментлевич.
     Панна Евфемия задумалась. Затем она принужденно рассмеялась и торопливо
сказала Мадзе:
     - Скажи: да или нет?
     - О чем это ты? - удивилась Мадзя.
     - Да или нет?  -  настаивала панна Евфемия, нетерпеливо топая маленькой
ножкой.
     - Ну, что ж, тогда, нет, - ответила Мадзя.
     - Я тоже так думаю,  - сказала панна Евфемия. - Подлецы эти мужчины! За
исключением тех,  кто занимает незначительное положение,  -  прибавила она с
легким ударением. - Ну, будь здорова!
     Мадзя была вне себя от удивления. Однако она была так увлечена проектом
открытия начальной школы,  что забыла не  только о  странном поведении панны
Евфемии, но даже о самом ее существовании.
     Около   трех   часов   дня   два   господина  увидели  друг   друга  на
противоположных концах  той  улицы,  где  стоял  дом  доктора:  Круковский в
темно-синем и  Ментлевич в  светлом костюме.  Пан Круковский держал в  руках
маленький предмет,  закрытый бумагой,  пан  Ментлевич нес под мышкой большой
предмет, завернутый в бумагу.
     Оба были на  одинаковом расстоянии от  садовой калитки доктора,  и  оба
одновременно замерли на месте.
     Пан Круковский подумал:
     "Лучше подождать, пока войдет этот мужлан, чтобы у калитки не надо было
уступать ему дорогу".
     А пан Ментлевич сказал про себя:
     "Чего он там стоит,  этот голенастый дупель? Вижу, что-то тащит, верно,
панне Магдалене. Пусть первый поднесет свой подарок, посмотрим тогда, кто из
нас лучше".
     Он  стал  читать  вывеску  булочной,  потом  рассматривать  медный  таз
цирюльника и, наконец, повернулся и исчез за углом немощеной улицы.
     "Боится меня...  что ж,  это хорошо",  - решил пан Круковский и с видом
победителя вошел в калитку.
     Бжеские уже отобедали.  Докторша отдыхала в гостиной в кресле, доктор в
саду курил дешевую сигару,  майор играл с заседателем в беседке в шахматы, а
Мадзя прохаживалась по всем комнатам,  с нетерпением ожидая Фемцю. Когда она
выглянула через отворенную в сад дверь, перед нею вдруг вырос Круковский и с
поклоном,  исполненным грации,  протянул ей маленький букетик роз. Несколько
роз было белых, две чайные, одна желтая и одна красная.
     - Сестра моя, - сказал он, галантно изгибаясь и расшаркиваясь, - просит
вас, сударыня, принять эти цветы.
     Смуглое лицо Мадзи покрылось румянцем.  Девушку так обрадовал букетик и
так смутило смирение подносителя, что она чуть не забыла прошептать:
     - Спасибо!
     А в душе сказала:
     "Как он робок, как деликатен!"
     И  в  сердце ее проснулось нежное чувство к пану Круковскому.  Докторша
принесла стакан воды  и  помогла Мадзе  поставить букетик на  видном месте в
гостиной.  Когда она  вышла и  пан Круковский остался с  Мадзей наедине,  он
сказал, нежно заглядывая ей в глаза:
     - Как вы сегодня были печальны в костеле!
     - Я? - воскликнула она, снова краснея. - Вы меня видели?
     - Да,  имел счастье видеть,  даже гораздо больше:  мне казалось,  что я
разделяю вашу печаль.
     - Ах,  что вы, я была довольно весела, - оправдывалась Мадзя, опасаясь,
как бы пан Круковский не догадался, что ее беспокоит положение семьи.
     - Быть  может,  это  была та  задумчивость,  к  которой располагает наш
маленький костел? Прекрасные души везде умеют мечтать...
     "Как он учтив!"  -  подумала Мадзя,  с  чувством признательности слушая
самого элегантного кавалера в Иксинове.
     В  это  мгновение в  сад энергическим шагом вошел потный пан Ментлевич.
Увидев Мадзю,  он достал из-под мышки большой предмет,  завернутый в бумагу,
и, подавая его, сказал:
     - Настоящий  торуньский  пряник...   Благоволите  принять,   это  очень
здоровое лакомство!
     Мадзя смутилась,  но  еще  больше смутился...  сам  пан  Ментлевич.  Он
заметил,  что тонкие губы Круковского сложились в улыбку,  и догадался,  что
свалял дурака.
     Держа в руке злополучный пряник,  он не знал,  что с ним делать. Губы у
него дрожали, глаза остановились, лоб покрылся потом.
     "Как он,  бедняга,  обескуражен!" - подумала Мадзя и, беря у Ментлевича
пряник, сказала:
     - Большое спасибо!  Вот приятная неожиданность!  Я ведь очень...  люблю
этот пряник!
     Глаза  Ментлевича  сверкнули  торжеством,   а  пан  Круковский,  тонкий
наблюдатель, подумал:
     "Не женщина, ангел! Она или никто!"
     Пан Ментлевич оживился.
     - Чудный день,  -  сказал он,  чтобы еще  раз не  дать маху и  помешать
Круковскому начать разговор. - Восхитительный день, не правда ли, сударыня?
     - Да...
     - Не  пройтись ли нам того...  по саду?  Восхитительный сад!  Позвольте
предложить,  -  одним духом выпалил Ментлевич,  демонстративно подавая Мадзе
руку.
     На  этот  раз  Мадзя  в  изумлении раскрыла глаза,  а  пан  Круковский,
изысканный кавалер, закусил губы.
     - Ах,  -  невольно ахнул пан Ментлевич, догадавшись, что попал впросак.
Он  остановился,  изогнув руку,  так и  не  зная,  то  ли  подать ее,  то ли
отступить, и лоб у него весь покрылся необыкновенно крупными каплями пота.
     - Что ж,  давайте пройдемся,  -  ответила Мадзя,  торопливо подавая ему
руку.
     А про себя сказала:
     "Бедняга  не  умеет  держать  себя  в  обществе!   Какие  он,  наверно,
испытывает муки!"
     И  на  этот  раз  ее  жалостливое сердце  исполнилось нежности  к  пану
Ментлевичу.
     Но тут на садовой дорожке послышался шелест дамского платья. Это бежала
в  возбуждении панна  Евфемия,  завидев двух  мужчин,  из  которых один  был
недавно, а другой должен был стать ее поклонником.
     - Ах, какая ты нехорошая, какая изменница! - воскликнула панна Евфемия.
- Обещала подождать,  мне ведь столько надо сказать тебе,  а  сама гуляешь с
паном Ментлевичем!
     Барышни упали друг другу в объятия,  а Ментлевич, воспользовавшись этим
обстоятельством,  отошел подальше от  Мадзи,  чтобы она не смогла уже подать
ему руку.
     "Теперь в моде ходить под руку не в саду,  а только в костеле", - думал
несчастный, призывая проклятия на голову Круковского.
     Взявшись под  руки,  барышни стали быстро прогуливаться,  что  вынудило
пана Круковского обратить взор на шахматистов, а пана Ментлевича последовать
его примеру.


                                Глава пятая

                                  Союзница

     В  конце сада под каштаном была скамеечка,  куда и  увлекла Мадзю панна
Евфемия.
     - Ну,  а теперь рассказывай,  какое у тебя ко мне дело? - начала она. -
Мы  легко отделались от этих господ,  -  прибавила она,  однако безо всякого
энтузиазма в голосе.
     - Как бы они не обиделись? - с испугом сказала Мадзя.
     - Ах, оставь! - ответила панна Евфемия, вытягивая изящно обутые ножки и
обмахиваясь каштановым листом.  - Пан Круковский прикидывается, будто ко мне
равнодушен,  поэтому он  вынужден избегать нас,  ну  а  пан Ментлевич боится
подходить ко мне при пане Круковском.
     - Они оба влюблены в тебя? - спросила Мадзя.
     - И они,  да и другие. Этот почтовый чиновник, ну, знаешь... у него еще
такая некрасивая фамилия...  он голову потерял от ревности.  Говорили, будто
бы  даже викарий...  Впрочем,  не  будем говорить об этом!  Что же ты хотела
сказать мне? - закончила панна Евфемия.
     - Только, Фемця, это тайна!
     - Будь покойна. Да и кому же мне открывать ее?
     - А твоей маме?
     - Ах!  - вздохнула панна Евфемия, как бы желая сказать, что мать она не
посвящает в свои тайны.
     Мадзя задумалась.
     - Знаешь, - сказала она, помолчав, - я открою здесь начальную школу.
     Панна Евфемия выронила лист,  раскрыла чудные,  как небо,  глаза и  еще
больше вытянула ножки.
     - Ты, Мадзя?
     - Я. Что в этом плохого?
     - Помилуй!  -  понизив голос,  сказала панна Евфемия. - Ведь у нас есть
уже учитель, и, знаешь, его жена... сама полет огород и... стирает белье!
     - Ну и что же?
     - Но ведь она работает, как служанка, в обществе ее никто не принимает.
     У Мадзи сверкнули глаза и лицо вспыхнуло от негодования.
     - Вот уж не думала,  Фемця,  что услышу от тебя такие слова! Неужели ты
думаешь,  что моя мама не полет огород и  не стирает?  Да она сама постирала
мне халатик.
     - Твоя мама другое дело. Ее все уважают.
     - Надо  уважать каждую  трудящуюся женщину,  особенно если  она  тяжело
работает,  -  с  жаром продолжала Мадзя.  -  Ведь  теперь все  женщины хотят
трудиться,  усердно трудиться и  не  рассчитывать на помощь родителей или на
заработки мужа...
     - Так  ты  хочешь все-таки  выйти  замуж,  -  мрачно прервала ее  панна
Евфемия.
     - Да нет же,  клянусь тебе!  Я только не хочу быть в тягость родителям,
хочу помочь Зосе кончить пансион в Варшаве.  Да и не смогла бы я сидеть дома
сложа руки.  Мне бы  кусок родительского хлеба поперек горла стал,  я  бы со
стыда сгорела.  Да разве я могла бы посмотреть в глаза своим подругам,  ведь
они все зарабатывают себе на жизнь!
     Панна Евфемия покраснела и стала целовать Мадзю.
     - Ты эмансипированная!  -  сказала она. - О, я много слышала о пансионе
пани  Ляттер и  понимаю тебя.  Я  бы  тоже  хотела стать независимой,  но...
возможно ли это в таком глухом углу?
     - Возможно, уверяю тебя.
     - О,  не думай, что я совсем тут закоснела, - продолжала панна Евфемия.
- Я тоже хотела зарабатывать себе на жизнь,  даже научилась вышивать. Но что
из этого вышло?  Когда я  сказала,  что буду продавать свои вышивки,  у мамы
начались спазмы!
     Панна Евфемия тяжело вздохнула.
     - Я хотела,  - продолжала она, - учить дочку уездного начальника играть
на фортепьяно.  Но мама опять устроила мне сцену,  и  с тех пор мы порвали с
семьей  уездного начальника.  Попробуй тут  быть  эмансипированной,  увидишь
тогда...
     - А я все равно буду, - решительно заявила Мадзя.
     - Неужели ты думаешь, что я не эмансипированная? - вполголоса, но с еще
большим жаром  говорила панна  Евфемия.  -  Когда мне,  например,  кланяется
этот...  ну,  почтовый чиновник,  я слегка отвечаю ему на поклон,  а мама об
этом и не догадывается.  Я тебе еще вот что скажу, Мадзя, только под большим
секретом...
     - Я ведь тебе открыла свою тайну.
     - Да,  и я тебе верю,  -  ответила панна Евфемия. - Так слушай же! Я не
только  эмансипированная,  я  держусь радикальных взглядов.  Знаешь,  что  я
делаю?  Я  не  хожу в  костел с  молитвенником,  а...  читаю "Pensees sur la
religion"* Паскаля.  Велела  переплести книгу  в  черную  кожу  с  крестом и
золотым обрезом и хожу с нею в костел... Понимаешь?
     ______________
     * "Мысли о религии" (франц.).

     Мадзю бросило в холод.  Ведь еще сегодня,  всего несколько часов назад,
она на себе испытала покровительство божьей матери! Однако среди независимых
женщин Мадзя встречала и  вольнодумных,  начиная с  той же  панны Говард,  и
потому промолчала.
     - Может,  это тебе не  нравится?  -  глядя ей в  глаза,  спросила панна
Евфемия.
     - Я уважаю твои убеждения, - ответила Мадзя. - Однако не будем говорить
об  этом...  Я  хочу  сделать тебе  одно  предложение:  давай откроем вместе
начальную школу. Сама я не справлюсь.
     Панна Евфемия заколебалась.
     - Мадзя, милочка, дорогая моя, - сказала она, - что скажут в обществе?
     И вдруг лицо ее запылало энергией и воодушевлением.
     - Ладно!  -  сказала она,  протягивая Мадзе руку. - Я вхожу в компанию.
Надо  покончить с  этим  раз  навсегда.  Я  не  желаю,  чтобы за  мной вечно
надзирали,  я  не  желаю торговаться с  мамой за  каждую копейку,  взятую на
мелкие расходы,  за каждый поклон,  отданный на улице. Мы открываем пансион.
Начальницы пансионов бывают в обществе.
     - А разве не начальную школу? - спросила Мадзя.
     - Нет,  лучше  небольшой  пансион  для  девочек  из  лучших  домов.  Их
наберется порядочно.  Я  даже вот что тебе скажу:  завтра же начинаем искать
помещение. Мы будем жить в пансионе, дома я больше не могу оставаться.
     - Да, главное - это помещение. Мы снимем две большие комнаты...
     - И две маленькие для нас, - подхватила панна Евфемия.
     - Надо купить такие парты, какие были у нас, чтобы девочки не горбились
и не портили зрение...
     - И обить все стены красивенькими обоями,  - прервала ее панна Евфемия.
- Ментлевич достанет...
     - Две классные доски,  две кафедры. Да, но самое важное - это картины и
наглядные пособия...
     - Мебель для моей комнатки у меня прелестная, - говорила панна Евфемия.
     - Да,  я  забыла  еще  об  одной,  самой  главной вещи:  надо  получить
разрешение в дирекции.
     - Нет,  это просто замечательно!  Скандал с мамой будет ужасный, но все
будет кончено.  К  тому же я  уверена,  что меня поддержит папа,  -  обнимая
Мадзю,  закончила панна Евфемия.  - Да здравствует эмансипация, а? - шепнула
она Мадзе на ухо.
     В  это  мгновение барышни услышали шорох за  забором,  точно там кто-то
продирался сквозь кусты.  Мадзя оглянулась в  испуге и  в щели между досками
забора увидела сверкающий глаз.
     - Там кто-то есть, - прошептала панна Евфемия, повиснув на руке Мадзи.
     - Наверно, мальчишки, которые швыряют камни.
     - Нет, сударыня, - раздался за забором приглушенный голос. - У меня два
письма панне Магдалене и одно... панне Евфемии, - с дрожью прибавил голос.
     Кто-то просунул в щель два письма.
     - Цинадровский! - то бледнея, то краснея, прошептала Мадзе на ухо панна
Евфемия.
     - Третье  письмо я  вручу  только панне  Евфемии,  -  говорил голос  за
забором.
     Панна Евфемия лихорадочно схватила третье письмо.
     - Что за безумие! - сказала она. - Вы меня погубите!
     - Простите, сударыня, но я очень несчастен, - ответил голос. - Я ухожу.
     Обе барышни побледнели и дрожали как в лихорадке.
     - Не видел ли кто-нибудь из беседки? - сказала панна Евфемия.
     - Нас заслоняют деревья, - ответила Мадзя. - Какой странный человек!
     - Откуда  это  письмо?  -  говорила панна  Евфемия.  -  С  маркой и  со
штемпелем...  Боже, как я, наверно, изменилась в лице! Если бы сейчас пришла
мама, все бы, наверно, открылось.
     - Уйдем отсюда, - сказала Мадзя.
     Она  подала руку  панне  Евфемии,  и,  крадучись вдоль забора,  девушки
обогнули дом и прошли в комнатку Мадзи.  Майор в беседке неистово кричал, он
требовал перемены хода,  орал,  что  не  имел намерения брать туру,  так что
Мадзя была уверена, что новый способ связи никем не обнаружен.
     Панну Евфемию это успокоило больше всякой содовой воды. Она стала перед
зеркалом,  вынула  из  кармана маленькую пудреницу и  смягчила слишком яркий
румянец.
     - Что это за письмо? - сказала она, разрывая конверт. - Без подписи.
     - Я уверена,  что это он сам писал,  -  сказала Мадзя,  глядя на письмо
через  плечо  панны Евфемии,  которая начала тихо  читать,  делая вполголоса
замечания:

     - "Божество мое неземное..." Это что еще значит?..  "Я схожу с ума,  не
ем,  не сплю, забываю о своих обязанностях, а ночью ворочаюсь в постели, как
Тантал..." Туда же с мифологией! "Какой-то внутренний голос говорит мне, что
я  Тебе не безразличен,  чему Ты неоднократно давала доказательства..."  Ах,
какой дурак! Давала доказательства!.. "Ты порвала, небесное созданье..." Что
за фамильярность!..  "...с  Круковским,  а  когда мы встретились на площади,
т