гостю ящик с сигарами.  Пан Згерский
взял сигару,  помял ее и  обрезал,  украдкой посматривая на дверь.  Сердце у
него трепетало при  мысли,  что  сейчас могут принести чудное вино Сольских,
которое пан Згерский очень любил,  хотя и побаивался. Любил потому, что было
отменное,  а  побаивался потому,  что уж очень у  него после этого вина язык
развязывался.
     Пока он колебался между надеждой и опасением, Сольский спросил:
     - Что нового?
     Черные глазки Згерского сузились,  стали  двумя  блестящими точками.  С
медовой улыбкой он поклонился чуть не до земли и сказал:
     - Панна  Норская  выходит  за   Бронислава  Корковича.   Бракосочетание
состоится в Ченстохове недели через две.  Из-за этого пан Казимеж рассорился
с сестрой.
     - Любопытно,  пригласит ли меня панна Элена на свадьбу?  Это,  пожалуй,
единственный случай провести часок-другой в салоне пани Коркович.
     - Могу ли я передать ей ваши слова?  -  спросил, ухмыляясь, Згерский. -
Хотя нет!  -  прибавил он.  -  Для панны Элены было бы  слишком огорчительно
услышать, что ее месть произвела так мало впечатления.
     - Но за что же она мстит? - зевая, спросил Сольский.
     - Роковая ошибка!  -  вздохнул Згерский.  -  До того, как панна Бжеская
выехала отсюда, люди говорили - и панна Элена поверила этому - будто...
     - Что говорили?
     - Будто вы  охладели к  ней,  то есть к  панне Элене,  и  почтили своим
расположением... панну Магдалену.
     - А-а!  -  протянул  Сольский,  с  равнодушным видом  выдерживая взгляд
мигающих глазок Згерского.
     - Панна Бжеская -  девушка самолюбивая,  -  прибавил он после минутного
молчания.  - Она у нас не спала по ночам, худела, ей все казалось, будто моя
сестра держит ее из милости.
     Сольский умолк.
     - Самолюбивая,  но хорошая девушка, - снова заговорил он. - Она вносила
веселье в наш,  надо признаться, унылый дом. Лечила мою тетушку от мигреней.
Славная девочка.  Я искренне хотел бы, чтобы моя сестра нашла приемлемый для
панны  Бжеской способ  обеспечить ее  будущее...  Жалкая это  участь -  быть
бедной учительницей!
     Згерский растерялся.
     - Панне  Магдалене,  -  торопливо сказал  он,  -  нечего  страшиться за
будущее.  Ее  брат служит управляющим крупных красильных фабрик под Москвой;
он хорошо зарабатывает и  скоро составит состояние.  А  на ее имя в Иксинове
сделана дарственная на несколько тысяч рублей.
     - Кем?
     - Каким-то майором.
     - Майором? - повторил Сольский. - Чего ради?
     Пан Згерский поднял брови, опустил глаза и пожал плечами.
     Сольский испытал такое чувство, точно кто-то повернул ему голову, и все
представилось теперь в новой перспективе. У него даже шея заболела.
     - Откуда вам это известно? - спросил он у Згерского.
     - А  в  Варшаве гостила заседательша из  Иксинова с  дочерью и  будущим
зятем.
     - Ах, вот как! - прошептал Сольский.
     - Я  познакомился с  этими дамами у Корковичей и узнал от них кое-какие
подробности.
     - Любопытно! - сказал Сольский. - Но в чем ее могли упрекнуть?
     - Так,  пустяки!  Обе дамы, да и пани Коркович, не могут простить панне
Бжеской ее невинного кокетства...
     - Кокетства?
     - О,  все женщины - кокетки! - усмехнулся Згерский. - Во всяком случае,
именно по этой причине панне Бжеской пришлось оставить дом Корковичей.
     - Да ведь мы сами силком увезли ее оттуда, - заметил Сольский.
     - Так-то оно так, но... Кажется, по той же причине панна Бжеская уехала
из Иксинова.
     - Так вот какая она опасная особа! - засмеялся Сольский.
     - Ребячество,  конечно,  одним словом,  провинция, - сказал Згерский. -
Ну,  а  все-таки какой-то иксиновский почтовый чиновник застрелился.  У него
еще такая странная была фамилия: Цинадровский.
     - Цинадровский?  Цинадровский?  -  повторил Сольский,  уже  не  пытаясь
скрыть свое волнение.  Опершись на  подлокотники кресла,  он  прикрыл руками
глаза и прошептал: - Цинадровский? Так, так!
     Он  вспомнил,   как  растерялась  Мадзя,   когда  доложили  о   приходе
Ментлевича.  Вспомнил их разговор,  в котором гость из Иксинова упомянул и о
майоре, и о смерти какого-то Цинадровского, что очень смутило Мадзю.
     - Так,  так!  - повторял Сольский, воскрешая в памяти подробности этого
визита, который еще тогда показался ему подозрительным.
     Згерский  заметил,  что  его  вести  произвели на  Сольского,  пожалуй,
слишком сильное впечатление.  Отвесив глубоким поклон, он выкатился на своих
коротеньких ножках за дверь.
     "Стало быть, панна Магдалена девушка с прошлым? - думал Сольский. - Ба,
и   весьма  драматическим!   Из-за   нее  даже  стрелялись!   Вот  каково  в
действительности это невинное дитя,  у  которого,  по  мнению Дембицкого,  и
времени-то не было думать о любовных делах!  Такой из вас,  дорогой учитель,
знаток женских сердец!  Да,  но  почему в  конце  своей пространной речи  он
сказал,  что  кто-нибудь другой,  узнав поближе панну Бжескую,  быть  может,
составил бы о ней другое мнение? Ну, и хитер старик!"
     Вскочив с кресла, повеселевший Сольский зашагал по кабинету. Правда, по
временам у  него мелькала мысль,  что в  рассказах Згерского о  Мадзе не все
ясно  и,  возможно,  это  попросту сплетни.  Было даже мгновение,  когда ему
захотелось проверить все  эти  слухи.  Но  сразу же  на  него нахлынул поток
чувств и доводов, заглушивших это желание.
     И  в  самом деле,  как он  будет проверять эти слухи,  да и  зачем?  Не
зазывать же  к  себе  на  беседу пана  Файковского,  иксиновского провизора,
чтобы,  потрепав его по плечу,  за рюмочкой вина осторожно спросить: что это
за история с дарственной майора?  Нет,  этого Стефан Сольский не сделает. На
это он  не способен,  да и  не хочет он расширять круг своих демократических
знакомых, они и так уже стали ему поперек горла.
     Теперь все понятно.  Прелестная Мадзя,  как,  впрочем,  и  все женщины,
обманывала мужчин то  ли  с  корыстными целями,  то ли просто так себе.  Вот
почему она смутила покой пивоваров Корковичей,  а  в Иксинове довела кого-то
до самоубийства,  конечно,  без всякого умысла,  ну и несколько тысяч рублей
получила, быть может, уже не без умысла...
     Поселившись  у   Сольских,   она   устроила  на   сахарный  завод  пана
Файковского,  опасаясь,  видно,  как  бы  он  не  навредил ей,  разболтав об
иксиновских похождениях.  А когда заметила,  что ее филантропические замашки
производят  хорошее  впечатление,   начала  кокетничать  с  ним,   Сольским,
разыгрывать роль сердобольной и  сострадательной особы.  Занятия в пансионе,
дружба с  Адой,  лечение тетушкиных мигреней,  забота о прислуге в их доме -
все это было одно кокетство!
     И  вдруг в Варшаве появляется некий пан Ментлевич с невестой и мамашей.
Тогда  панна  Бжеская,   понимая,  что  ее  могут  разоблачить,  разыгрывает
драматическую сцену и  удаляется из  их  дома!  Предусмотрительный поступок,
ведь через недельку ей,  быть может,  пришлось бы намекнуть,  что она должна
удалиться.
     Расхаживая из угла в угол по комнате,  Сольский кусал губы и усмехался.
Правда,  новая теория о  характере Мадзи в  некоторых пунктах хромала,  зато
была проста и подтверждала его мнение, что женщины - подлые существа.
     Итак,  он  поверил в  эту  новую  теорию,  закрыл  глаза  на  некоторые
сомнительные частности и  поверил.  Его  идеальная любовь,  его оскорбленная
гордость,  все ребяческие поступки,  которые он совершил ради панны Бжеской,
тоска, которая томила его, - все это требовало удовлетворения. И он поверил,
что Мадзя - двуличная кокетка.
     На  следующий день  Сольский зашел к  сестре,  осунувшийся,  но  полный
решимости.
     - Ада, - сказал он, - ты поедешь со мной за границу?
     - Зачем? - спросила сестра.
     - Да  так,  развлечься,  подышать свежим воздухом.  Эта варшавская жара
действует мне на нервы, да и люди...
     - Куда же ты хочешь поехать?
     - Неделю-другую поживу у Винтерница,  оттуда отправлюсь в горы, а потом
к морю. Едем со мной, Ада, на водах и ты поправишься.
     - Я поеду в деревню, - холодно ответила сестра.
     Прошло два  дня,  а  со  времени отъезда Мадзи две  недели,  и  особняк
Сольских опустел.  Ада  с  тетушкой Габриэлей уехала  в  деревню,  прихватив
коллекцию мхов и лишайников, а пан Стефан укатил за границу.
     Прислуга вздохнула свободней.  В  последние дни  жизнь в  доме Сольских
стала просто невыносимой.  Господа почти не  встречались друг  с  другом,  а
хозяин был так сердит,  что от одного его вида бросало в  дрожь даже старика
камердинера.


                             Глава одиннадцатая

                               В новом гнезде

     В  доме  на  небольшой,   но  оживленной  улице  бездетная  вдова  пани
Бураковская содержала  что-то  вроде  пансионата  для  дам.  Она  арендовала
половину четвертого этажа, где была квартира из нескольких комнат и кухни, а
также несколько отдельных комнаток.
     Эти-то комнатки с  услугами и столом пани Бураковская сдавала жиличкам.
В хозяйстве она знала толк, кухня в квартире была просторная, поэтому, кроме
жиличек, у пани Бураковской столовалось еще несколько человек.
     Всех  вместе  -  жиличек и  столовников,  было  человек двадцать.  Пани
Бураковская хлопотала день-деньской, и жилось бы ей не так уж плохо, если бы
не  одно  маленькое  обстоятельство.  Провидение наградило пани  Бураковскую
братом на год старше ее и сестрой лет на десять моложе.
     Сестра,  панна Клотильда Пастернакевич, была мастерица на все руки. Она
умела сапожничать и переплетать,  вышивала,  рисовала на фарфоре,  играла на
фортепьяно,  делала бисерные рамочки,  искусственные цветы и шила белье.  Но
хоть трудилась она  не  покладая рук,  все эти ремесла едва ли  приносили ей
десять рублей в месяц.
     Брат,  пан Вацлав, был человек более практического склада: он ничего не
делал,  зато постоянно искал себе работу,  а  для этого целые дни проводил в
кондитерских и ресторанах.
     Муж пани Бураковской был мелким помещиком; он скончался пять лет назад,
оставив ей именьице, за которое вдова выручила три тысячи рублей.
     Не будь у нее сестры,  мастерицы на все руки,  и брата,  мастера только
бить  баклуши,  пани  Бураковская,  быть  может,  прожила бы  на  доходы  от
пансионата, сохранив эти три тысячи в целости и даже кое-что добавив к ним.
     Но обязанности, свалившиеся на пани Бураковскую, не давали ей увеличить
свое состояние.  Напротив,  из счетных книг,  которые она вела аккуратнейшим
образом,  было  видно,  что  за  четыре  года  самостоятельного  труда  пани
Бураковская  израсходовала  тысячу   двести   рублей  из   своего  капитала.
Следовательно, оставшихся тысячи восьмисот рублей ей должно было хватить еще
на шесть лет, а потом...
     Потом,  думала она, милосердный бог пошлет ей смерть и сам будет печься
о  ее младшей сестре,  такой трудолюбивой,  такой рукодельнице,  и о старшем
брате, все искавшем себе занятия.
     Если бы кто-нибудь зашел к этой женщине, когда она вечером подсчитывала
расходы,  и  если  бы  человек  этот  мог  прочитать ее  мысли,  поглощенные
хозяйственными комбинациями, и заглянуть в ее удрученную душу, он, возможно,
подумал бы:
     "О,  как жалка участь самостоятельной женщины и как нагло эксплуатируют
мужчины так называемый слабый пол!.."
     Но никто не помогал пани Бураковской вести книги, никто не заглядывал в
ее запуганную душу,  а потому все полагали, что живется этой даме как нельзя
лучше. Она была приветлива, каждую неделю придумывала новые блюда к обеду, с
шести утра и  до полуночи наводила порядок в  своей квартире,  на кухне и  в
комнатах жиличек - чего же было ей еще желать?
     У  пани Бураковской уже  два  года жила кассирша аптекарского магазина,
получавшая сорок рублей в  месяц за работу с  восьми утра до восьми вечера с
обеденным перерывом на один час.  После десяти лет такой службы, при которой
подумать  о   себе  было  некогда,   эта  девушка  в  один  прекрасный  день
почувствовала себя дурно и...
     И  когда ее привели в сознание в задней комнатке аптекарского магазина,
она увидела склонившегося над ней седоусого господина,  который говорил, что
ей необходимо провести несколько месяцев на свежем воздухе.
     Ее удивило,  что она не сидит у кассы, а лежит в комнате за аптекарским
магазином,  что сам хозяин уговаривает ее  выехать за  город.  Кассирше дали
отпуск,  пообещав сохранить за ней место,  и  в  начале июня она переехала в
деревню к своей двоюродной сестре, с которой не виделась одиннадцать лет.
     Приняли ее  там  радушно и  заявили,  что  до  конца лета в  Варшаву не
отпустят.  Кассирша аптекарского магазина не  могла надивиться,  что  за  то
время,  пока она, сидя за конторкой, принимала чеки и деньги и давала сдачу,
ее  двоюродная сестра не  только успела выйти замуж и  вырастить двоих детей
восьми и девяти лет, но даже как будто постарела...
     Кассирше,  которая с  восьми до  восьми только и  делала,  что получала
деньги и  давала сдачу,  и  в голову не приходило,  что в жизни бывают такие
перемены. Она никак не могла взять в толк, каким образом взрослые так быстро
старятся,  а дети вырастают.  А ведь она уже десять лет была самостоятельной
женщиной и даже служила в аптекарском магазине!
     После  отъезда  кассирши  в  деревню  у  пани  Бураковской освободилась
комната с отдельным ходом.  А так как женщины из союза панны Говард, подобно
евреям,  поддерживали  друг  друга,  Мадзя,  уйдя  от  Сольских,  уже  через
несколько  часов,   при  посредничестве  пани  Зетницкой,  нашла  приют  под
крылышком пани Бураковской.
     Когда Мадзя взбиралась на четвертый этаж своего нового жилища, сердце у
нее колотилось не от усталости,  а  от страха.  В  коридоре ей ударили в нос
кухонные запахи,  в  передней она услышала стрекотанье швейной машины,  а  в
гостиной,  которая заодно  служила и  столовой,  увидела худощавую шатенку -
самое пани Бураковскую, которой и вручила записку от пани Зетницкой.
     - Вы хотели бы у нас поселиться?  -  спросила пани Бураковская, вытирая
холщовым передником замасленные руки.
     - Да, сударыня.
     - У нас есть свободная комнатка с отдельным ходом,  с услугами и столом
- тридцать три рубля в месяц.
     - Отлично, сударыня, я заплачу сегодня же.
     - В самом деле? Какая жалость! - вздохнула пани Бураковская. - Ведь эта
комната, - кстати, она меблированная, - будет свободна только до августа.
     - Что поделаешь, сударыня, - сказала Мадзя.
     Швейная машина стучала без умолку.
     В  эту минуту в  гостиную,  она же и  столовая,  вошел представительный
брюнет лет сорока с небольшим.  Окинув Мадзю взглядом знатока, он вполголоса
обратился к пани Бураковской:
     - Дорогая,  не  найдется ли  у  тебя  полтины мелочью?  У  меня  только
сторублевая ассигнация, а мне надо встретиться кое с кем в Саксонском саду.
     - Мой  брат,   Пастернакевич,   панна  Бжеская,   -   представила  пани
Бураковская друг  другу  Мадзю  и  брата,  вынимая  из  старенького портмоне
полтину маленькими гривенниками и большими медяками.
     Мадзя  покраснела,  а  пан  Пастернакевич поклонился с  видом человека,
который   отправляется  разменять   сторублевую   ассигнацию.   За   стенкой
по-прежнему трещала  швейная машина,  и  по  всей  квартире разносился запах
подливок.
     В  тот же день Мадзя переехала в  комнату с  отдельным ходом и,  открыв
окно,  выходившее на  улицу,  услышала из соседней комнаты приглушенный стук
швейной машины.
     Мадзя улеглась на узкую кровать, но до двух часов ночи не могла уснуть.
На  рассвете  она  услышала,  как  пан  Пастернакевич возвратился  домой  из
Саксонского сада;  правда,  по его шагам нельзя было догадаться, разменял ли
он уже свою ассигнацию.
     Немного спустя в соседнем окне опять застрекотала швейная машина,  сидя
за  которой панна  Пастернакевич зарабатывала десять  рублей в  месяц,  хотя
умела,  кроме того, сапожничать, переплетать, вышивать, рисовать по фарфору,
играть на фортепьяно, делать бисерные рамочки, а также искусственные цветы.
     Два следующих дня Мадзя ходила,  как в  тумане,  но на душе у  нее было
радостно.   Ей  казалось,  что  она  вернулась  из  далекого  путешествия  и
давным-давно ушла  от  Сольских.  Новое жилье,  немного тесное,  казалось ей
более надежным.  В  этой комнатушке,  где за дверью сновали люди,  а  в окно
доносился уличный  шум,  Мадзя  меньше  боялась  кометы,  о  которой говорил
Дембицкий, и почти не думала о вечном небытии.
     Эта  комнатушка словно находилась в  самой гуще  повседневной жизни.  С
утра  по  коридору шмыгали прислуга и  торговцы с  кошелками мяса и  овощей.
Несло чадом от  самовара,  слышно было,  как чистят платье,  разносят кофе и
чай.  Потом жилички пани Бураковской убегали на работу в  город,  а прислуга
прибирала их комнаты.  Потом пани Бураковская бранила кухарку или вела с ней
отрывочный разговор о том, что готовить на обед.
     Вскоре по коридору распространялись предобеденные запахи,  а  с часу до
трех собирались столовники и,  пообедав, опять разбегались по своим делам. И
все это время на улице, тремя этажами ниже, Мадзя слышала непрестанный топот
ног,  стук дрожек,  телег,  фургонов с хлебом, мясом и прочим грузом. Иногда
раздавался возглас погромче или  проезжал катафалк,  да  так  быстро,  будто
покойник  был  не  холодным трупом,  а  деловым  человеком,  торопившимся на
кладбище.
     Как  отличался  этот  шумный  уголок  от  пустынных  залов  в  особняке
Сольских,  где  слуги появлялись и  исчезали бесшумно,  как тени,  где Мадзя
пугалась шороха собственных шагов и  среди окружавшей ее  пустоты страшилась
смерти и небытия.
     На третий день Мадзя, придя в пансион, заметила, что ученицы пристально
ее разглядывают,  а учительницы и учителя,  здороваясь и разговаривая с ней,
держат себя как-то странно. На перемене панна Малиновская увела Мадзю к себе
в комнату и спросила:
     - Так это правда, что вы уехали от Сольских?
     - Да.
     - И отказались выйти замуж за Сольского?
     Мадзя молчала.
     Панна Малиновская пожала плечами.
     - Какие у вас планы на время каникул? - спросила она.
     - Я останусь в Варшаве.
     - Не возьмете ли несколько хороших уроков?
     - Я была бы вам очень благодарна.
     - Я  найду вам уроки.  Ну,  ну!  Не  всякая женщина отважится на  такой
поступок.  Отказать Сольскому!  Право,  это похоже на сон,  -  сказала панна
Малиновская.
     Уходя домой во втором часу дня,  Мадзя на лестнице столкнулась с панной
Жаннетой.  Та огляделась по сторонам и,  ухватившись за перила,  с  донельзя
перепуганным видом прошептала:
     - Что  же  это  ты  наделала,  Мадзя?  Бедняге  Файковскому  теперь  уж
наверняка не получить должности на заводе!
     - Почему  же?  -  спросила  Мадзя,  видя,  что  панна  Жаннета  вот-вот
заплачет. - Неужели твой жених должен пострадать из-за того, что я уехала от
Ады?  Подумай сама!  Пан Сольский такой благородный человек,  он  никогда не
отступится от своего слова.
     - Ты  так  думаешь?  -  еле  слышно  проговорила панна  Жаннета,  и  ее
испуганное личико прояснилось.  -  Все равно,  ты  поступила глупо.  Как это
можно отказать Сольскому?
     "Ты бы так не говорила, - подумала Мадзя, - если бы познакомилась с его
теткой, а главное, с бабушкой. Брр! Да эти женщины меня бы в могилу свели".
     И  все же  ей стало страшно.  А  вдруг Сольский вздумает выместить свой
гнев на тех людях, которым она выхлопотала службу?
     "Нет,  он этого не сделает", - сказала себе Мадзя. И ей подумалось, что
Сольский и  в  самом деле добрый человек.  А  если так,  права ли  была она,
отказав ему, да еще так резко?
     Обедала Мадзя у  пани  Бураковской со  второй очередью столовников.  За
стол вместе с  ней садились несколько учительниц,  одна бухгалтерша,  старик
чиновник и студент, недавно сдавший экзамены. Все они ели много и торопливо,
а разговаривали мало -  каждый спешил на работу.  Тол