мья,
продолжал расхаживать, будя шагами уснувшее эхо.
     - Ваша милость! А ваша милость!.. - сказал Редзян.
     Скшетуский поглядел  на  него  невидящим  взглядом  и  вдруг  как  бы
очнулся.
     - Редзян, ты смерти боишься? - спросил он.
     - Кого? Как это смерти? Что это вы, сударь, говорите?
     - Кто на Сечь едет, тот не возвращается.
     - Так чего же вы тогда, ваша милость, едете?
     - Мое дело.  Ты в это не мешайся. Но тебя мне жаль, ты еще мальчишка,
и  хотя  плут,  но  там  плутнями  немногого добьешься.  Возвращайся-ка  в
Чигирин, а потом в Лубны.
     Редзян принялся чесать в затылке.
     - Я, мой сударь, смерти ой как боюсь, ведь кто ее не боится, тот бога
не боится - его воля упасти или уморить, но раз уж вы, сударь, добровольно
на смерть идете,  так это вашей милости грех будет, господский; не мой, не
слуги;  потому я  вашу милость и не оставлю.  Я ж не холопского звания,  а
шляхтич, хотя и бедный, и самолюбие тоже имею.
     - Знаю я,  что ты верный слуга, однако скажу тебе вот что: не поедешь
по доброй воле, поедешь по приказу. Другого выхода нету.
     - А хоть убейте, ваша милость, не поеду. Что же это ваша милость себе
думает,  иуда я  какой или  кто?  Выходит,  я  хозяина на  погибель выдать
должен?
     Тут Редзян,  прижав к глазам кулаки, принялся в голос реветь, из чего
пан  Скшетуский  понял,   что  таким  путем  его  не  проймешь,  а  жестко
приказывать не хотел, так как ему было паренька жаль.
     - Слушай,  -  сказал он,  -  никакой такой помощи ты  мне  оказать не
сможешь, я ведь тоже добровольно голову под топор класть не стану, но зато
отвезешь в  Разлоги письма,  которые для меня самой жизни важней.  Скажешь
там ее светлости и  князьям,  чтобы тотчас же,  без малейшего промедления,
барышню в  Лубны  отвезли,  иначе бунт  их  врасплох застанет.  Сам  же  и
присмотришь,  чтобы все,  как надо,  было сделано.  Я  тебе важную функцию
доверяю, друга достойную, не слуги.
     - Пускай ваша милость кого другого пошлет, с письмом всякий поедет.
     - А кто у меня тут есть доверенный?  Обалдел ты, что ли? Еще раз тебе
говорю,  спаси ты мне жизнь хоть дважды, а такой службы не сослужишь; я же
извелся просто, думая, что с ними станется, и от горя меня лихорадит даже.
     - О  господи!  Придется,  видно,  ехать,  только мне  так  жаль  вашу
милость,  что подари мне ваша милость даже этот пояс крапчатый,  я бы и то
не утешился.
     - Будет тебе пояс, только исполни все как следует.
     - Не  надобно мне  и  пояса,  лишь  бы  ваша  милость ехать  с  собою
позволила.
     - Завтра отправишься на чайке, которую Гродзицкий посылает в Чигирин,
оттуда, не мешкая и не отдыхая, двинешься прямо в Разлоги. Там ни барышне,
ни княгине ничего не говори,  что мне что-то грозит,  проси только,  чтобы
сразу, хоть бы даже верхами, хоть бы безо всяких узлов, ехали в Лубны. Вот
тебе кошель на дорогу, а письма я сейчас напишу.
     Редзян упал в ноги наместнику.
     - Пане мой! Ужели я вас более не увижу?
     - Как богу будет угодно,  как богу будет угодно!  - ответил, поднимая
его, наместник. - Но в Разлогах гляди веселей. А сейчас ступай спать.
     Остаток ночи Скшетуский провел за писанием писем и  в жаркой молитве,
после которой слетел к нему ангел успокоения.  Тем временем ночь поблекла,
и рассвет выбелил узкие оконца на восточной стене.  Утрело.  Вот и розовые
блики  скользнули в  комнату.  На  башне и  в  замке пробили зорю.  Вскоре
постучался Гродзицкий.
     - Сударь наместник, чайки готовы.
     - И я готов, - спокойно ответил Скшетуский.


                                 Глава Х

     Стремительные  челны  неслись  по  течению,  словно  ласточки,  унося
молодого рыцаря и его судьбину. Из-за высокой воды пороги особой опасности
не представляли.  Миновали Сурский,  Лоханский, счастливая волна перенесла
чайки через Воронову Забору;  проскрежетали они, правда, по дну Княжьего и
Стреличьего,  но  чуть-чуть  -  коснулись только,  не  разбились;  и  вот,
наконец,  вдали завиднелась пена и  водовороты страшного Ненасытца.  Здесь
приходилось высаживаться,  а чайки тащить волоком посуху.  Эта медленная и
тяжелая работа обычно отнимала целый день.  К счастью, от прошлых, видимо,
волоков по  всему  берегу лежало множество бревен,  которые подкладывались
под челны для удобства волочения по грунту.  Во всей округе и  в  степи не
было ни души,  на реке не виднелось ни одной чайки -  плыть на Сечь не мог
уже  никто,   кроме  тех,   кого  Гродзицкий  мимо  Кудака  пропускал,  но
Гродзицкий-то как раз намеренно отрезал Запорожье от остального мира.  Так
что тишину нарушал только грохот волн о скалы Ненасытца. Пока люди волокли
чайки,  Скшетуский обозревал  это  поразительное диво  природы.  Ужасающее
зрелище потрясло его  взор.  Во  всю ширину поперек реки шли семь каменных
преград,  торчавших из воды,  черных,  изглоданных волнами, проломившими в
них подобия ворот и проходов.  Река всею тяжестью воды своей ударяла в эти
преграды  и  отлетала назад,  взбешенная,  обезумевшая,  вспененная белыми
кипящими брызгами,  потом,  точно  неукрощенный скакун,  делала  еще  одну
попытку перескочить их,  но,  отброшенная еще раз,  прежде чем изловчиться
хлынуть  через  проломы,   зубами,  можно  сказать,  вгрызалась  в  скалы,
закручивалась  в  бессильной  ярости  в  чудовищные  водоверти,   столбами
взлетала  вверх,  вскипала кипятком и,  как  усталый  зверь  дикий,  тяжко
отдувалась.  И опять -  словно бы канонада сотни пушек,  вой целых волчьих
стай  -  всхрапнет,  поднатужится,  и  перед  новой  грядой точно такая же
борьба,  такое же безумие.  А над безднами вопли птиц,  словно потрясенных
этим  зрелищем,  а  между грядами угрюмые тени  скал,  дрожащие на  топкой
грязи, словно тени злых духов.
     Люди,  тянувшие челны,  привычные,  вероятно,  ко всему этому, только
осенялись крестным  знамением,  остерегая наместника,  чтобы  не  очень-то
подходил к  воде.  Существовало поверье,  что  тому,  кто  долго глядел на
Ненасытец,  в  конце концов являлось такое,  отчего мутился разум,  а  еще
говорили,  что  из  водокрутней иногда  высовывались долгие черные руки  и
хватали неосторожно приблизившихся,  и  тогда  жуткий  хохот  раздавался в
пучине.
     По ночам перетаскивать волоком чайки боялись даже запорожцы.
     Того,  кто в  одиночку не  преодолевал на  чайке порогов,  в  низовое
товарищество не принимали, однако Ненасытец был исключением, ибо его скалы
вода никогда с  верхом не  покрывала.  Разве что  про  Богуна пели слепцы,
будто он и через Ненасытец проплыл, да только никто не верил этому.
     Перетаскивание суденышек  заняло  почти  целый  день,  и  солнце  уже
клонилось к  закату,  когда  наместник снова ступил в  лодку.  Последующие
пороги преодолели без  труда,  ибо они вполне были залиты водою,  а  затем
путешественники наконец выбрались в "тихие низовые воды".
     По  пути видел пан  Скшетуский на  Кичкасовом урочище громадную груду
белых  камней,  которую  князь  в  память  своего  здесь  пребывания велел
насыпать и про которую пан Богуслав Маскевич рассказывал в Лубнах.  Отсюда
до Сечи было уже недалеко, но так как наместник по Чертомлыцкому лабиринту
не хотел ночью плыть, решили заночевать на Хортице.
     Он   надеялся  встретить  хоть   одну   живую   запорожскую  душу   и
предварительно дать знать о  себе,  дабы стало известно,  что посол,  а не
другой  какой  человек  едет.  Однако  Хортица казалась безлюдной,  и  это
несколько удивило наместника, ибо от Гродзицкого было известно, что тут на
случай  татарской инкурсии всегда  находится казацкий отряд.  Скшетуский с
несколькими солдатами ушел на разведку довольно далеко от берега,  но весь
остров пересечь не  успел,  ибо  в  длину остров был  больше мили,  а  уже
опускалась темная и  не  очень погожая ночь;  так что пришлось вернуться к
чайкам,  которые тем временем люди его повытаскивали на берег, успев еще и
разжечь костры от комаров.
     Большая часть  ночи  прошла спокойно.  Солдаты и  перевозчики спали у
костров.  Не смыкали глаз только часовые,  а с ними и наместник,  которого
после отплытия из  Кудака мучила жестокая бессонница.  Вдобавок его  еще и
сильно  лихорадило.   Временами  чудилось  ему,   что   он   слышит  шаги,
приближающиеся  из   глубины  острова,   или  какие-то   странные  голоса,
напоминавшие отдаленное козье блеяние. Однако он решил, что ему мерещится.
     Вдруг, когда стало светлеть небо, перед ним возникла темная фигура.
     Это был один из часовых.
     - Пане, идут! - хмуро сказал он.
     - Кто такие?
     - Надо быть, низовые: человек сорок.
     - Хорошо. Это немного. Поднимай людей! Камыша подбросить!
     Солдаты мгновенно вскочили.  Подкормленные костры  взметнули пламя  и
осветили чайки,  а  возле них  горстку людей наместника.  Тут же  к  своим
присоединилась и стража.
     Между  тем  нестройные шаги  множества  людей  слышались  уже  вполне
отчетливо:  в некотором отдалении они стихли, зато чей-то угрожающий голос
спросил:
     - А кто там на берегу?
     - А вы кто? - откликнулся вахмистр.
     - Отвечай, вражий сын, не то из пищали спрошу!
     - Его   светлость  господин  посол   от   светлейшего  князя  Иеремии
Вишневецкого к кошевому атаману, - громко возгласил вахмистр.
     Голоса  в  невидимой  толпе  смолкли:   как  видно,  там  стали  тихо
совещаться...
     - А выходи-ка сюда!  -  снова крикнул вахмистр. - Не бойсь. Послов не
трогают, но и послы не тронут.
     Снова прозвучали шаги,  и спустя малое время несколько десятков фигур
возникли из темноты. По смуглым лицам, низкорослости и кожухам, вывернутым
мехом наружу,  наместник сразу понял,  что это в основном татары.  Казаков
было человек десять.  В голове Скшетуского молнией промелькнуло,  что если
татары на Хортице, значит, Хмельницкий уже вернулся из Крыма.
     Предводительствовал толпою  исполинского роста  пожилой  запорожец  с
лицом диким и жестоким. Подойдя к костру, он спросил:
     - А который тут посол?
     И  сразу же  стал слышен сильный запах горелки -  запорожец был,  как
видно, пьян.
     - Который же тут посол? - повторил он.
     - Я посол, - с достоинством ответил пан Скшетуский.
     - Ты?
     - Брат я тебе разве, тыкать?
     - Знай,  хам,  уважение!  - вмешался вахмистр. - Полагается говорить:
ясновельможный пан посол!
     - Нїаї  пїоїгїиїбїеїлїьї  жїеї вїаїм,  чїеїрїтїоївїiї сїиїнїи!  Щїоїб
вїаїмї    сїеїрїп'їяїхїоївїаї    сїмїеїрїтїь!    Яїсїнїоївїеїлїьїмїоїжїнїi
сїиїнїи!  А зачем это вы до атамана?
     - Тебя не касается!  А жизнь твоя от того зависит, как скоро посол до
атамана прибудет.
     Тут и другой запорожец вышел из толпы.
     - А мы ж тут по воле атамана,  - сказал он,  - стережем,  чтобы никто
оїдї  лїяїхїiївї  не  приходил,  а  кто придет,  того,  сказано,  вязать и
доставлять, что мы и сделаем.
     - Кто идет добровольно, того вязать не будешь.
     - Бїуїдїу,  бїої тїаїкїиїйї нїаїкїаїз.
     - А знаешь ли ты,  холоп,  что такое особа посла? А знаешь ли, кого я
тут представляю?
     Тут вмешался пожилой верзила.
     - Зїаївїеїдїеїмї пїоїсїлїа,  аїлїеї зїаї бїоїрїоїдїуї - от так!
     Сказавши это,  он  потянулся к  подбородку наместника,  но  в  ту  же
секунду охнул и, словно пораженный громом, грянулся наземь.
     Наместник разрубил ему череп чеканом.
     - Коли, коли! - дико завыли голоса в толпе.
     Княжеские  люди  бросились  на   помощь  своему  командиру,   бахнули
самопалы,   вопли  "коли!  коли!"  смешались  с  лязгом  железа.  Закипела
беспорядочная схватка.  Затоптанные в  суматохе костры погасли,  и темнота
обступила сражающихся.  Вскоре и  те  и  те  сошлись столь близко,  что не
осталось места для замаха,  так что ножи, кулаки и зубы пошли в ход вместо
сабель.
     Внезапно из  глубины острова послышались многие  крики  и  голоса:  к
нападавшим спешило подкрепление.
     Еще  минута,  и  оно  бы  подоспело слишком поздно,  поскольку хорошо
обученные солдаты одерживали верх.
     - К лодкам! - громовым голосом крикнул наместник.
     Весь  отряд вмиг выполнил приказание.  К  несчастью,  чайки,  слишком
далеко вытянутые на песок, невозможно было теперь столкнуть в воду.
     А неприятель между тем в ярости прорвался к берегу.
     - Огонь! - скомандовал Скшетуский.
     Залп из мушкетов сразу остановил нападающих, они смешались, скучились
и  в  беспорядке  отступили,  оставив  на  песке  десятка  полтора  своих;
некоторые из поверженных конвульсивно дергались,  точно рыбы, вытянутые из
воды и брошенные на берег.
     Весельщики в  это время с  помощью нескольких солдат,  уперев в землю
весла,  выбивались из последних сил,  пытаясь столкнуть суденышки на воду.
Увы, безрезультатно.
     Неприятель начал атаковать издалека. Шлепки пуль по воде смешались со
свистом стрел и стонами раненых.
     Татары,  все истошнее взывая к аллаху,  подзадоривали друг друга.  Им
вторили казацкие крики "коли!  коли!"  и спокойный голос Скшетуского,  все
чаще повторявший:
     - Пли!
     Бледное  свечение рассветных небес  осветило битву.  Со  стороны суши
можно было различить толпу казаков и  татар,  одних с  лицами у  пищальных
прикладов,  других -  откинувшихся назад и  натягивавших луки;  со стороны
реки -  две чайки, клубящиеся дымами и сверкающие регулярными залпами. Меж
теми и другими лежали на песке неподвижные уже тела.
     В  одном из  челнов стоял Скшетуский,  возвышавшийся над  остальными,
гордый,  спокойный с  поручицкой булавою в  руке и  с непокрытой головой -
татарская стрела сорвала с него шапку.
     К нему приблизился вахмистр и шепнул:
     - Пане, не сдюжим, их много!
     Однако наместник заботился теперь лишь о  том,  чтобы посольство свое
скрепить кровью,  унижения достоинства не  допустить и  умереть со славою.
Поэтому,  меж  тем  как его солдаты устроили себе из  мешков с  провиантом
нечто вроде бруствера, из-за которого разили неприятеля, сам он отчетливой
мишенью стоял на виду.
     - Что ж, - ответил он, - поляжем все до единого.
     - Поляжем, бїаїтїьїкїу! - отозвались солдаты.
     - Пли!
     Чайки  снова  заволокло дымом.  Из  глубины острова стали  появляться
новые толпы, вооруженные пиками и косами. Нападающие теперь разделились на
две  группы.   Одна  не  прекращала  огня,   вторая,  состоявшая  из  двух
приблизительно сотен  казаков и  татар,  ожидала подходящей минуты,  чтобы
броситься врукопашную,  а  из  прибрежных зарослей появились четыре челна,
собиравшиеся ударить по наместнику с тыла и флангов.
     Уже  совсем  рассвело,  однако  дым,  протянувшись  долгими  лентами,
совершенно заслонял поле боя.
     Наместник приказал двадцати солдатам поворотиться к  атакующим судам,
которые, понуждаемые веслами, неслись по спокойной речной воде с быстротою
птиц.  Огонь по татарам и казакам,  наступавшим со стороны берега, поэтому
заметно ослабел.
     Они, как видно, этого и ждали.
     Вахмистр снова появился возле наместника.
     - Пане! Татарва ножи в зубы берет, сейчас на нас пойдут.
     Сотни три ордынцев с  саблями в руках и с ножами в зубах готовились к
атаке.  К  ним  присоединилось несколько десятков запорожцев,  вооруженных
косами.
     Атака  должна была  начаться отовсюду,  потому что  челны  противника
подплыли уже на расстояние выстрела.  Борта их заклубились дымками.  Пули,
точно град, посыпались на людей наместника. Обе чайки наполнились стонами.
Не прошло и десяти минут,  как половина солдат была перебита, оставшиеся в
живых  отчаянно  сопротивлялись.   Лица  их   почернели  от   дыма,   руки
одеревенели,  взор  туманился,  кровь  заливала очи,  дула  мушкетов стали
обжигать руки. Большинство были ранены.
     Но вот жуткие вопли и вой сотрясли воздух. Это пошли в атаку ордынцы.
     Дымы,  разметанные толпами  бегущих,  внезапно  рассеялись и  открыли
взору обе наместниковых чайки,  покрывшиеся черною кучей татар, похожие на
два  лошадиных  трупа,   разрываемые  стаей  волков.  Куча  эта  наседала,
копошилась,  выла,  карабкалась и, казалось, сражаясь сама с собою, гибла.
Десятка два солдат все еще оборонялись, а возле мачты стоял пан Скшетуский
с окровавленным лицом, со стрелою, до оперения сидевшей в левом плече его,
и  яростно  защищался.   Фигура  наместника  выглядела  исполинской  среди
окружавшей его толчеи,  сабля мелькала,  точно молния.  Ударам ее  вторили
стоны и  вой.  Вахмистр и  один солдат прикрывали его с  боков,  и толпа в
ужасе перед этими троими то и дело откатывалась,  но, теснимая напиравшими
сзади, сама напирала и гибла под сабельными ударами.
     - Живыми брать для атамана! - вопили голоса в куче. - Сдавайся!
     Но  пан  Скшетуский  сдавался  теперь  разве  что  богу,   ибо  вдруг
побледнел, зашатался и рухнул на дно лодки.
     - Пїрїоїщїаїй,  бїаїтїьїкїу! - в отчаянии крикнул вахмистр.
     Но  спустя мгновение тоже  рухнул.  Кишащая толпа вовсе покрыла собою
чайки.


                                 Глава XI

     В  хате  войскового кантарея* в  предместье Гасан Баша,  в  Сечи,  за
столом сидели два запорожца,  подкрепляясь палянкой из проса, которую то и
дело черпали из деревянной лоханки, стоявшей посреди стола. Один - старый,
почти уже совсем дряхлый,  был сам кантарей Фылып Захар,  другой был Антон
Татарчук,  атаман чигиринского куреня, лет около сорока, высокий, сильный,
с диким выражением лица и раскосыми татарскими глазами.  Оба тихо,  словно
опасаясь, что их подслушают, разговаривали.
     _______________
          * Воинский чиновник на Запорожье, надзирающий за мерами и весами
     в лавках так называемого Крамного базара в Сечи. (Примеч. автора.)

     - Оно, значит, сегодня? - спросил кантарей.
     - Прямо  вот-вот,  -  ответил Татарчук.  -  Ожидают только кошевого и
Тугай-бея,  который с  самим Хмелем на  Базавлук поехал,  потому что  орда
стоит там.  Товарищество уже на майдане, а куренные еще засветло соберутся
на раду. До ночи все известно станет.
     - Гм! Плохо может быть, - буркнул старый Фылып Захар.
     - Слухай, кантарей, ты правда видал, что и мне письмо было?
     - Известно,  видал,  если сам кошевому письма относил,  а  я  человек
грамотный.  При  ляхе три письма нашли:  одно до  самого кошевого,  второе
тебе, третье молодому Барабашу. Об том уже вся Сечь знает.
     - А кто писал? Не знаешь?
     - Кошевому - князь: на письме печать была; кто вам - неизвестно.
     - Сїоїхїрїаїнїиї бїоїг!
     - Если тебя в письме явно другом ляхов не называют, то обойдется.
     - Сїоїхїрїаїнїиї бїоїг! - повторил Татарчук.
     - А может, ты и сам чего за собой знаешь?
     - Тьфу! Ничего я за собой не знаю.
     - Может, кошевой письма в ход не пустит, потому как и ему своя голова
дорога. Ему ведь тоже письмо было.
     - А что ж...
     - Но ежели ты чего за собой знаешь,  тогда...  -  Тут старый кантарей
еще более понизил голос: - Беги!
     - Как это? Куда? - беспокойно спросил Татарчук. - Кошевой по островам
дозоры поставил,  чтобы никто к ляхам не ушел и про здешние дела не донес.
На Базавлуке стерегут татары. Рыба не проплывет, птица не пролетит.
     - Тогда спрячься, ежели можешь, в Сечи.
     - Найдут.  Разве что ты меня тут на базаре между бочками спрячешь? Ты
ведь сродник мне!
     - И брата родного не стал бы прятать. А если смерти боишься, напейся:
пьяный ничего не почуешь.
     - Может, в письмах ничего и нету?
     - Может быть...
     - От беда! От беда! - сказал Татарчук. - Ничего за собой я не знаю. Я
добрый молодец.  Ляхам враг.  Да хоть бы ничего в письме и не стояло,  бес
его знает, что лях на раде выложит. Он же меня погубить может.
     - Этої сїеїрїдїиїтїиїйї лїяїх:  он ничего не выложит!
     - Ты был у него сегодня?
     - Был.  Раны  помазал  дегтем,  горелки  с  пеплом  в  горло   налил.
Очухается. Этої сїеїрїдїиїтїиїйї лїяїх! Говорят, прежде, чем его взяли, он
татар, как свиней, на Хортице порезал. Ты за ляха не беспокойся.
     Угрюмый голос сечевого