бою  его
молодцами,  они  не  могли сдержать неукротимых немецких солдат,  которые,
надвинувшись  сплошной  стеной,  с  такою  наперли  силой,  что  сразу  же
оттеснили их  назад,  прижали  к  редутам,  половину уложили на  месте,  а
остальных после  получасовой схватки  отбросили за  валы.  Пан  Пшиемский,
залитый кровью, первый водрузил на недоконченной насыпи свое знамя.
     Положение Бурляя  сделалось ужасно:  атаману предстояло отступать тем
же путем,  каким он пришел,  а  поскольку Иеремия к тому времени уже отбил
атаку  на  правом фланге,  ему  не  составляло труда  окружить весь  отряд
казаков.   Правда,  на  помощь  Бурляю  кинулся  с  корсунскими  конниками
Мрозовицкий,  но в  эту минуту на поле вышли гусары Конецпольского,  к ним
присоединился возвращающийся после  разгрома янычар Скшетуский,  и  вместе
они преградили дорогу заднепровцам, дотоле отступавшим в боевом порядке.
     Одним  ударом  Бурляй был  разбит наголову,  и  тут  ужасная началась
бойня. Единственный путь - к смерти - оставался казакам, ибо к табору путь
был  отрезан.  Некоторые,  не  желая просить пощады,  отчаянно защищались,
объединясь  группами  или  поодиночке,  другие  тщетно  простирали руки  к
всадникам,  вихрем носившимся по  бранному полю.  Началась погоня,  скачка
наперегонки,  одиночные схватки, поиски беглецов, прятавшихся в рытвинах и
за  бугорками.  С  валов стали кидать мазницы с  зажженным дегтем;  словно
огневые метеоры с пламенеющей гривой,  летели они, освещая поле битвы. При
кровавых этих отблесках довершалась расправа над заднепровцами.
     Субагази,  в тот день творивший чудеса храбрости, бросился было им на
помощь, но знаменитый Марек Собеский, староста красноставский, осадил его,
как лев осаживает дикого буйвола,  и увидел Бурляй, что неоткуда ему ждать
избавленья.  Эх,  Бурляй,  Бурляй,  больше жизни дорога была тебе казацкая
твоя слава,  и  потому не  искал ты  спасенья!  Другие бежали под покровом
темноты,  во всякую щель забивались, проскальзывали меж копытами скакунов,
он же еще искал,  с  кем схватиться.  От его руки пали Домбек и Русецкий и
пан Аксак,  молодой львенок, тот самый, что стяжал под Староконстантиновом
вечную славу;  потом сразил атаман Савицкого, затем с маху поверг на землю
двух крылатых гусар и  наконец,  завидя толстобрюхого шляхтича,  с трубным
рыком пересекающего поле битвы,  с  места в  карьер,  подобный сверкающему
языку пламени, устремился к нему.
     Заглоба -  ибо то  был он  -  от страха заревел еще пуще и,  повернув
коня,  обратился в бегство. Последние волосы дыбом стали на его голове, но
он не потерял присутствия духа,  напротив, мозг его работал с лихорадочной
быстротою,  преразличнейшие измышляя фортели;  при  этом он  вопил благим,
матом:  "Милостивые судари!  Кто в бога верует!.." - и летел очертя голову
туда,  где  побольше всадников скопилось.  Бурляй меж тем,  заехав сбоку и
избрав кратчайший путь, устремился за ним. Заглоба зажмурился, а в уме его
одно вертелось:  "Подохну как шелудивый пес!" Он слышал за спиной фырканье
скакуна,  видел,  что никто не спешит к  нему на помощь,  что от погони не
уйти и ничья рука, кроме собственной, не вырвет его из Бурляевой пасти.
     Но в последнюю эту минуту,  можно сказать, на границе жизни и смерти,
отчаяние его и ужас вдруг сменились яростью;  взревев так устрашающе,  как
не  зареветь и  туру,  и  поворотив лошадь на  месте,  Заглоба бросился на
казацкого атамана.
     - Заглобу достать захотел! - крикнул он и взмахнул саблей.
     В  это  мгновение новая стая  горящих мазниц была  сброшена с  валов;
сделалось светлее. Бурляй глянул и остолбенел.
     Но не потому остолбенел,  что услышал знакомое имя,  - никогда прежде
ему его не доводилось слышать,  -  он узнал мужа,  которого,  как Богунова
приятеля, потчевал недавно в Ямполе.
     Роковая  минута  изумления  стоила  отважному  казацкому предводителю
жизни;  прежде чем он  успел опомниться,  Заглоба со страшною силой хватил
его в висок и одним махом свалил на землю.
     Свершилось это  на  глазах у  всего воинства.  Радостным крикам гусар
ответствовал вопль  ужаса,  вырвавшийся у  казаков;  увидя  гибель старого
черноморского льва,  заднепровцы вконец  пали  духом  и  потеряли охоту  к
сопротивлению.  Кого  не  вырвал из  вражьих когтей Субагази,  тот  пал  -
пленников в ту кошмарную ночь не брали вовсе.
     Субагази,  преследуемый легкой  кавалерией старосты  красноставского,
улепетывал обратно в лагерь.  Штурм по всей линии укреплений был отражен -
лишь  возле  казацкого  табора  еще  неистовствовала  конница,   посланная
беглецам вдогонку.
     Возглас  радости  и   ликования  сотряс  весь   стан  осажденных,   и
громоподобные выкрики понеслись к небесным вышинам.  Окровавленные, мокрые
от пота, черные от пороха воины, запорошенные пылью, с распухшими лицами и
еще грозно сведенными бровями,  с  еще не  угасшим огнем в  очах,  стояли,
опершись на оружие, жадно хватая ртом воздух, готовые снова ринуться в бой
по первому знаку. Но постепенно и кавалерия начала возвращаться с кровавой
жатвы на подступах к табору; затем на поле брани спустился сам князь, а за
ним региментарии,  коронный хорунжий,  пан Марек Собеский,  пан Пшиемский.
Весь этот блестящий кортеж медленно подвигался вдоль окопов.
     - Да здравствует Иеремия!  -  кричало воинство. - Да здравствует отец
наш!
     А князь склонял на все стороны булаву и голову, не прикрытую шлемом.
     - Спасибо вам! Благодарствую! - повторял он голосом звучным и ясным.
     Потом сказал, обратившись к Пшиемскому:
     - Этот окоп велик слишком!
     Пшиемский кивнул.
     Так  вожди-победители  проехали  от  западного  до  восточного пруда,
оглядывая поле боя, и валы, и повреждения, причиненные валам неприятелем.
     А  следом за кортежем княжьи солдаты в порыве одушевления под громкие
возгласы несли  на  руках  в  лагерь Заглобу как  величайшего триумфатора,
который  в  тот  день  более  всех  отличился.  Десятка  два  крепких  рук
поддерживали  тяжелое  тело  витязя,   сам  же  витязь,  красный,  потный,
размахивая для равновесия руками, кричал во всю глотку:
     - Ха!  Задал я перцу вражьему сыну! Нарочно бежать ударился, чтоб его
приманить за собою.  Побурлил Бурляй -  довольно!  Да, любезные, надо было
пример  показать молодежи!  Осторожней ради  бога,  а  то  ведь  уронить и
покалечить недолго.  Эй,  вы  там,  крепче  держите!  Нелегко  мне  с  ним
пришлось,  уж поверьте! Ох, шельмы! Нынче последний голодранец на шляхтича
руку поднять смеет! Вот и получают свое... Осторожно! Пустите, черти!
     - Да здравствует! Да здравствует! - кричала шляхта.
     - К князю его! - требовали иные.
     - Исполать!!!
     Меж тем гетман запорожский,  воротившись обратно в лагерь, рычал, как
раненый  дикий  зверь,  рвал  жупан  на  груди  и  раздирал лицо  ногтями.
Уцелевшая в сече старшина окружила его в угрюмом молчании,  не произнося в
утешенье ни слова,  а он почти потерял рассудок.  На губах выступила пена,
пятками колотя о землю, он обеими руками рвал на себе чуприну.
     - Где мои полки?  Где мои молодцы?  -  хрипло твердил гетман.  -  Что
скажет хан, Тугай-бей что скажет! Выдайте мне Ярему! Головой плачу - пусть
сажают на кол.
     Старшина понуро молчала.
     - Почему  мнеї  вїоїрїоїжїиїхїиї  победу  предсказывали?  - продолжал
реветь Хмельницкий.  - Уїрїiїзїаїтїиї ведьмам шеи!..  Почему  сулили,  что
Ярема мой будет?
     Обычно,  когда рык этого льва потрясал табор,  полковники молчали, но
теперь лев был побежден и растоптан,  счастье,  казалось,  ему изменило, и
старшина осмелела.
     - Яремуї нїеї зїдїеїрїжїиїш, - мрачно буркнул Стемпка.
     - Нас и себя погубишь! - проговорил Мрозовицкий.
     Гетман как тигр прыгнул на своих полковников.
     - А  кто  одержал  победу  под  Желтыми  Водами?  Под  Корсунем?  Под
Пилявцами?
     - Ты! - зло бросил Воронченко. - Но там не было Вишневецкого.
     Хмельницкий снова схватился за волосы.
     - Я хану обещал нынче ночлег в замке! - в отчаянии выл он.
     На это Кулак ответил:
     - Ты обещал,  у тебя пусть и болит голова! Гляди, как бы она теперь с
плеч не слетела...  А на приступ нас не гони, не губи рабов божьих! Валами
окружи ляхов, шанцы прикажи возвести для пушек, не тої гїоїрїеї тїоїбїi.
     - Гїоїрїеї тїоїбїi! - повторили угрюмые голоса.
     - Гїоїрїеї вїаїм! - ответил Хмельницкий.
     Так  толковали они,  и  грозны,  как раскаты грома,  были их  речи...
Кончилось тем,  что Хмельницкий, пошатнувшись, повалился на груду покрытых
коврами овчин, лежавших в углу шатра.
     Полковники стояли над ним,  понурясь; молчание длилось долго. Наконец
гетман поднял голову и вскричал хрипло:
     - Гїоїрїiїлїкїи!..
     - Не будешь пить! - рявкнул Выговский. - Хан пришлет за тобою.
     В  это  самое время хан пребывал в  миле от  побоища,  не  зная,  что
творится на ратном поле.  Ночь была тепла и  тиха;  хан сидел возле шатра,
окруженный муллами  и  агами,  и  в  ожидании  новостей вкушал  финики  со
стоящего перед  ним  серебряного блюда,  а  порой,  обращая  свой  взор  к
усыпанному звездами небу, бормотал:
     - Магомет Росуллах...
     Вдруг  на  взмыленном жеребце  подскакал,  тяжело  дыша,  обрызганный
кровью Субагази;  спрыгнув с  седла и  торопливо приблизясь,  он стал бить
поклоны, ожидая вопроса.
     - Говори! - приказал хан, продолжая жевать финики.
     Слова огнем жгли язык Субагази, но, не смея нарушить обряд величанья,
он, низко кланяясь, так начал:
     - Могущественнейший  хан   всех  орд,   внук  Магомета,   самодержный
властитель,   мудрый   государь,   счастливый  государь,   владыка  древа,
славящегося от востока до запада, цветущего владыка древа...
     Тут хан остановил его мановеньем руки.  Увидя на лице Субагази кровь,
а  в  глазах боль,  тоску и  отчаяние,  он  выплюнул недоеденные финики на
ладонь и  отдал одному из  мулл,  который принял дар со  знаками нижайшего
почтения и тотчас отправил себе в рот, - хан же промолвил:
     - Говори, Субагази, скоро и толково: взят ли лагерь неверных?
     - Бог не дал!
     - Ляхи?
     - Победители.
     - Хмельницкий?
     - Погромлен.
     - Тугай-бей?
     - Ранен.
     - Нет бога,  кроме бога!  Сколько верных последовало в рай? - спросил
хан.
     Субагази возвел очи горе и указал рукой на искрящееся небо.
     - Сколько этих огней у стоп аллаха, - ответил он торжественно.
     Жирное лицо хана побагровело: гнев закипал в его сердце.
     - Где этот пес,  -  вопросил он, - который обещал мне, что сегодня мы
будем спать в  замке?  Где  сей  змей ядовитый,  которого аллах моею ногой
растопчет? Привести его сюда, пусть ответит за гнусные свои обещанья.
     Несколько мурз без  промедления отправились за  Хмельницким,  хан  же
помалу успокаивался и наконец промолвил:
     - Нет бога, кроме бога!
     После чего, обратясь к Субагази, заметил:
     - Субагази! Кровь на лице твоем.
     - Это кровь неверных, - ответил воин.
     - Расскажи, как пролил ее, потешь слух наш мужеством верных.
     И   принялся  Субагази  пространно  рассказывать  о   ходе  сраженья,
восхваляя отвагу Тугай-бея,  Калги и Нурадина; он и Хмельницкого не обошел
молчанием,  напротив,  наравне  с  другими его  славил,  причину поражения
объясняя единственно волей божьей и  неистовостью неверных.  Одно поразило
хана в его рассказе,  а именно то,  что в начале боя в татар не стреляли и
конница княжья ударила на них, лишь когда они ей путь заступили.
     - Аллах!.. Они не хотели войны со мною, - сказал хан, - но теперь уже
поздно...
     Так  оно  на  деле  и  было.  Князь  Иеремия в  начале битвы запретил
стрелять в татар,  дабы вселить в солдат убеждение, что переговоры с ханом
уже  начались и  ордынцы лишь для  видимости держат сторону черни.  Только
впоследствии волей-неволей пришлось с ними схватиться.
     Хан кивал головою,  раздумывая, не лучше ль, пока не поздно, обратить
оружие  против  Хмельницкого,  как  вдруг  перед  ним предстал сам гетман.
Совершенно уже спокойный,  он приблизился с гордо поднятой головою,  смело
глядя в глаза хану; на лице его рисовались отвага и хитрость.
     - Подойди, изменник, - сказал хан.
     - Не  изменник к  тебе  подходит,  а  гетман казацкий и  твой  верный
союзник,  коему ты помогать обещался не только в случае удачи,  -  ответил
Хмельницкий.
     - Иди ночуй в замке! Тащи, как обещал, ляхов за шиворот из окопов!
     - Великий хан всея Орды!  - звучным голосом отвечал Хмельницкий. - Ты
могуч,  и  после султана нет тебе на  земле могуществом равных!  Ты мудр и
силен,  но  разве можешь ты  послать стрелу из  лука под  самые звезды или
измерить глубину моря?
     Хан посмотрел на него с удивленьем.
     - Не  можешь!  -  повысил голос  Хмельницкий.  -  Так  и  я  не  смог
предугадать,   сколь  непомерны  гордыня  и  наглость  Яремы!  Смел  ли  я
помыслить,  что он не убоится тебя,  великого хана,  не проявит покорности
при  одном твоем виде,  не  придет к  тебе бить челом,  а  на  тебя самого
подымет  дерзкую свою  руку,  прольет кровь  твоих  воинов  и  над  тобою,
могущественный властитель,  как  над  последним из  твоих мурз,  глумиться
станет?  Мог ли  я  осмелиться подобными мыслями оскорбить тебя,  которого
люблю и почитаю?
     - Аллах! - промолвил хан с еще большим удивлением.
     - И  еще я тебе одно скажу,  -  продолжал Хмельницкий,  и голос его и
манера держаться становились все увереннее, - ты велик и могуч; всеместно,
от  запада до  востока,  народы и  монархи склоняются пред  тобой и  львом
величают.  Один Ярема не упадает ниц перед ликом твоим, и посему, ежели не
сотрешь ты его в порошок,  не заставишь согнуть выю и с хребта его в седло
садиться не  станешь,  в  ничто обратятся мощь твоя и  слава,  ибо  всякий
скажет,  что  ляшский князь  крымского царя  посрамил и  не  понес за  это
никакой кары, что он более велик, более могуч, нежели ты, хан великий...
     Настало глухое молчание.  Мурзы,  аги и муллы, как на солнце, глядели
на  ханский  лик,  затаив  дыхание,  он  же,  закрыв  глаза,  погрузился в
раздумье...
     Хмельницкий, опершись на булаву, смело ждал ответа.
     - Ты сказал,  - изрек наконец хан, - я Яреме согну выю и с хребта его
на коня буду садиться,  дабы не говорили от запада до востока,  будто один
неверный пес посрамил меня, великого хана...
     - Велик аллах! - воскликнули в один голос мурзы.
     У  Хмельницкого же радость брызнула из очей:  одним махом он отвратил
нависшую  над  его  головой  опасность и  ненадежного союзника превратил в
вернейшего из верных.
     Лев сей обладал умением мгновенно в змею обращаться.
     Оба лагеря  до  поздней  ночи  гудели,  как согретые весенним солнцем
пчелы в пору роенья,  а на бранном поле меж тем вечным,  непробудным  сном
спали рыцари,  пронзенные пулями и стрелами, исколотые пиками, изрубленные
мечами. Взошла луна и пустилась в обход сей обители смерти; она отражалась
в лужах крови, вырывала из мрака все новые груды недвижных тел, переходила
неслышно с одних на другие,  заглядывала в отверстые мертвые очи, освещала
посинелые  лица,  обломки  оружия,  конские  трупы  -  и  все более бледны
становились лучи ночного светила, словно открывшееся зрелище страшило его.
По полю то там,  то сям, где группами, а где в одиночку пробегали какие-то
зловещие фигуры:  это челядь и обозная прислуга спешила обобрать мертвецов
-  так  по  пятам за львами крадутся шакалы...  Но суеверный страх в конце
концов и их прогнал с места битвы.  Что-то страшное,  что-то  таинственное
было в этом устланном трупами поле,  в этом покое и неподвижности тел, еще
недавно полных жизни,  в этом безмолвном согласии, соединившем лежащих бок
о  бок  поляков,  казаков,  татар и турок.  Порою ветер шелестел в кустах,
разбросанных по полю,  а солдатам,  бодрствующим в  окопах,  чудилось:  то
человечьи души кружат над телами.  Говорили,  что, когда в Збараже пробило
полночь,  с разных концов равнины,  от валов до вражьего  стана,  с  шумом
поднялись несчетные птичьи стаи.  Слыхали в вышине рыданья, тяжкие вздохи,
от которых волосы вставали дыбом,  и глухие стоны.  Те,  кому суждено было
пасть в этой битве и чьему слуху доступны были неземные призывы, явственно
слышали,  как польские души,  отлетая,  кричали:  "Пред очи твои, господи,
несем   грехи   наши!",   а   души   казаков   стонали:   "Иисусе  Христе,
пїоїмїиїлїуїй!" - ибо  павшим  в  братоубийственной  войне  к  вековечному
блаженству  путь  был  заказан:  им назначалось лететь куда-то в неведомые
темные дали и кружить вместе с вихрями  над  юдолью  слез,  и  плакать,  и
стенать  ночами,  пока не вымолят они у ног Христа прощения за общие вины,
не допросятся забвенья и мира!..
     Но в те дни еще сильнее ожесточились сердца людские,  и ни один ангел
согласия не пролетел над бранным полем.


                                Глава XXV

     Назавтра,  прежде чем солнце рассыпало по  небу золотые блики,  вкруг
польского лагеря  уже  высился новый  оборонный вал.  Прежний чересчур был
длинен:  и  защищать его  было трудно,  и  на  помощь друг другу приходить
несподручно; потому князь с паном Пшиемским решили замкнуть войска в более
тесное  кольцо  укреплений.  Над  исполнением  этой  задачи  трудились  не
покладая рук всю ночь - гусары наравне с прочими полками и челядью. Лишь в
четвертом часу  утра  утомленное воинство смежило  очи,  и  все,  исключая
дозорных,  уснули каменным сном;  неприятель ночью тоже  не  терял времени
даром,  а  утром долго не подавал признаков жизни,  видно,  не оправившись
после вчерашнего разгрома.  Появилась даже надежда,  что штурма в тот день
не будет вовсе.
     Скшетуский,  пан Лонгинус и  Заглоба,  сидя в  шатре,  вкушали пивную
похлебку,  щедро заправленную сыром,  и  с  удовольствием вспоминали труды
минувшей ночи - какому солдату не приятно поговорить о недавней победе!
     - Я привык по старинке -  с курами ложиться,  с петухами вставать,  -
разглагольствовал Заглоба,  -  а  на войне?  Поди попробуй!  Спишь,  когда
минуту урвешь,  встаешь,  когда растолкают. Одно меня бесит: из-за эдакого
сброда изволь терпеть неудобства! Да что поделаешь, такие времена настали!
Но и мы им вчера с лихвой отплатили.  Еще разок-другой угостим так,  у них
всякая охота пропадет нарушать нам сон.
     - А не знаешь, сударь, много ли наших полегло? - спросил Подбипятка.
     - И-и-и!  Немного;  оно и всегда,  впрочем, осаждающих больше гибнет,
чем осажденных.  Повоюешь с мое, тоже начнешь в таковых вещах разбираться,
а нам,  старым солдатам, даже трупы считать не надо: по самой битве судить
можно.
     - И я подле вас, друзья, кое-чему научусь, - мечтательно произнес пан
Лонгинус.
     - Всенепременно,  ежели только ума  хватит,  на  что  у  меня  особой
надежды нету.
     - Оставь,  сударь,  - вмешался Скшетуский. - У пана Подбипятки уже не
одна война за плечами,  и дай бог, чтобы лучшие рыцари дрались так, как он
во вчерашнем сраженье.
     - Как мог,  старался,  -  ответил литвин,  -  да  хотелось бы сделать
побольше.
     - Ну  уж,   не  скромничай,   ты  себя  показал  весьма  недурно,   -
покровительственно заметил Заглоба,  -  а что другие тебя превзошли, - тут
он лихо закрутил ус, - в том твоей вины нету.
     Литвин выслушал его,  потупя очи, и вздохнул, вспомнив о трех головах
и о предке своем Стовейке.
     В эту минуту откинулся полог шатра и появился Володы„вский, веселый и
бодрый, точно щегол погожим утром.
     - Вот мы и в сборе! - воскликнул Заглоба. - Налейте ему пива!
     Маленький рыцарь пожал друзьям руки и молвил:
     - Знали  б  вы,   сколько  ядер  валяется  на  майдане  -  вообразить
невозможно! Шагу нельзя пройти, чтоб не спотыкнуться.
     - Видели,  видели,  - ответил Заглоба,  - я тоже,  вставши, по лагерю
прогулялся.  Курам  во  всем  львовском  повете  за два года яиц не снести
столько.  Эх, кабы то яйца были - поели б мы яичницы вволю! Я, признат