в доверительных
отношениях,  не мог позволить себе запросто держаться с Вишневецким,  хотя
князь принял его учтиво, ибо был благодарен за помощь.
     - Сударь воевода, - сказал он. - Слава богу, что прибыли вы со свежим
народом, а то я уж на последнем дыхании шел.
     - Заметил,   заметил  я,   что   солдаты  вашей  княжеской  светлости
измотались,  сердешные,  и  это  меня немало удручает,  ибо прибыл я  сюда
просить, чтобы ваша княжеская светлость помощь мне оказал.
     - Спешно ли?
     - Periculum  in  mora,   periculum  in  mora!*   Подошло  негодяйства
несколько десятков тысяч,  а над ними Кривонос,  который, как я слышал, на
вашу  княжескую светлость был  отряжен,  но,  узнав  от  языка,  что  ваша
княжеская светлость на  Староконстантинов пошли,  туда  направился,  а  по
дороге обложил мою  Махновку и  такое опустошение учинил,  что  рассказать
невозможно.
     _______________
          * Медлить опасно, медлить опасно! (лат.).

     - Слыхал я  о Кривоносе и здесь ждал его,  но поскольку он до меня не
добрался,  придется,  как видно,  добираться до него -  дело действительно
спешное. Большой гарнизон в Махновке?
     - В  замке  двести  немцев преизрядных,  и  они  какое-то  время  еще
продержатся. Но плохо, что в город понаехало множество шляхты с семьями, а
город-то  укреплен валом  да  частоколом,  так  что  долго  обороняться не
сможет.
     - Дело действительно спешное, - повторил князь.
     Затем поворотился к ординарцу:
     - Желенский! Беги к полковникам.
     Воевода киевский тем временем, тяжело дыша, уселся на лавку, при этом
он озабоченно озирался насчет ужина,  ибо был голоден,  а поесть любил,  и
весьма.
     Тут  послышались шаги  вооруженных людей и  вошли княжеские офицеры -
темные с лица,  исхудавшие,  бородатые.  С запавшими глазами, с выражением
неописуемой усталости во взглядах,  они молча поклонились князю и гостям и
стали ждать распоряжений.
     - Милостивые государи, - спросил князь, - кони у водопойных колод?
     - Так точно!
     - К походу готовы?
     - Как всегда.
     - Прекрасно. Через час идем на Кривоноса.
     - Ге!  -  удивился  киевский воевода  и  поглядел на  пана  Кшиштофа,
подсудка брацлавского.
     А князь продолжал:
     - Их   милости  Вершулл  и   Понятовский  пойдут  первыми.   За  ними
Барановский с  драгунами,  а  через  час  чтоб  у  меня  и  пушки  Вурцеля
выступили.
     Полковники,  поклонившись,  вышли,  и  спустя минуту трубы  затрубили
поход.  Киевский воевода такой поспешности не  ожидал и  даже не желал ее,
так  как  устал  с  дороги и  утомился.  Он  рассчитывал с  денек у  князя
отдохнуть,  дело бы успелось; а тут приходилось сразу, не спавши, не евши,
на коня садиться.
     - Ваша милость,  князь,  -  сказал он,  - а дойдут ли твои солдаты до
Махновки, ибо на вид ужасно они fatigati*, а дорога неблизкая.
     _______________
          * усталые (лат.).

     - Об этом,  милостивый государь,  не беспокойся. Они на битву, как на
свадьбу, идут.
     - Вижу я, вижу. Ребята удалые, но ведь... мои-то люди с дороги.
     - Ты же сам, ваша милость, сказал: "Periculum in mora".
     - Так-то  оно так,  да недурно бы хоть ночку отдохнуть.  Мы же из-под
Хмельника идем.
     - Досточтимый воевода, мы - из Лубен, из-за Днепра.
     - Мы день целый в дороге.
     - Мы - целый месяц.
     Сказав это,  князь  вышел,  чтобы  самолично проверить построение,  а
воевода глаза на  подсудка,  пана Кшиштофа,  уставил,  ладонями по коленям
хлопнул и сказал:
     - Вот,  пожалте вам,  получил,  что хотел!  Ей-богу, меня тут голодом
уморят.  Ну! Вот же горячие головы! Прихожу к ним за помощью, полагая, что
после  великих  и  слезных  просьб  они  дня   через   два-три   соизволят
пошевелиться,  а  тут  даже  передохнуть  не  дают.  Черт бы их побрал!  Я
путлищем, которое негодяй денщик худо пристегнул, ногу себе стер, в животе
у меня бурчит...  Черт бы их побрал! Махновка Махновкой, а утроба утробой!
Я тоже старый солдат и, может, поболе ихнего войны хлебнул, но чтобы так -
раз  и  пожалте!..  Это  же дьяволы,  не люди,  не спят,  не едят - только
сражаются.  Ей-богу,  не едят они.  Видал,  пане Кшиштоф,  полковников-то?
Разве же они не выглядят как spectra*, а?
     _______________
          * привидения (лат.).

     - Однако  отваги  им  не  занимать,  -  ответил пан  Кшиштоф,  бывший
прирожденным солдатом.  -  Господи боже  мой!  Сколько суеты и  беспорядка
бывает,   когда  выступать  надо!  Сколько  беготни,  возни  с  повозками,
неразберихи с  лошадьми!..  А тут -  слышите,  ваша милость?  -  уже пошли
легкие хоругви!
     - И точно! Выступают! С ума можно сойти! - сказал воевода.
     А молодой пан Аксак ладони свои мальчишечьи сложил.
     - Ах,  великий это полководец!  Ах,  великий воитель!  - заговорил он
восхищаясь.
     - У вашей милости молоко на губах не обсохло!  -  рявкнул воевода.  -
Cunctator тоже был великий полководец!.. Понял, сударик?
     Но тут вошел князь:
     - Милостивые государи, на конь! Выступаем!
     Воевода не выдержал.
     - Вели же,  ваша княжеская светлость,  дать поесть что-нибудь,  я  же
есть хочу! - воскликнул он вовсе уж в скверном настроении.
     - Ах,  мой дражайший воевода! - сказал Иеремия, смеясь и обнимая его.
- Простите, простите! Я бы всем сердцем, да на войне человек о таких вещах
забывает.
     - Ну что,  пан Кшиштоф?  Говорил я,  они ничего не едят? - повернулся
воевода к брацлавскому подсудку.
     Ужин продолжался недолго,  и даже пехота спустя два часа выступила из
Райгорода.  Войско продвигалось на Винницу и Литин к Хмельнику.  По дороге
Вершулл наткнулся в Саверовке на татарский отрядик,  каковой они  с  паном
Володы„вским  поголовно  и  уничтожили,  освободивши  несколько  сотен душ
ясырей,  сплошь почти девушек.  Тут уже начиналась земля  опустошенная,  и
Кривоносовы  деяния были видны на каждом шагу.  Стрижавка была сожжена,  а
население ее истреблено страшной методой.  Несчастные,  видать  по  всему,
сопротивлялись  Кривоносу,  за  что  дикий  предводитель  обрек их мечам и
пламени.  У околицы висел на  дубу  сам  пан  Стрижавский,  которого  люди
Тышкевича  сразу  же опознали.  Висел он совершенно нагой,  а на груди его
виднелось ужасное ожерелье из  голов,  нанизанных  на  веревку.  Это  были
головы  его  шестерых детей и жены.  В самой деревне,  сожженной,  кстати,
дотла,  солдаты увидели по обочинам длинные вереницы казацких "свечей", то
есть людей с вознесенными над головой руками, прикрученных к вколоченным в
землю жердинам,  обвязанных соломой,  облитых смолой и зажженных с  кистей
рук.  У  большинства отгорели только руки,  так как дождем,  видно,  огонь
погасило.  Но трупы эти с искаженными лицами,  протягивающие к небу черные
культи,  были ужасны.  В воздухе стоял трупный смрад. Над столбами кружили
тучи ворон и галок;  они, завидя подходившее войско, с карканьем срывались
с  ближних  столбов,  чтобы  пересесть  на  отдаленные.  Несколько  волков
побежало от хоругвей к зарослям.  Войска в молчанье проходили по  страшной
аллее,  считая "свечи". Оказалось их более трехсот. Наконец солдаты прошли
эту злосчастную деревеньку и вдохнули свежего воздуха  полей.  Увы,  следы
уничтожения  виднелись и тут.  Была первая половина июля,  хлеба уже почти
поспевали,  и ожидалась даже ранняя жатва.  Однако целые нивы были  частью
сожжены,   частью  потравлены,  всклокочены,  втоптаны  в  землю.  Ураган,
казалось,  пронесся  по  пажитям.  А  он  и  вправду  пронесся  над  ними,
страшнейший  из ураганов - ураган гражданской войны.  Княжеские жолнеры не
раз видали плодородные края,  опустошенные татарскими набегами,  но такого
ужаса,  такой  ярости истребления они никогда еще не видели.  Леса,  как и
хлеба,  были сожжены.  Где огонь не пожрал дерев целиком, там он слизнул с
них  огненными  своими  языками листья и кору,  опалил дыханием,  задымил,
обуглил - и деревья теперь торчали,  точно скелеты.  Пан воевода глядел  и
глазам  своим  не  верил.  Медяков,  Захар,  Футоры,  Слобода  -  сплошное
пепелище! Мужики кое-где сбежали к Кривоносу, а бабы и дети попали ясырями
к  тем  ордынцам,  которых Вершулл с Володы„вским перебили.  На земле было
запустение,  на  небе  же  -  стаи  ворон,   воронов,   галок,   коршунов,
послетавшихся  бог  весть  откуда  на  казацкое  жниво...  Следы недавнего
пребывания  войск  делались  все  более  свежими.  Все  чаще   встречались
сломанные  повозки,  трупы  скотины  и  людей,  еще  не  тронутые тлением,
разбитые горшки,  медные котлы,  мешки с подмокшей  мукой,  еще  дымящиеся
пепелища,  стога,  недавно початые и раскиданные. Князь, не давая солдатам
передышки,  торопил войско  к  Хмельнику,  старый  же  воевода  за  голову
хватался, жалобно повторяя:
     - Моя Махновка! Моя Махновка! Теперь я вижу, что нам не поспеть.
     Между тем из Хмельника пришло донесение,  что не сам старый Кривонос,
но сын его Махновку с  более чем десятью тысячами солдат осадил и  что это
он  учинил  столь  опустошительные зверства  по  дороге.  Город,  судя  по
сообщениям,  был уже взят. Казаки, овладев им, вырезали поголовно шляхту и
евреев,  шляхтянок же  взяли в  свой табор,  где  им  был  уготован жребий
худший,  чем смерть. Однако крепостца под командованием пана Льва пока что
не сдавалась.  Казаки штурмовали ее из монастыря бернардинцев,  в  котором
предварительно порубали монахов.  Пан Лев на пределе сил и  запасов пороха
долее чем одну ночь продержаться не рассчитывал.
     Поэтому князь оставил пехоту,  пушки и  главные силы войска,  которым
велел идти к Быстрику,  а сам с воеводою, паном Кшиштофом, паном Аксаком и
двумя  тысячами безобозного войска  бросился на  помощь.  Старый  воевода,
совершенно растерявшись, шел уже на попятный. "Махновка пропала, мы придем
слишком  поздно!  Больше  нет  смысла,  лучше  другие  города  оборонять и
гарнизонами их  обеспечить",  -  повторял он.  Князь,  однако,  не хотел и
слушать.  Брацлавский подсудок,  наоборот,  торопил,  а  войска те  просто
рвались в  бой.  "Раз мы  сюда пришли,  без крови не  уйдем!"  -  говорили
полковники. И решено было идти.
     И вот в полумиле от Махновки более дюжины всадников, мчась что только
духу в конях,  появились на пути войска. Это был пан Лев со своими. Увидав
его, киевский воевода сейчас же понял, что произошло.
     - Замок взят! - крикнул он.
     - Взят!  - ответил пан Лев и тотчас потерял сознание, ибо, посеченный
и  пулями  пораненный,   потерял  много  крови.   Другие,   однако,  стали
рассказывать,  как  все  происходило.  Немцев на  стенах перебили всех  до
единого,  ибо они предпочли умереть,  но  не сдаваться;  пан Лев прорвался
через  лавину черни в  выломанные ворота,  но  в  башне тем  не  менее еще
защищались несколько десятков шляхтичей -  к ним-то и надо было спешить на
помощь.
     Поэтому рванули с места.  И вот открылся на холме город с  замком,  а
над  ним тяжкою тучею дым начавшегося пожара.  День клонился к вечеру.  На
небе  горела  огромная  оранжево-пурпурная  заря,  сперва  было  сочтенная
войском  за  сами  пожары.  В  ее освещении были видны запорожские полки и
скученные  толпища  черни,  изливавшиеся  из   ворот   навстречу   войскам
совершенно  безбоязненно,  ибо  в  городе  никто  не знал о подходе князя,
полагая, что это всего-навсего киевский воевода идет с подкреплениями. Как
видно,  всех совершенно одурманила водка,  а может,  свежая победа вселила
спесь безмерную,  но мятежники беспечно спустились  с  холма  и  только  в
долине  стали  весьма  усердно  строиться  к  битве,  колотя  в барабаны и
литавры.  Когда скакавшие увидели это,  радостный клич вырвался  изо  всех
польских грудей,  а пан воевода киевский получил возможность во второй уже
раз удивиться четкости действий княжеских хоругвей. Остановившись при виде
казаков,  они  тотчас  же  составили  боевые  порядки:  тяжелая  кавалерия
посредине,  легкая  на  флангах,   так   что   перестраивать   ничего   не
потребовалось и с места возможно стало идти в дело.
     - Пане Кшиштоф,  что же это за народ!  - воскликнул воевода. - С ходу
построились. Они и без полководца могут в бой идти.
     Однако князь, как осмотрительный военачальник, летал с булавою в руке
перед  хоругвями от  фланга к  флангу,  оглядывая полки и  давая последние
указания.  Закат отражался в его серебряном доспехе,  и всадник походил на
светлое пламя,  метавшееся среди шеренг, ибо на фоне темных броней он один
только и светился необычайно.
     А  строй был  таков:  посреди в  первой линии три  хоругви -  первая,
которою сам  воевода киевский командовал,  вторая -  молодого пана Аксака,
третья -  пана Кшиштофа Тышкевича,  за ними,  во второй линии, драгуны под
командою  Барановского  и,  наконец,  могучие  гусары  князя,  а  при  них
командиром пан Скшетуский.
     Фланги заняли Вершулл,  Кушель и Понятовский.  Пушек не было, так как
Вурцель остался в Быстрике.
     Князь подскакал к воеводе и махнул булавой.
     - За свои обиды начинай, ваша милость, первый!
     Воевода,  в свою очередь,  махнул буздыганом -  всадники склонились в
седлах и двинулись.  И по тому, как пошла в бой хоругвь, сразу стало ясно,
что воевода хоть и тяжелый на подъем, и кунктатор, ибо годы брали свое, но
солдат тем не менее опытный и  мужественный.  Он не рванул хоругвь с места
во весь опор,  но,  чтобы сберечь силы,  вел ее неторопливо, разгоняясь по
мере приближения к противнику.  При этом сам он с буздыганом в руке мчался
в  первой  линии,  оруженосец,  скакавший рядом,  держал  наготове  кончар
длинный и увесистый,  бывший,  однако,  воеводе как раз по руке.  Чернь со
своей стороны в пешем строю с косами и цепами шла навстречу хоругви, чтобы
сдержать  первый  удар   и   облегчить  запорожцам  атаку.   Когда   между
сближающимися противниками осталось  не  более  нескольких десятков шагов,
махновичане узнали  воеводу  по  исполинскому росту  и  огромной  туше,  а
узнавши, кричать принялись:
     - Гей, ясновельможный воевода, жатва на носу, чего же ты людей в поле
не выгоняешь? Бьем челом, яїсїнїиїйї пїаїнїе! Уж мы тебе пузо проковыряем.
     И град пуль посыпался на хоругвь, но ущерба не нанес, ибо мчалась она
уже  как вихрь.  Оттого и столкновение было тяжким.  Раздался стук цепов и
звон кос,  ударивших в панцири,  крики и стоны.  Копья проделали проход  в
сбитом  скопище,  и  разогнавшиеся  кони ворвались туда как смерч,  топча,
давя,  опрокидывая. И как на лугу, когда построятся чередой косари, буйная
трава расступается перед ними,  а они идут вперед,  размахивая косовищами,
точно так же под ударами мечей широкая лава раздавалась,  редела, исчезала
и,  теснимая конскими грудями, не умея выстоять, стала подаваться. Наконец
кто-то закричал:  "Лїюїдїи, сїпїаїсїаїйїтїеїсїя!", и все множество, бросая
косы,  цепы, вилы, самопалы, бросилось в дикой суматохе на стоявшие позади
полки запорожцев.  Запорожцы же,  опасаясь,  как бы бегущие не смешали  их
рядов,  выставили  навстречу  пики,  так  что чернь,  завидя эту преграду,
бросилась с отчаянным воем в обе стороны,  но  тут  опять  же  согнали  ее
обратно  Кушель  с  Понятовским,  в  этот  момент  двинувшиеся с княжеских
флангов.
     Поэтому воевода, идучи по трупам, оказался лицом к лицу с запорожцами
и  на  них  помчался.  Они  же,  намереваясь  ответить на натиск натиском,
понеслись на него.  И ударились друг о друга  противники,  как  два  вала,
накатывающиеся  навстречу  друг  другу,  а  при  соударении пенный гребень
порождающие.  Именно  так  вздыбились  перед  конями  кони,  всадники   же
уподобились  валам,  а  сабли  над  валами  этими вскипели пеной.  И понял
воевода,  что он уже не с чернью дело имеет,  но с ожесточенным  и  умелым
бойцом запорожским.  Две линии,  изгибаясь,  напирали друг на друга,  не в
силах согнуть одна другую.  Трупы валились бессчетно, ибо муж шел на мужа,
меч  обрушивался  на  меч.  Сам  воевода,  заткнув буздыган за пояс и взяв
кончар от оруженосца, трудился в поте лица, сопя, как кузнечный мех. Рядом
с   ним  оба  пана  Сенюты,  господа  Кердеи,  Богуславские,  Еловицкие  и
Полубинские  только  успевали  поворачиваться.  На  казацкой  же   стороне
свирепствовал более других Иван Бурдабут,  подполковник кальницкого полка.
Казак исполинской силы и телосложения,  он был страшен тем  более,  что  и
конь  его  боролся  наравне  с  хозяином.  Так  что  не один польский воин
осаживал скакуна и пятился,  дабы с оным,  сеющим  смерть  и  опустошение,
кентавром не столкнуться.  Подскакали к нему братья Сенюты,  но Бурдабутов
конь схватил младшего,  Андрея, зубами за лицо и во мгновение все лицо ему
размозжил,  что завидев старший,  Рафал, рубанул зверя по надглазью, но не
убил,  а ранил,  ибо сабля угодила в латунную бляху налобника.  Бурдабут в
одну  секунду  вонзил  сопернику клинок под подбородок и жизни пана Рафала
лишил. Так погибли оба брата Сенюты и остались лежать в золоченых панцирях
во  прахе  под конскими копытами,  а Бурдабут молнией метнулся в следующие
ряды и сразу же  достиг  князя  Полубинского,  шестнадцатилетнего  отрока,
которому  отрубил  предплечье  вместе  с  рукою.  Видя это,  пан Урбанский
захотел отомстить за сродника и выпалил из пистоли прямо Бурдабуту в лицо,
но промахнулся,  отстрелив тому только ухо и кровью всего заливши. Страшен
стал теперь Бурдабут на своем коне:  оба черные,  как  ночь,  оба  залитые
кровью, оба с дикими очами и раздутыми ноздрями, сокрушительные, как буря.
Не избежал смерти от Бурдабутовой руки и пан Урбанский,  которому он,  как
палач,  голову  одним  махом  отрубил,  и  старый,  восьмидесятилетний пан
Житинский, и оба пана Никчемные, так что остальные пятиться стали в ужасе,
особенно же потому,  что за Бурдабутом сверкали еще сто запорожских сабель
и копий, тоже обагренных кровью.
     Наконец  увидел  дикий  атаман  воеводу  и,  издав  чудовищный  вопль
радости,  бросился к нему, опрокидывая по дороге коней и всадников. Однако
воевода не отступил. Полагаясь на свою необычайную силу, он всхрапнул, как
раненый одинец,  поднял над  головою кончар и,  пришпорив коня,  кинулся к
Бурдабуту.  И пришел бы,  верно,  его последний час, уже и Парка в ножницы
взяла  нить  его  жизни,  каковую потом в  Окрее перерезала,  если  бы  не
Сильницкий,  шляхетский  оруженосец,  молнией  метнувшийся  на  атамана  и
повисший на  нем,  покуда не  был  порубан саблею.  Меж  тем  как Бурдабут
занимался им,  кликнули господа Кердеи  помощь воеводе;  мигом  подскакали
несколько  десятков,   тотчас  его  от  атамана  отделивших,   после  чего
завязалось упорное побоище.  Увы,  уставший полк  воеводы начал пятиться и
смешивать свои ряды,  подаваясь превосходящим силам запорожцев, но тут пан
Кшиштоф, подсудок брацлавский, и пан Аксак подоспели со свежими хоругвями.
Правда,  и свежие запорожские полки сразу же вступили в бой, но ведь был в
низине еще князь с  драгунами Барановского и  гусария Скшетуского,  до сей
поры в деле участия не принимавшие.
     Так что снова закипела кровавая резня,  а между тем стало смеркаться.
Тут,  однако,  на  крайние  городские строения перекинулся пожар.  Заревом
осветило побоище,  и  стали отлично видны обе линии,  польская и казацкая,
изгибающиеся в  долине,  видны были даже цвета прапорцев и  лица отдельных
бойцов.  Уже Вершулл, Понятовский и Кушель ратоборствовали в схватке, ибо,
перебив  чернь,  они  сражались  на  казацких  флангах,  под  их  натиском
начинавших  отступать  на  косогор.  Долгая  линия  сражавшихся изогнулась
оконечьями своими к  городу и  продолжала изгибаться все больше и  больше,
потому   что,   пока   наступали  польские  фланги,   середина,   теснимая
превосходящими казацкими силами,  отходила ближе к  князю.  В дело,  чтобы
прорвать польский строй,  вступили три  новых  казацких полка,  но  в  эту
минуту  князь  ввел  драгун  Барановского,   и   те   ринулись  на  помощь
сражавшимся.
     При князе осталась только гусария,