упцу
любезный,  обеспечивал торжество закона  и  справедливости.  Благодаря ему
край этот жил,  развивался и процветал.  Князь был его душой и сердцем - и
вот  теперь все  приходилось бросать.  Нет,  не  земель этих  необозримых,
равных  по  величине  целым  немецким  княжествам,  жаль  было  князю,  но
потраченных своих  трудов;  он  знал,  что,  когда  он  уйдет отсюда,  все
пропадет,  работа многих лет  разом будет уничтожена,  все  пойдет прахом,
воцарится одичание, запылают села и города, татарин напоит коня из здешних
рек,  чащоба встанет на  пепелище и,  если  бог  даст  вернуться,  все-все
придется начинать сначала,  а  возможно,  уже  не  будет сил и  не  хватит
времени,  и  рвения такого,  какое  было,  недостанет.  Тут  прожиты годы,
принесшие ему  хвалу  среди людей и  заслуги перед господом,  но  теперь и
хвала и заслуги развеются с дымом...
     И две слезы медленно скатились по его щекам.
     Были  это  последние слезы,  теперь  остались в  очах  воеводы только
молнии.
     Княжеский конь  вытянул  шею  и заржал,  и ржанью его тотчас ответили
кони в хоругвях.  Голоса их отвлекли князя от печальных мыслей и вселили в
него надежду.  Ведь осталось же у него шесть тысяч верных товарищей, шесть
тысяч сабель,  благодаря которым весь мир перед ним распахнут  и  которых,
как   единственного   спасения,   ожидает  оскорбленная  Речь  Посполитая.
Заднепровская идиллия завершилась,  но там,  где палят пушки,  где  пылают
села и города,  где по ночам с ржанием татарских коней и казацкими воплями
сливается плач невольников,  стоны мужчин,  женщин и детей,  -  там  можно
действовать,  там слава избавителя и отца отечества достижима...  Кто же к
венцу тому руку протянет,  кто  же  бросится  спасать  столь  опозоренную,
мужичьими  ногами  попранную,  униженную,  гибнущую отчизну,  если не он -
князь,  если не это войско,  там,  внизу,  оружием на солнце блистающее  и
сверкающее?
     Отряды как раз проходили у подножия,  и при виде князя,  стоявшего на
вершине у  креста с  булавою в  руке,  из солдатских грудей разом вырвался
клич:
     - Да  здравствует князь!  Да  здравствует вождь наш и  гетман Иеремия
Вишневецкий!
     И  сотни знамен склонились перед ним,  гусары произвели нараменниками
грозное бряцанье, грянули, вторя возгласам, литавры.
     Тогда князь выхватил саблю и,  вознеся ее и взор свой к небу,  сказал
следующее:
     - Я,   Иеремия  Вишневецкий,  воевода  русский,  князь  на  Лубнах  и
Вишневце,  клянусь тебе,  боже, единый во святой троице, и тебе, пресвятая
матерь,  что,  подняв саблю эту  против смутьянства,  от  какового отчизне
нашей позор, до тех пор ее не сложу, покуда хватит мне сил и жизни, покуда
позора не  смою,  всякого ворога к  подножию Речи Посполитой не  повергну,
Украйны не успокою и бунтов холопских в крови не утоплю. И как обет свой я
полагаю от чистого сердца, так и ты мне, господи боже, помоги! Аминь!
     Сказав это,  он постоял еще какое-то время,  воззрясь в небеса, после
чего медленно съехал с вершины к хоругвям. Войска пришли на ночь в Басань,
деревеньку  пани  Криницкой,  встретившей  князя  на коленях у ворот,  ибо
холопы,  от которых она с помощью самой верной челяди отбивалась, обложили
ее уже в усадьбе,  но внезапный приход войска спас и ее, и девятнадцать ее
детей,  среди которых одних  только  барышень  было  четырнадцать.  Князь,
распорядившись   бунтовщиков   схватить,  послал  Понятовского,  ротмистра
казацкой хоругви,  к Каневу, и тот этой же ночью привел пятерых запорожцев
васюринского куреня. Все они участвовали в корсунской битве и, припеченные
огнем,  сделали князю точную  о  ней  реляцию.  Божились  они  также,  что
Хмельницкий до сих пор еще в Корсуне.  Тугай-бей же с ясырями, с добычей и
с обоими гетманами подался  в  Чигирин,  откуда  собирался  уйти  в  Крым.
Слыхали они,  что Хмельницкий просил его войск запорожских не оставлять, а
вместе  идти  против  князя,  однако   мурза   на   это   не   согласился,
отговариваясь,  что  после  разгрома  польского войска и пленения гетманов
казаки могут управиться и сами,  а ему ждать,  мол,  более невозможно, так
как у него перемрут все ясыри. Спрошенные о силах Хмельницкого, схваченные
казаки называли их число тысяч в двести, но всякого сброда, добрых же - то
бишь  запорожцев  и казаков панских да городовых,  примкнувших к бунту,  -
только пятьдесят тысяч.
     Узнав это,  князь воспрянул духом,  полагая к  тому же значительно за
Днепром умножиться за счет шляхты,  уцелевших жолнеров коронного войска и,
наконец,  господских дружин.  Так что наутро следующего дня он  отправился
дальше.
     За Переяславом войска вошли в громадные глухие леса, тянувшиеся вдоль
по  Трубежу до самого Козельца и  далее уже до Чернигова.  Был конец мая -
жара  стояла  страшная.  В  лесах  вместо ожидаемой прохлады оказалось так
душно,  что людям и лошадям нечем было дышать.  Скот,  ведомый за табором,
падал  на  каждом шагу  или,  почуяв воду,  мчался к  ней,  как  безумный,
опрокидывая возы и учиняя давку.  Начали падать и кони, особенно в тяжелой
кавалерии.  Ночи  были  мучительны из-за  страшного  множества насекомых и
чересчур сильного запаха живицы,  которую по  причине знойных дней деревья
роняли обильнее, чем обычно.
     Так  провлеклись они  четыре дня,  а  к  вечеру пятого зной  сделался
небывалым. С наступлением ночи лошади принялись храпеть, а скотина жалобно
мычать,  словно бы в  предчувствии некой опасности,  которую люди не могли
пока угадать.
     - Кровь  почуяли!  -  пошли  разговоры в  толпах беженских шляхетских
семейств.
     - Казаки за нами идут! Битва будет!
     От  разговоров  этих  женщины  заголосили,  слухи  дошли  до  челяди,
поднялся переполох,  началась толчея,  возы  стали обгонять друг друга или
съезжать с тракта прямо в лес, где и застревали меж деревьев.
     Отряженные князем люди быстро восстановили порядок,  а во все стороны
высланы  были  отряды,  разведать,  на  самом  ли  деле  возникла какая-то
опасность.
     Скшетуский,  добровольно  ушедший  с  валахами,  воротился  под  утро
первым, а воротившись, сразу же отправился к князю.
     - Что у тебя? - спросил Иеремия.
     - Ваше сиятельство, леса горят.
     - Подожжены?
     - Так  точно.  Я  схватил несколько человек,  и  они  сознались,  что
Хмельницкий охочих послал вслед вашему княжескому сиятельству. Огонь, если
ветер будет благополучный, подкладывать.
     - Живьем захотелось ему  нас поджарить,  в  битву не  вступая.  Ну-ка
давай сюда людей этих.
     Спустя минуту привели троих чабанов,  диких, тупых, перепуганных; они
тотчас же повинились, что им и правда велено было леса поджигать.
     Рассказали они еще,  что вослед князю посланы войска, но что идут они
к Чернигову по другой дороге, ближе к Днепру.
     Между тем вернулись остальные разъезды, и все с тем же:
     - Леса горят!
     Князь, казалось, этим не встревожился.
     - Варварская метода,  -  сказал он,  -  да  только ничего из этого не
выйдет! Огонь через речки, текущие в Трубеж, не перекинется.
     И верно, в Трубеж, вдоль которого продвигался к северу табор, впадало
столько речек,  образовавших повсюду обширные болота,  что  можно было  не
опасаться,  чтобы через них  перекинулся пожар.  Разве что  всякий раз лес
пришлось бы поджигать заново.
     Вскоре  разъезды донесли,  что  так  оно  и  происходит.  Каждый день
приводили они и поджигателей, которыми затем украшались придорожные сосны.
     Огонь распространялся мгновенно,  но не к  северу,  а  вдоль речек на
восток и  запад.  Небо  по  ночам было  багровым.  Женщины с  вечера и  до
рассвета пели  духовные песнопения.  Устрашенный дикий  зверь  выбегал  из
пылающих боров  на  тракт и  влачился за  табором,  смешиваясь со  стадами
домашнего скота.  Ветер нагнал дыму,  застлавшего весь горизонт.  Войска и
обоз шли словно бы в  густом тумане,  сквозь который ничего не было видно.
Дышать было нечем,  дым  ел  глаза,  а  ветер все  нагонял и  нагонял его.
Солнечный свет не  мог проникнуть сквозь завесы эти,  и  по ночам от зарев
было светлее, чем днем. А лес, казалось, никогда не кончится.
     Сквозь этот дым и  эти пылающие леса вел Иеремия свое воинство.  Были
получены сведения,  что  враг продвигается по  другую сторону Трубежа,  но
неизвестно  было,  сколь  велики  его  силы,  -  все  же  татары  Вершулла
разведали, что он пока еще довольно далеко.
     В одну из ночей в табор прибыл пан Суходольский из Боденок, с другого
берега  Десны.  Был  это  давний  придворный князя,  несколько  лет  назад
удалившийся на жительство в свою деревню. Он тоже спасался от крестьян, но
привез известие, о котором в войске не знали.
     И  величайшая воцарилась растерянность,  когда,  спрошенный князем  о
новостях, он сообщил:
     - Скверные новости,  ваша милость князь!  Известно ли вам о  разгроме
гетманов и о кончине короля?
     Князь, сидевший на маленьком дорожном табуретике, вскочил:
     - Как? Умер король?
     - Всемилостивейший  монарх  испустил  дух  в   Меречи  за  неделю  до
корсунского разгрома, - сказал Суходольский.
     - Господь в милости своей не дал дожить ему до этой минуты!  - молвил
князь и,  схватившись за голову,  продолжал:  - Страшные времена наступили
для Речи Посполитой.  Конвокации и элекции,  interregnum*,  злонамерения и
интриги заграницы,  - все именно сейчас, когда необходимо, дабы весь народ
единым мечом в руке единодержавной был.  Господь, как видно, оставил нас и
во  гневе своем за  грехи бичевать вознамерился.  Пожар сей  только король
Владислав  и  мог  погасить,  ибо  удивительной пользовался любовью  среди
казачества, да и государь был воинственный.
     _______________
          * междуцарствие (лат.).

     В   эту   минуту   более   десятка  офицеров,   среди   которых  были
Зацвилиховский, Скшетуский, Барановский, Вурцель, Махницкий и Поляновский,
приблизились к князю, и тот им объявил:
     - Милостивые государи, король скончался!
     Головы  как   по   команде  обнажились.   Лица  посерьезнели.   Столь
неожиданное известие лишило всех  речи.  Лишь спустя какое-то  время общее
горе обнаружило себя.
     - Упокой господи душу его! - сказал князь.
     - И да светит ему свет вековечный во веки веков.
     Ксендз Муховецкий затянул "Dies irae"*,  и  посреди лесов тех и дымов
тех   несказанное  уныние  охватило  сердца  и   души.   Казалось,   некая
долгожданная подмога не пришла на выручку и перед лицом грозного врага они
одни на целом свете и не осталось у них никого больше, кроме князя.
     _______________
          * "День гнева" (лат.).

     Поэтому все взоры обратились к  нему,  и новые узы возникли меж ним и
его солдатами.
     Вечером того же дня князь во всеуслышание сказал Зацвилиховскому:
     - Нам необходим король-воитель,  и ежели богу будет угодно,  чтобы мы
подали наш голос на элекции,  то отдадим мы его в пользу королевича Карла,
в каковом ратного духа более, чем в Казимире.
     - Vivat Carolus rex!* - воскликнули офицеры.
     _______________
          * Да здравствует король Карл! (лат.).

     - Vivat! - вторили им гусары, а за ними и все войско.
     И  не  знал,  верно,  князь-воевода,  что клики эти,  прозвучавшие на
Заднепровье среди глухих черниговских лесов, донесутся до самой до Варшавы
и выбьют у него из рук великую коронную булаву.


                                Глава XXV

     После десятидневного похода,  каковому пан Маскевич стал Ксенофонтом,
и  трехдневной переправы через  Десну войска подошли наконец к  Чернигову.
Первым  вступил  в  город  с  валашскими пан  Скшетуский,  которого  князь
специально отрядил,  дабы  тот  скорее  мог  навести  справки о  княжне  и
Заглобе.  Но здесь,  как и в Лубнах,  ни в городе,  ни в замке никто о них
ничего не слыхал.  Оба канули,  точно камень в  воду,  и  рыцарь просто не
знал,  что думать. Где они могли схорониться? Не на Москве же, не в Крыму,
не  на  Сечи!   Оставалось  только  предположить,  что  Елена  с  Заглобой
переправились через Днепр.  Но  тогда они мгновенно оказались бы  в  самом
сердце бури,  а там же резня, пожоги, пьяный сброд, запорожцы и татары, от
которых и  переодетой Елене не  уберечься, ибо  басурманская нелюдь охотно
забирала ясырями подростков ввиду большого на  них спроса на  стамбульских
торгах. Приходило в голову Скшетускому и страшное подозрение, что Заглоба,
возможно не  без  умысла,  увел  ее  в  те  стороны,  желая продать княжну
Тугай-бею,  который наградил бы его пощедрей Богуна,  и мысль эта повергла
наместника прямо-таки в безумие,  однако пан Лонгинус Подбипятка,  знавший
Заглобу лучше, чем Скшетуский, горячо стал его разубеждать:
     - Братушка,  сударь наместник,  -  говорил он,  -  выбрось ты  это из
головушки. Ни в жизнь шляхтич этот такого не совершит! Было и у Курцевичей
добра  немало,  которое Богун бы  ему  охотно отдал,  так  что,  захоти он
погубить девицу, и жизнью не надо было бы рисковать, и разбогател бы.
     - Правда твоя,  -  отвечал наместник.  -  Но почему за Днепр,  а не в
Лубны или в Чернигов ушел он с нею?
     - Уж ты успокойся,  сердце мое.  Я  ж Заглобу знаю.  Пил он со мною и
одалживался у меня.  Деньги ни свои, ни чужие его не заботят. Свои заимеет
- спустит,  чужих -  не  отдаст.  Но  чтобы на такие дела он был способен,
этого я и думать не могу.
     - Легкомысленный он человек, легкомысленный, - сказал Скшетуский.
     - Может,  и легкомысленный,  но и плут, который каждого вокруг пальца
обведет и сухим из воды выйдет. А раз ксендз наш духом пророческим обещал,
что господь тебе ее возвратит,  - так тому и быть, ведь справедливо, чтобы
всякая  истинная  сердечная  склонность  была  вознаграждена,  и  ты  этим
упованием утешайся, как вот я тоже утешаюсь.
     Тут пан Лонгинус принялся тяжко вздыхать, а спустя минуту добавил:
     - Поспрашиваем же еще в замке, вдруг они тут проходили.
     И  они  снова  стали спрашивать,  но  напрасно -  никаких следов даже
временного пребывания беглецов не было. В замке собралось без числа шляхты
с  женами и  детьми,  запершейся тут  от  казаков.  Князь  уговаривал всех
отправиться вместе с  ним и остерегал,  что следом идут казаки.  На войско
они  не  посмеют напасть,  но  было очень похоже,  что,  едва князь уйдет,
покусятся на  замок  и  город.  Однако шляхта в  замке была  на  удивление
беспечна.
     - Мы тут в безопасности за лесами, - отвечали они князю. - Сюда к нам
никто не доберется.
     - Однако я эти леса прошел, - сказал князь.
     - Ваша княжеская милость прошли,  но голытьба не пройдет.  Хо-хо!  Не
такие это леса!
     И уйти не захотели,  упорствуя в своей слепоте,  за что потом жестоко
поплатились:  едва князь отбыл,  тотчас же подошли казаки.  Замок отчаянно
оборонялся целых три недели,  после чего был захвачен,  и  все,  кто в нем
находился,  были вырезаны до последнего. Казаки учиняли страшные зверства,
разрывая детей,  сжигая на  медленном огне женщин,  и  никто им  за это не
отмстил.
     Князь тем временем,  пришедши на Днепр к Любечу,  дал войску отдых, а
сам  с  княгинею,   двором  и  кладью  поехал  в  Брагин,  лежавший  среди
непроходимых лесов и  болот.  Через неделю переправилось и  войско.  Затем
двинулись к Бабице под Мозырь, и там в праздник Тела Господня наступил час
расставанья,  так как княгиня с  двором должна была отправиться в  Туров к
госпоже воеводихе виленской,  тетке своей, а князь с войском - в огонь, на
Украину.
     На прощальном обеде присутствовала княжеская чета, фрауциммер и самое
избранное общество.  Увы, меж девиц и кавалеров не было обычной веселости,
так  как  не  одно солдатское сердце разрывалось при мысли,  что вот-вот и
придется оставить ту единственную,  ради которой стоило жить,  сражаться и
умирать; не одни ясные или темные очи девичьи застилались горькими слезами
оттого,  что милый уходит на войну,  под пули и  мечи,  к  казакам и диким
татарам... Уходит, и кто знает, вернется ли...
     Поэтому,  едва князь сказал свое слово,  прощаясь с  женою и  двором,
маленькие княжны в один голос жалобно запищали,  точно котята,  рыцари же,
как  более  твердые духом,  повскакивали со  своих мест  и,  сжав  рукояти
сабель, разом крикнули:
     - Победим и вернемся!
     - Помогай вам бог! - сказала княгиня.
     Ответом на это был крик, от которого задрожали стекла и стены:
     - Да  здравствует  княгиня-госпожа!  Да  здравствует  матерь  наша  и
благодетельница!
     - Да здравствует! Да здравствует!
     Солдаты очень ее  любили за благорасположение к  рыцарскому сословию,
за великодушие,  щедрость и милостивость,  за заботу об их семьях.  Больше
всего на свете любил ее и  князь Иеремия,  ибо эти две натуры были созданы
друг для  друга,  схожие как две капли воды и  словно отлитые из  бронзы и
золота.
     Все стали подходить к  княгине,  и каждый с чашей в руке опускался на
колени перед креслом ее,  а она, сжимая в ладонях голову каждого, говорила
несколько добрых слов. Скшетускому княгиня сказала:
     - Не один тут,  я чай, рыцарь ладанку или ленточку напутно получит, а
поскольку нет с нами той,  от которой тебе,  сударь, получить подарок было
бы всего желаннее, посему прими его от меня, как от матери.
     Сказав это,  сняла она золотой крестик,  бирюзою усаженный,  и надела
его рыцарю на шею, а он ей руку почтительно поцеловал.
     Князю,  как видно, было приятно княгинино расположение к Скшетускому;
в  последнее время  он  еще  больше  полюбил наместника,  за  то  что  тот
достоинство его,  будучи с  посольством на Сечи,  не уронил и  посланий от
Хмельницкого брать не пожелал.  Тем временем все встали из-за стола. Слова
княгини,  Скшетускому сказанные,  девицы  поняли  на  лету  и,  полагая их
согласием и  позволением,  сразу же  поизвлекали та образок,  та шарф,  та
крестик,  что завидя рыцари шасть каждый к  своей если не  избраннице,  то
приятнейшей  сердцу.   Бросился  Понятовский  к   Житинской,   Быховец   к
Боговитянке,  так как теперь она нравилась ему всех более, Розтворовский к
Жукувне,  рыжий  Вершулл  к  Скоропацкой,  оберштер Махницкий,  хоть  и  в
преклонных летах,  к Завейской, и лишь одна Ануся Борзобогатая-Красенская,
самая прелестная из  всех,  стояла у  окна одинокая и  покинутая.  Лицо ее
зарделось,  глазки  из-под  опущенных век  поглядывали искоса,  словно  бы
гневно,  но  в  то же время и  с  мольбой не устраивать ей такого афронту,
поэтому изменник Володы„вский подошел к ней и сказал:
     - Хотел  и  я  просить панну  Анну  чем-нибудь  одарить меня,  но  от
дерзкого намерения отказался, полагая, что из-за слишком большой толчеи не
протиснусь.
     Щечки Ануси и вовсе запылали, однако она мгновенно нашлась:
     - Из других, ваша милость, рук, не из моих, желал бы ты что-нибудь на
память получить,  да только напрасно:  там хоть и не тесно, да слишком для
твоей милости высоковато.
     Удар  был  точно рассчитанным и  двойным.  Во-первых,  он  намекал на
маленький рост рыцаря,  а во-вторых - на его сердечную склонность к княжне
Барбаре Збаражской.  Пан Володы„вский был спервоначалу влюблен в  старшую,
Анну,  но,  когда ту  засватали,  отстрадал и  потихоньку передоверил свое
сердце Барбаре,  полагая,  что  никто об  этом не  догадывается.  Так  что
сейчас,  слыша про это от Ануси, он, слывший непревзойденным в сабельных и
словесных поединках,  сконфузился так, что слова молвить не мог и невпопад
промямлил:
     - Ты, сударыня, тоже высоко метишь, приблизительно где голова пана...
Подбипятки...
     - А он и впрямь превосходит вас мечом и обхождением, - бойко ответила
девушка. - Спасибо же, что напомнили о нем. Пускай оно так и будет.
     Сказав это, она обратилась к литвину:
     - Ваша милость,  приблизьтесь же, сударь. Желаю тоже и я иметь своего
рыцаря и,  право,  не знаю,  можно ли на более мужественной груди повязать
шарф.
     Пан Подбипятка вытаращил глаза, словно ушам своим не поверил, а затем
грохнулся на колен