,  что на  Украйне
творится.  Гей! Земля-кормилица, земля-матушка, землица родимая, а кто тут
в завтрашнем дне уверен?  Кто тут счастлив?  Кто веры не лишен, свободы не
потерял,  кто тут не плачет и не стенает? Только Вишневецкие, да Потоцкие,
да Заславские,  да Конецпольские,  да Калиновские,  да горстка шляхты! Для
них староства,  чины,  земля, люди, для них счастье и бесценная свобода, а
прочий народ в слезах руки к небу заламывает,  уповая на суд божий,  ибо и
королевский не помогает!  Сколько же,  -  шляхты даже!  -  невыносимого их
гнета не умея стерпеть,  на Сечь сбегает,  как и я сбежал?  Я ведь войны с
королем не ищу, не ищу и с Речью Посполитой! Она - мать, он - отец! Король
- государь милостивый, но королята! С ними нам не жить, это их лихоимство,
это их аренды, ставщины, поемщины, сухомельщины, очковые и роговые, это их
тиранство и гнет,  через евреев совершаемые, к небесам о возмездии вопиют.
Какой  такой  благодарности дождалось Войско Запорожское за  свои  великие
услуги, в многочисленных войнах оказанные? Где казацкие привилегии? Король
дал,  королята отняли. Наливайко четвертован! Павлюк в медном быке сожжен!
Еще  не  зажили  раны,  которые  нам  сабля  Жолкевского и  Конецпольского
нанесла!  Слезы не высохли по убиенным, обезглавленным, на кол посаженным!
И вот -  гляди - что на небесах светит! - Тут Хмельницкий показал в окошке
пылающую комету.  -  Гнев божий!  Бич божий!.. И коли суждено мне на земле
бичом этим  стать,  да  свершится воля  господня!  Я  сие  бремя на  плечи
принимаю.
     Сказав это,  он простер руки горе и весь,  казалось,  воспылал, точно
огромный факел возмездия,  и затрясся весь, а потом рухнул на лавку, точно
непомерной тяжестью предназначения своего придавленный.
     Воцарилась тишина,  нарушаемая только храпом Тугай-бея и кошевого, да
еще в углу хаты жалобно пиликал сверчок.
     Наместник сидел,  опустив голову и,  казалось,  ища  ответа на  слова
Хмельницкого, тяжкие, точно гранитные глыбы, но вот и он заговорил голосом
тихим и печальным:
     - О,  пусть бы все это и  было правдой,  но кто же ты такой,  гетман,
чтобы  судьею и  палачом себя  поставить?  Какая  тебя  жестокость,  какая
гордыня подвигает?  Зачем ты  богу суда и  кары не  оставляешь?  Я  зла не
защищаю, обид не одобряю, притеснений законом не нарекаю, но вглядись же в
себя,  гетман! На утеснения от королят жалуешься, говоришь, что ни королю,
ни закону повиноваться не желают,  спесь их порицаешь,  а разве сам ты без
греха?  Сам  разве не  поднял руку на  Речь Посполитую,  закон и  престол?
Тиранство панов и шляхты видишь,  но того видеть не желаешь, что, ежели бы
не их груди,  не их брони,  не их могущество,  не их замки,  не их пушки и
полки,  тогда бы земля эта, млеком и медом текущая, под стократ тяжелейшим
турецким или  татарским ярмом стенала!  Ибо  кто бы  защитил ее?  Чьим это
могуществом и  покровительством дети ваши в  янычарах не служат,  а жены в
паскудные гаремы не похищаются? Кто заселяет пустоши, закладывает города и
села, воздвигает храмы божьи?..
     Тут  голос  Скшетуского  стал  делаться  все  громче  и   громче,   а
Хмельницкий, угрюмо уставившись в четверть водки, стиснутые кулаки на стол
положил и молчал, словно бы сам с собою боролся.
     - Так кто же они? - продолжал пан Скшетуский. - Из немцев сюда пришли
или из Туретчины? Не кровь ли это от крови, не плоть ли от плоти вашей? Не
ваша ли  это шляхта,  не ваши княжата?  А  если оно так,  тогда горе тебе,
гетман,  ибо ты  младших братьев на старших поднимаешь и  братоубийцами их
делаешь.  Боже ты мой! Пусть и плохи они, пускай даже все, - а это не так!
- попирают законы,  ругаются над привилегиями,  так их  же богу в  небесах
судить,  а  на  земле  сеймам,  но  не  тебе,  гетман!  Ибо  можешь ли  ты
поручиться,  что  меж  ваших  сплошь праведники?  Разве же  вы  никогда не
согрешили,  разве имеете право бросить камень в  чужой грех?  А уж коли ты
меня пытал,  -  где они, мол, привилегии казацкие? - так я отвечу тебе: не
королята их разорвали, но запорожцы, но Лобода, Сашко, Наливайко и Павлюк,
о  котором лжешь,  что  он  в  медном быке был  поджарен,  ибо тебе хорошо
известно,  что так не было!  Разорвали их бунты ваши, разорвали их смуты и
набеги,  на манер татарских учиняемые.  Кто татар в рубежи Речи Посполитой
пускал,  чтобы затем на  возвращающихся и  награбленным отягощенных добычи
ради нападать?  Вы!  Кто -  господи!  - народ христианский, своих, ясырями
отдавал?  Кто величайшие смутьянства затевал?  Вы!  От кого ни шляхтич, ни
купец,  ни кмет не упасутся? От вас! Кто братоубийственные войны раздувал,
дотла  жег  деревни и  города  украинные,  грабил храмы  божьи,  бесчестил
женщин?  Вы,  и еще раз вы! Чего же ты теперь хочешь? Чтобы вам привилегии
на братоубийственную войну, разбой и грабительство были даны? Воистину вам
более  прощено,  чем  отнято!  Ибо  хотели мы  membra putrida* лечить,  не
отсекать**,  и  не  знаю  -  есть ли  такая держава на  свете,  кроме Речи
Посполитой,  которая бы,  таковую язву на собственной груди имея,  столько
снисхождения и  терпеливости проявила!  А  какая благодарность за все это?
Вот  он  спит,  твой  союзник,  но  Речи  Посполитой враг  заклятый;  твой
приятель,  но супостат креста и христианства,  не королишко украинный,  но
мурза крымский!..  С ним ты пойдешь жечь собственное гнездо, с ним пойдешь
судить братьев! Но ведь он тебе впредь господином будет, ему стремя будешь
держать!
     _______________
          * гниющие члены (лат.).
          ** Исторические слова Жолкевского. (Примеч. автора.)

     Хмельницкий опорожнил еще чарку.
     - Когда мы  с  Барабашем в  свое время у  милостивого короля были,  -
ответил он угрюмо,  -  и  когда жалились на кривды и  утеснения,  государь
сказал: "А разве не при вас самопалы, разве не при сабле вы?"
     - А если б ты царю царей предстал, тот сказал бы: "Простишь ли врагам
своим, яко я своим простил?"
     - С Речью Посполитой я войны не хочу!
     - А меч ей к горлу приставляешь!
     - Казаков иду из цепей ваших вызволить.
     - Чтобы связать их лыками татарскими!
     - Веру защитить!
     - С неверным на пару.
     - Отыди же, ибо не ты голос моей совести! Прочь! Слышишь?
     - Кровь пролитая тебя отягчит,  слезы людские обвинят, смерть суждена
тебе, суд ожидает.
     - Не каркай!  -  закричал в  бешенстве Хмельницкий и  блеснул ножом у
наместниковой груди.
     - Бей! - сказал пан Скшетуский.
     И  снова на  мгновение воцарилась тишина,  снова было  слыхать только
храп спящих да жалобное поскрипывание сверчка.
     Хмельницкий какое-то  время держал нож у  груди Скшетуского,  однако,
содрогнувшись вдруг, опомнившись, нож уронил и, схватив четверть, припал к
ней. Выпив почти все, он тяжело сел на лавку.
     - Не могу его прирезать!  -  забормотал он.  - Не могу! Поздно уже...
Неужто рассветает?..  И  на  попятный идти поздно...  Что ты мне о  суде и
крови говоришь?
     Он  и  до  того уже немало выпил,  поэтому теперь водка ударила ему в
голову, вовсе спутав мысли.
     - Какой  такой суд,  а?  Хан мне подмогу обещал.  Вон Тугай-бей спит!
Завтра молодцы двинутся...  С нами святой Михаил-архистратиг!  А  ежели...
ежели...  то...  Я тебя у Тугай-бея выкупил - ты это помни и скажи... Вот!
Болит  что-то...  болит!  На  попятный...  поздно!..  суд...  Наливайко...
Павлюк...
     Вдруг он выпрямился, глаза в ужасе вытаращил и крикнул:
     - Кто здесь?
     - Кто здесь? - повторил полупроснувшийся кошевой.
     Но  Хмельницкий голову  на  грудь  свесил,  качнулся  раз  и  другой,
пробормотал: "Какой суд?.." - и уснул.
     Пан  Скшетуский,  обессиленный своими  ранами  и  бурным  разговором,
страшно побледнел и стал терять сознание.  И показалось ему даже, что это,
быть может, смерть его пришла, и стал он громко молиться.


                                Глава XIII

     Назавтра, едва развиднелось, пешее и конное казацкое войско двинулось
из Сечи.  Хотя кровь не обагрила еще степей,  война была начата. Полки шли
за  полками,  и  казалось,  что  это саранча,  пригретая весенним солнцем,
выплодилась из камышей Чертомлыка и  летит на украинские нивы.  В  лесу за
Базавлуком ждали уже готовые в  поход ордынцы.  Шесть тысяч наиотборнейших
воинов, вооруженных много лучше обычных чамбульных головорезов, составляли
подкрепления,  присланные ханом запорожцам и Хмельницкому. Молодцы, завидя
их,  подкинули шапки  в  воздух.  Загремели мушкеты и  самопалы.  Казацкие
клики,  смешавшись  с  татарскими  призывами  к  аллаху,  грянули  в  свод
небесный.   Хмельницкий  и  Тугай-бей,  оба  под  бунчуками,  съехались  и
церемонно приветствовали друг друга.
     Походные порядки  были  построены со  свойственным татарам и  казакам
проворством,  после чего  войска двинулись дальше.  Ордынцы шли  по  обоим
казацким флангам,  средину  заполнил Хмельницкий с  конницей,  за  которой
следовала страшная запорожская пехота*,  далее - пушкари с пушками, дальше
табор,  возы, на них обозники, провиант, наконец, чабаны с конским запасом
и скотом.
     _______________
          * Вопреки распространенному сейчас  мнению,  Боплан  утверждает,
     что запорожская пехота неизмеримо превосходила конницу. Согласно ему,
     200  поляков  с  легкостью  одерживали  верх  над  2000   запорожской
     кавалерии,  но  зато  100 пеших казаков могли,  заняв оборону,  долго
     сражаться против тысячи поляков. (Примеч. автора.)

     Прошед базавлукский лес,  полки выплыли в степь. День стоял ясный. Ни
одна тучка не омрачала небес. Легкий ветерок тянул с севера к морю, солнце
сверкало на пиках и на цветах степных. Точно море безбрежное, распахнулось
перед войском Дикое Поле,  и вид этот наполнил ликованием казацкие сердца.
Большой малиновый стяг с архангелом,  привествуя родимую степь,  склонился
несколько раз,  и  вослед ему  склонились все бунчуки и  полковые знамена.
Единый крик вырвался изо всех грудей.
     Полки развернулись  свободнее.  Дїоївїбїиїшїиї и торбанисты выехали в
чело войска,  загрохотали турецкие барабаны,  грянули торбаны и литавры, и
песня, затянутая тысячей голосов, вторя им, сотрясла воздух и самое степь:

                         Гей ви степи, ви рiдни…,
                         Красним цвiтом писани…,
                         Як море широки….

     Торбанисты отпустили  поводья  и,  откинувшись на седельные луки,  со
взорами,  обращенными к небу,  ударили по  струнам  торбанов;  литаврщики,
подняв  руки  над  головами,  грохнули в свои медные круги;  дїоївїбїиїшїи
заколотили в турецкие барабаны, и все звуки эти купно с монотонным напевом
песни  и  пронзительно-нескладным  свистом татарских дудок слились в некое
безбрежное звучание,  дикое  и  печальное,  точно  сама  пустыня.  Упоение
овладело  войском,  головы  раскачивались  в  лад  песне,  и вот уже стало
казаться,  что это сама степь поет и колышется вместе с людьми, лошадьми и
знаменами.
     Вспугнутые стаи  птиц взметывались из  трав и  летели впереди войска,
словно еще одно - небесное - воинство.
     Временами и  песня,  и  музыка смолкали,  и слышался тогда лишь плеск
знамен,  топот,  фырканье лошадей да  скрип  обозных телег,  лебединым или
журавлиным голосам подобный.
     Впереди под бунчуком и огромным малиновым стягом ехал Хмельницкий,  в
алой одеже, на белом коне и с золотою булавой в руке.
     Весь  табор неспешно продвигался к  северу,  покрывая,  точно грозная
лавина,  речки,  дубравы  и  курганы,  наполняя  шумом  и  громом  степное
запустенье.
     А со стороны Чигирина, с северного рубежа пустыни, катилась навстречу
ему другая лавина -  коронные войска,  предводимые молодым Потоцким. Тут -
запорожцы и татары шли, точно на свадьбу, с веселой песней на устах; там -
сосредоточенные гусары продвигались в угрюмом молчании,  без воодушевления
идучи на бесславную эту войну. Здесь - под малиновым стягом старый опытный
военачальник грозно  потрясал булавою,  словно  не  сомневаясь в  победе и
возмездии;  там - во главе ехал молодой человек с задумчивым лицом, словно
бы чувствуя свой скорый и неминучий конец.
     Разделяли их пока что огромные степные просторы.
     Хмельницкий не спешил,  ибо полагал, что чем больше углубится молодой
Потоцкий в степь,  тем больше оторвется от обоих гетманов, а значит, легче
может быть побежден.  А  меж  тем  все новые и  новые беглые из  Чигирина,
Поволочи,  изо  всех побережных городов украинских всякий день увеличивали
запорожские рати,  заодно принося и вести о противнике. От них Хмельницкий
узнал, что старый гетман послал сына всего лишь с двумя тысячами войска по
суше*,  шесть  же  тысяч реестровых и  тысячу немецкой пехоты байдаками по
Днепру.  Обе  части  войска  получили приказ  поддерживать друг  с  другом
непрерывную связь,  но  приказ был в  первый же  день нарушен,  ибо челны,
подхваченные быстрым  днепровским течением,  значительно опередили  гусар,
идущих берегом,  чье  движение весьма замедляли переправы через все речки,
впадающие в Днепр.
     _______________
          * Русинские источники, например, Самоил Величко, оценивают число
     коронных  войск  в  22000.  Цифра  эта безусловно неверная.  (Примеч.
     автора.)

     А Хмельницкий, желая, чтобы разобщенность эта увеличилась еще больше,
не  спешил.  На  третий день  похода он  стал лагерем возле Камышьей Воды,
чтобы дать войску отдых.
     Меж тем конные отряды Тугай-бея привели языков,  двух драгунов, сразу
же за Чигирином сбежавших из армии Потоцкого.  Скача день и ночь, драгунам
удалось  значительно опередить свои  войска.  Перебежчиков незамедлительно
привели к Хмельницкому.
     Сообщения  их  подтвердили то,  что  Хмельницкому было  уже  о  силах
молодого Потоцкого известно,  но  сообщили беглые драгуны и  новость:  что
казаками,  плывущими на  байдаках  вместе  с  немецкой пехотой,  командуют
престарелый Барабаш и Кречовский.
     Услыхав последнее имя, Хмельницкий вскочил.
     - Кречовский? Полковник переяславских реестровых?
     - Он самый, ясновельможный гетман! - ответили драгуны.
     Хмельницкий поворотился к окружавшим его полковникам.
     - В поход! - скомандовал он громовым голосом.
     Не прошло и часа, а войско уже выступило, хотя солнце садилось и ночь
не  обещала  быть  погожей.  Какие-то  страшные  ржавые  тучи  обложили на
западной стороне небо;  похожие на  чудищ,  на левиафанов,  они сползались
одна с одной, словно намереваясь затеять побоище.
     Табор направился влево,  к  берегу Днепра.  На этот раз шли без шума,
без  песен,  барабанов и  литавр,  но  торопливо,  насколько это позволяли
травы,  такие  здесь  буйные,  что  продиравшиеся сквозь них  полки  порою
пропадали из  виду,  и  цветные знамена,  казалось,  сами по  себе плыли в
степном просторе.  Конница прокладывала дорогу повозкам и пехоте, но те, с
трудом  продвигаясь,  вскоре остались далеко в  тылу.  Ночь  тем  временем
опустилась в степи. Огромная красная луна неторопливо выкатилась в небеса;
закрываемая то и  дело тучами,  она разгоралась и гасла,  точно светильня,
которую пытается задуть порывистый ветер.
     Время  приближалось уже  к  полуночи,  когда  взорам казаков и  татар
предстали  черные  исполинские громады,  отчетливо выделявшиеся на  темном
просторе небес.
     Это были стены Кудака.
     Передовые отряды под покровом темноты,  точно волки или птицы ночные,
осторожно  и  тихо  приблизились к  замку.  Вдруг  да  получится  овладеть
уснувшей крепостью!
     Но  внезапная молния на  валу разорвала мрак,  страшный грохот потряс
днепровские утесы, и огненное ядро, прочертив в небе пламенную дугу, упало
в степные травы.
     Угрюмый циклоп Гродзицкий давал знать, что не дремлет.
     - Пес одноглазый!  -  пробормотал Тугай-бею Хмельницкий.  - В темноте
видит.
     Казаки миновали замок,  о  штурме которого сейчас,  когда  против них
самих шло коронное войско,  нечего было и думать,  и двинулись дальше. Пан
же Гродзицкий палил им вслед так,  что стены крепостные сотрясались, но не
затем,   чтобы  урон  нанести,   ибо  войско  проходило  на   значительном
расстоянии,  а  затем,  чтобы  предостеречь своих,  которые  подплывали по
Днепру и могли оказаться где-то неподалеку.
     Первым делом пальба кудацких пушек отозвалась в  сердце и  ушах  пана
Скшетуского.  Молодой рыцарь,  которого по приказу Хмеля везли в  казацком
обозе, на второй день тяжело расхворался. В стычке на Хортице он хотя и не
получил ни одной смертельной раны,  но потерял столько крови,  что жизнь в
нем  едва  теплилась.  Раны его,  по-казацки обихоженные старым кантареем,
открылись,  началась горячка,  и  в ту ночь лежал он в полубеспамятстве на
казацкой телеге,  ничего о  божьем свете не ведая.  Очнуться заставили его
орудия  Кудака.  Он  открыл  глаза,  приподнялся на  телеге  и  огляделся.
Казацкий табор  пробирался во  тьме,  точно  вереница призраков,  а  замок
грохотал и клубился розовыми дымами; огненные шары скакали по степи, хрипя
и рыча,  как разъяренные псы;  и,  когда пан Скшетуский увидел это,  такое
отчаяние,  такая тоска охватили его,  что  он  готов был умереть,  лишь бы
только унестись душою к  своим.  Война!  Война!  А  он  во  вражьем стане,
безоружный,  беспомощный,  не  помышляющий  даже  встать  с  телеги.  Речь
Посполитая в опасности,  он же не поспешает ее спасать!  А там,  в Лубнах,
наверно,  уже  войско выступает.  Князь с  молниями во  взоре летает перед
строем и  в какую сторону булавою кивнет,  там сразу триста копий,  словно
триста громов грянут. И тотчас разные знакомые лица стали появляться перед
наместником.  Маленький Володы„вский мчится во главе драгун, и хоть в руке
его  всегдашняя тонкая  сабелька,  но  это  всем  рубакам  рубака:  с  кем
состукнет клинок,  тот,  считай,  уже в  могиле;  а  вот и  пан Подбипятка
замахивается своим палаческим Сорвиглавцем!  Срубит он  три  головы или не
срубит?  Ксендз  Яскульский  объезжает  хоругви  и,  воздев  руки,  творит
молитву,  но, будучи старым жолнером, не утерпев, то и дело гаркает: "Бей!
Убивай!" А вот уже и панцирные склонили мечи на пол-уха лошадиного,  полки
взяли с места, разгоняются, мчатся, битва, шквал!
     Внезапно  видение  меняется.  Наместнику является Елена.  Бледная,  с
распущенными волосами,  она взывает:  "Спаси же,  Богун за  мною гонится!"
Скшетуский срывается с  телеги,  но  чей-то голос,  на этот раз настоящий,
говорит ему:
     - Лежи,  дїиїтїиїнїо,  не то свяжу.
     Это  обозный есаул Захар,  которому Хмельницкий наказал с  наместника
глаз не спускать, снова укладывает его на телегу, накрывает конской шкурою
и спрашивает:
     - Щїої зї тїоїбїоїю?
     И  пан Скшетуский вовсе приходит в  память.  Призраки исчезают.  Возы
влекутся  у  самого  днепровского берега.  Холодное  дуновение прилетает с
реки, и ночь бледнеет. Речные птицы затевают предрассветный гомон.
     - Слушай,   Захар!   Мы  разве  уже  миновали  Кудак?   -  спрашивает
Скшетуский.
     - Миновали! - отвечает запорожец.
     - А куда же вы идете?
     - Нїеї зїнїаїю.  Бїиїтївїаї кїаїжїе,  бїуїдїе,  аїлїеї нїеї зїнїаїю.
     От  слов этих сердце радостно забилось в  груди пана Скшетуского.  Он
полагал,  что Хмельницкий станет осаждать Кудак и  с  этого начнет военные
действия.   Но  поспешность,   с   какою  казаки  шли  вперед,   позволяла
предположить,  что  коронные войска уже  близко и  что  Хмельницкий потому
обошел крепость,  чтобы не  оказаться вынужденным вести под  ее  обстрелом
сражение.  "Возможно,  я уже сегодня буду свободен", - подумал наместник и
благодарно вознес очи к небесам.


                                Глава XIV

     Грохот  кудацких пушек  услыхали и  войска,  плывшие на  байдаках под
командой старого Барабаша и Кречовского.
     Их  было шесть тысяч реестровых и  регимент отборной немецкой пехоты,
где полковничал Ганс Флик.
     Миколай   Потоцкий  долго   не   решался   послать   казаков   против
Хмельницкого,