но  подумал:  "Еще от  такой новости
повредится в уме -  тем легче его по дороге схватят",  -  и прикусил язык,
спросив вместо этого:
     - Как идти собираешься?
     - Я князю сказал,  что пойду через пруд,  а потом по реке, пока табор
далеко позади не  оставлю.  Князь согласился,  что  этот  путь всех других
вернее.
     - Ничего,  вижу,  не поделаешь,  -  вздохнул Володы„вский. - Один раз
умереть дано,  и уж лучше на поле брани,  нежели в своей постели.  Помогай
тебе бог!  Помогай тебе бог,  Ян!  Если не  приведется встретиться на этом
свете, свидимся на том, а я тебя вовек не забуду.
     - Как и  я тебя.  Воздай тебе господь за все доброе!  Слушай,  Михал:
если я погибну,  они,  возможно,  меня не выставят на обозрение,  как пана
Лонгина,  -  слишком дорого им  это  обошлось,  -  но  какой-нибудь способ
похвалиться,  верно,  изыщут:  в  таком случае пусть старый Зацвилиховский
поедет к  Хмельницкому за  моим телом -  не  хочется,  чтоб меня по ихнему
табору псы таскали.
     - Будь спокоен, - ответил Володы„вский.
     Заглоба,  который вначале не вникал в  суть разговора,  понял в конце
концов,  о  чем идет речь,  но не нашел уже в  себе сил ни удерживать,  ни
отговаривать друга, только глухо простонал:
     - Вчера тот, сегодня этот... Боже! Боже!..
     - Доверься провидению, - сказал Володы„вский.
     - Пан Ян!.. - начал было Заглоба.
     И  не смог больше ничего сказать,  лишь опустил седую свою,  поникшую
голову другу на грудь и притулился к нему, как беспомощный младенец.
     Час спустя Скшетуский погрузился в воды западного пруда.
     Ночь была очень ясная, и середина пруда сверкала, как серебряный щит,
однако  Скшетуский  мгновенно  скрылся  из виду,  потому что у берега пруд
густо зарос камышами,  тростником и осокой;  далее,  где тростник редел, в
изобилии  росли кувшинки,  рдест и кубышки.  Это сплетение широких и узких
листьев,  ослизлых стеблей,  крюковатых отростков,  в которых запутывались
ноги,  а иногда и туловище,  необыкновенно мешало движению, но, по крайней
мере, рыцарь укрыт был от глаз стражи. Переплыть через освещенную середину
нечего было и думать:  всякий темный предмет с легкостью мог быть замечен.
Поэтому Скшетуский решил обойти пруд вдоль берега и добраться  до  болотца
на другой стороне,  по которому протекала впадающая в пруд речка.  По всей
видимости,  там стояли казацкие либо татарские караулы,  но зато рос целый
лес  тростника,  лишь  по  краям  срезанного  на шалаши чернью.  Достигнув
болотца,  можно будет дальше идти в зарослях тростника даже по  дну,  если
только оно не окажется чересчур топким.  Но и этот путь был весьма опасен.
Под дремлющей водой,  у берега едва доходившей  до  щиколоток,  скрывалась
трясина  глубиною  в  локоть,  а то и поболе.  При каждом шаге Скшетуского
вслед ему со дна всплывало множество пузырьков,  и бульканье их преотлично
можно  было в тиши расслышать.  Вдобавок,  несмотря на всю медленность его
движений,  от него кругами расходились волны и,  достигнув  свободного  от
камышей пространства,  переломляли на себе свет луны.  Пойди сейчас дождь,
Скшетуский просто-напросто переплыл бы пруд и спустя какие-нибудь  полчаса
уже бы шагал по болотцу,  но на небе не виднелось ни облачка. Целые потоки
зеленоватого света низвергались на водную гладь, превращая листья кувшинок
в серебряные блюдца,  а метелки тростника - в серебряные султаны. Ветра не
было;  по счастью, бульканье пузырей заглушалось громом выстрелов. Заметив
это,  Скшетуский подвигался вперед,  лишь когда учащались залпы в окопах и
шанцах.  Но тихая и погожая эта ночь создавала еще одно затрудненье.  Тучи
комаров,  подымаясь  из зарослей очерета,  клубились у рыцаря над головою,
садились на лицо,  на глаза,  больно кусаясь,  звеня и распевая  над  ухом
жалобные  свои псалмы.  Скшетуский,  выбирая этот путь,  не обольщался его
простотою,  но  все  трудности  не  мог  предвидеть.  И  уж  меньше  всего
предполагал он,  какие его станут одолевать страхи. Всякий водоем, будь он
даже  вдоль  и  поперек  известен,  ночью  представляется  танственным   и
страшным,  отчего  невольно  начинаешь  думать:  а что он на дне скрывает?
Збаражский  же  пруд  был  просто  ужасен.  Вода  казалась  в   нем   гуще
обыкновенной  и  издавала  трупное  зловонье:  в  ней  гнили сотни татар и
казаков.  Обе стороны,  правда, старались вытаскивать трупы, но сколько их
еще  оставалось  среди  тростника,  густого стрелолиста и рдеста?  От воды
тянуло холодом,  но  по  лбу  Скшетуского  градом  катил  пот.  Что,  если
какие-нибудь  скользкие  руки  обхватят  его  внезапно или зеленоватые очи
глянут вдруг из-под ряски? Длинные стебли кувшинок опутывали его колени, а
у него волосы вставали дыбом:  уж не утопленник ли это стиснул его в своих
объятиях,  дабы никогда не выпустить?  "Иисусе,  Мария!  Иисусе, Мария!" -
только и шептал на каждом шагу рыцарь.  Временами он обращал глаза ввысь и
при виде луны,  звезд и царящего в  небесах  покоя  испытывал  облегченье.
"Есть бог!" - повторял он вполголоса, чтобы самому себя услышать. Порой он
кидал взгляд на берег, и тогда ему казалось, что на родимую божью землю он
смотрит  из какого-то проклятого потустороннего мира - мира болот,  черных
глубей,  бледных отсветов, духов, мертвецов и непроглядной ночи, - и такая
его охватывала тоска,  что хотелось немедля вырваться из камышовой западни
на волю.
     Но  он продолжал идти зарослями и  настолько уже отдалился от лагеря,
что  в  полусотне шагов от  берега на  божьей этой  земле увидел верхового
татарина;  остановившись,  чтобы получше его разглядеть, Скшетуский - судя
по  тому,  что всадник раскачивался мерно,  клонясь к  лошадиной гриве,  -
решил, что татарин дремлет.
     Странная то была картина.  Татарин покачивался безостановочно, словно
молча кланялся Скшетускому,  а  тот не  мог от него оторвать глаз.  Что-то
пугающее во всем этом было, но Скшетуский вздохнул облегченно: от реальной
опасности в  прах  рассеялись стократ более гнетущие страхи -  вымышленные
воображеньем.  Мир духов исчез куда-то,  и  к  рыцарю сей же час вернулась
хладнокровность;  в  голове замелькали совсем иные  вопросы:  спит или  не
спит, обождать или идти дальше?
     В конце концов он пошел дальше, движения его стали еще бесшумней, еще
осторожнее,  чем вначале.  Он был уже на полпути к болотцу и речке,  когда
почувствовал первый  порыв  легкого ветра.  Тростник внезапно заколыхался,
стебли его,  цепляясь друг за  дружку,  сильно зашелестели,  а  Скшетуский
обрадовался,  так как,  несмотря на всю осторожность,  несмотря на то, что
порой  он   по  нескольку  минут  затрачивал  на  каждый  шаг,   невольная
неловкость,  неверное движение,  всплеск легко могли его выдать. Теперь он
шагал смелее под громкие пересуды очерета,  наполнившие весь пруд шумом, -
и  все  вокруг него  заговорило,  даже  вода забормотала,  ударяя волной о
берег.
     Но движение это,  как видно,  не только прибрежные заросли разбудило:
перед Скшетуским немедленно возник какой-то черноватый предмет и неуклонно
стал на него надвигаться,  подрагивая,  точно к броску готовясь.  В первую
секунду рыцарь едва не вскрикнул, но омерзение и страх лишили его голоса и
одновременно от ужасного смрада перехватило горло.
     Однако  минуту  спустя,  когда  первая  мысль,  что  это  утопленник,
злонамеренно  заступивший  ему   дорогу,   покинула  его,   оставив   лишь
отвращенье,  Скшетуский двинулся дальше.  Тростник не  умолкал,  шушуканье
даже  становилось громче.  Сквозь колышущиеся метелки рыцарь увидел второй
татарский  сторожевой  пост,  потом  третий.  Он  их  миновал,  миновал  и
четвертый.  "Должно быть,  я уже полпруда обошел",  - подумал Скшетуский и
высунул голову из очерета,  пытаясь понять, в каком находится месте. Вдруг
что-то  его толкнуло -  обернувшись,  он  увидел у  самых своих колен лицо
человека.
     "Это уже второй", - отметил про себя рыцарь.
     Но  на сей раз не испугался,  так как плывущее на спине второе тело в
оцепенении  своем  не  обнаруживало никаких  признаков  жизни.  Скшетуский
только ускорил шаг, чтобы избежать головокруженья. Заросли становились все
гуще:  с одной стороны,  теперь он был надежно укрыт,  но,  с другой,  это
чрезвычайно затрудняло движенье.  Прошло еще полчаса,  час, рыцарь шел, не
замедляя шага, хотя усталость все больше его одолевала. В некоторых местах
было настолько мелко,  что  вода и  колен не  доставала,  зато кое-где  он
погружался почти по пояс.  А еще мучительно трудно было вытягивать ноги из
ила.  Пот катился по  лбу,  хотя время от  времени дрожь с  ног до  головы
пробегала по его телу.
     "Что это? - в страхе думал Скшетуский. - Неужто delirium? Болотца все
нет и нет, вдруг я его не разгляжу в камышах и пройду мимо?"
     Это грозило страшной опасностью: так можно было целую ночь кружить по
берегу пруда и  наутро оказаться там же,  откуда вышел,  либо где-нибудь в
ином месте попасться казакам в руки.
     "Неверный я  выбрал путь,  -  думал Скшетуский,  и  в  душу его начал
закрадываться страх.  -  Через  пруды  не  пройти,  надобно  возвращаться;
отдохну до завтра и пойду той же дорогою, что Лонгинус".
     Но упрямо шел дальше,  так как понимал,  что,  надеясь возвратиться и
отдохнуть перед продолжением пути,  обманывает сам  себя;  к  тому же  ему
приходило в  голову,  что,  подвигаясь столь  медленно,  с  остановками на
каждом шагу,  он  не мог еще достигнуть болотца.  Однако желание отдохнуть
преследовало его  все  неотступней.  Временами ему  хотелось  улечься  для
передышки хоть в  самую грязь.  Но он шел,  противясь собственным мыслям и
неустанно читая молитвы. Дрожь все сильнее его пробирала, все трудней было
вытаскивать из  тины  ноги.  Каждое появление татарских дозоров отрезвляло
сознанье,  но он чувствовал,  что и дух утомлен не меньше тела, а ко всему
начинается лихорадка.
     Прошло еще полчаса - болотце так и не показалось.
     Зато тела утопленников попадались все чаще.  Ночь,  страх, трупы, шум
тростника,  бессонница и усталость сделали свое дело:  у Скшетуского стали
путаться мысли. Перед глазами зароились виденья. Вот Елена в Кудаке, а они
с Редзяном плывут вниз по Днепру на дубасах. Камыши шуршат, а ему слышится
песня:   "Гїеїй,   тїої  нїеї  пїиїлїиї  пїиїлїиїлїи...  нїеї  тїуїмїаїнїи
вїсїтїаївїаїлїи".  Ксендз Муховецкий их пред алтарем ожидает,  пан Кшиштоф
Гродзицкий приглашен быть посаженым отцом. Княжна день-деньской смотрит со
стен на реку - того и гляди, всплеснет руками, закричит: "Едет! Едет!"
     - Ваша милость!  - говорит Редзян и за рукав его тянет. - Барышня вон
стоит...
     Скшетуский приходит в  себя.  Это  перепутавшиеся камышины загородили
ему дорогу.  Наваждение рассеивается. Возвращается сознанье. Теперь он уже
не чувствует такой усталости - горячка придает ему силы.
     Эй, а не болотце ли это уже?
     Но нет, вокруг все тот же тростник, словно он и не сдвинулся с места.
Возле устья реки вода должна быть чистой - значит, это еще не болотце.
     Рыцарь  идет  дальше,  но  перед  мысленным его  взором с  неотвязным
упорством встает  милая  сердцу  картина.  Напрасно противится Скшетуский,
тщетно начинает шептать молитву,  тщетно пытается сохранить ясность ума  -
опять перед ним Днепр,  дубасы,  чайки... Кудак, Сечь... только на сей раз
видение более беспорядочно,  множество лиц в нем смешалось:  подле Елены и
князь,  и  Хмельницкий,  и кошевой атаман,  и пан Лонгинус,  и Заглоба,  и
Богун, и Володы„вский - все принаряженные по случаю их венчанья, но где же
само-то  венчанье будет?  Не  поймешь,  что за место:  то ли Лубны,  то ли
Разлоги,   а  может,  Сечь  или  Кудак...  Вода  кругом  отчего-то,  волна
бездыханные тела качает...
     Скшетуский во  второй раз  пробуждается,  вернее,  его  будит громкий
шорох,  доносящийся  с  той  стороны,  куда  он  идет,  -  и  вот  он  уже
прислушивается, замерев на месте.
     Шорох приближается, слышно поскрипывание, всплески - это челн.
     Его уже можно разглядеть сквозь тростник.  В нем двое казаков -  один
отталкивается веслом,  у второго в руке длинный шест, издали отсвечивающий
серебром, - он им водоросли раздвигает.
     Скшетуский  по  шею  погружается в  воду,  чтобы  только  голова  над
ситовником оставалась, и смотрит.
     "Что это - обычный дозор или они уже идут по следу?" - думает он.
     Но тотчас же по спокойным и ленивым движениям молодцев понимает,  что
это обыкновенная стража.  Вряд ли этот челн единственный на пруду - если б
казаки напали на  его след,  на  воду спустили бы  с  дюжину лодок да кучу
людей туда насажали.
     Между тем челн проплыл мимо -  шум тростника заглушил слова сидящих в
нем людей; Скшетуский уловил лишь обрывок разговора:
     - Чїоїрїтї   бїиї  …їхї  пїоїбїрїаїв,  iї  цїеї…ї  сїмїеїрїдїяїчїої…ї
вїоїдїиї кїаїзїаїлїиї пїиїлїьїнїуївїаїтїи!
     И лодка скрылась за тростниками -  казак на носу так же мерно колотил
по воде шестом, словно всех рыб на пруду всполошить затеял.
     Скшетуский побрел дальше.
     Спустя  недолгое время  он  снова  увидел  у  самого берега татарский
сторожевой пост. Свет луны падал прямо на лицо ногайца, похожее на собачью
морду.  Но  Скшетуский теперь  уже  не  столько  дозорных боялся,  сколько
опасался потерять сознание.  И  потому напряг всю волю,  чтобы не  утерять
представления,  где он  и  куда идти должен.  Однако боренье с  собой лишь
усугубило усталость,  и  вскоре он обнаружил,  что всякий предмет у него в
глазах двоится и троится, что пруд порой кажется лагерным майданом, а купы
камышей -  шатрами. В такие мгновенья ему хотелось кликнуть Володы„вского,
позвать с  собою,  но  рассудок его не настолько еще был затуманен,  и  он
сдерживал пагубное желанье.
     "Не кричи! Не кричи! - повторял он себе. - Это погибель".
     Но  бороться с  собой  становилось все  труднее.  Скшетуский вышел из
Збаража,  изнуренный голодом и мучительною бессонницей,  которая не одного
уже воина свалила с ног.  Ночное бдение,  холодная купель, зловонный запах
воды,  единоборство с вязкой грязью, с цепляющимися за ноги корнями вконец
истощили его силы.  К  этому добавилось раздражение против одолевающих его
страхов и боль от комаров, которые так изжалили ему лицо, что оно все было
залито кровью.  Скшетуский чувствовал:  если в скором времени не покажется
болотце,  он либо выйдет на берег -  и  пусть быстрей свершается то,  чему
суждено свершиться, - либо рухнет прямо среди тростников и захлебнется.
     Болотце и  устье реки  спасительной гаванью теперь казались,  хотя на
самом деле там должны были начаться новые препятствия и опасности.
     Борясь с  лихорадкой,  он  шел,  все меньше соблюдая осторожность.  К
счастью,  тростник шумел не переставая.  В  его шуме Скшетускому слышались
голоса людей, обрывки разговоров; казалось, это о нем толкует пруд. Дойдет
он до болотца иль не дойдет?  Выберется или останется тут навечно?  Комары
тоненько распевали над ним жалобные свои песни. Пруд делался глубже - вода
уже до пояса,  а местами до подмышек доходила. И подумал рыцарь, что, если
придется плыть, он запутается в этих густых тенетах и утонет.
     И  вновь  на  него  напала  неодолимая,   безудержная  охота  позвать
Володы„вского,  он  даже  руки  сложил и  поднес ко  рту,  чтобы крикнуть:
"Михал! Михал!"
     К  счастью,  какая-то милосердная камышина ударила его по лицу мокрой
прохладной кистью. Он опомнился - и увидел впереди себя, несколько справа,
слабенький огонечек.
     Теперь он уже не сводил глаз с этого огонька и некоторое время упорно
шагал прямо к нему.
     И  вдруг  остановился,  заметив перед  собой  чистую  полосу воды,  и
вздохнул облегченно. То была река, а слева и справа от нее - болотце.
     "Хватит кружить по берегу, можно сворачивать", - подумал рыцарь.
     С  обеих  сторон  водяного  клина  тянулись ровные  ряды  тростника -
Скшетуский пошел, держась ближайшего к нему ряда. Еще минута - и он понял,
что на верном пути.  Оглянулся:  пруд был позади,  а  вперед уходила узкая
светлая полоска, которая не могла быть ничем иным, кроме как рекою.
     И вода здесь была холоднее.
     Однако очень  скоро  им  овладела страшная усталость.  Ноги  дрожали,
перед  глазами клубился черный туман.  "Сейчас,  только дойду до  берега и
лягу, - думал рыцарь. - Дальше не пойду, отдохну сначала".
     И,  упав на  колени,  нащупал руками сухую кочку,  поросшую мохом,  -
островком лежала она среди очерета.
     Севши на  эту  кочку,  Скшетуский утер окровавленное лицо и  вздохнул
полной грудью.
     Мгновение спустя ноздри ему  защекотал запах дыма.  Рыцарь обернулся:
на берегу,  в  сотне шагов от воды,  горел костер,  вокруг которого кучкой
сидели люди.
     Сам он находился прямо против этого костра и в те минуты, когда ветер
раздвигал камыши,  мог  видеть все как на  ладони.  С  первого же  взгляда
Скшетуский распознал татарских конепасов, которые сидели подле огня и ели.
     И  тут в нем пробудился ужасный голод.  Утром он съел кусочек конины,
который не насытил бы и двухмесячного волчонка,  и с тех пор во рту у него
не было и маковой росинки.
     Стал  он  срывать растущие обок  круглые стебли кувшинок и  жадно  их
высасывать.  Так разом утолялись и голод,  и жажда,  потому что жажда тоже
его терзала.
     При  этом он  неотрывно смотрел на  костер,  который помалу бледнел и
меркнул.  Люди вокруг костра как бы заволоклись туманом и,  казалось,  все
отдалялись.
     "Ага!  Сон меня одолевает!  -  подумал рыцарь.  - Что ж, посплю прямо
здесь, на кочке!"
     Меж тем у  костра поднялось движенье.  Конепасы встали.  Вскоре слуха
Скшетуского достигли  крики:  "Лош!  Лош!"  Им  ответило  короткое ржанье.
Брошенный костер стал  медленно гаснуть.  Еще  через короткое время рыцарь
услышал свист и глухой топот копыт по росистому лугу.
     Скшетуский не мог понять,  почему уехали конепасы.  Вдруг он заметил,
что метелки тростников и широкие листья кувшинок как будто поблекли и вода
сверкает иначе,  нежели под  лунным светом,  а  воздух затягивается легкой
дымкой.
     Он огляделся - светало.
     Вся ночь ушла на то, чтобы обогнуть пруд и достичь реки и болотца.
     Он был почти в самом начале пути.  Теперь предстояло идти рекою и при
свете дня пробираться через табор.
     Лучи  встающего солнца  пронизывали воздух.  На  востоке  небо  стало
бледно-зеленого цвета.
     Скшетуский опять спустился с кочки в болотце и,  добравшись вскоре до
берега, высунул голову из очерета.
     Шагах,  быть может,  в пятистах от него виднелся татарский дозор, луг
же  был совершенно пустынен,  только неподалеку на  сухом бугорке светился
догорающим жаром костер; рыцарь решил ползти к нему под прикрытьем высоких
трав, кое-где перемежающихся камышами.
     Доползши, он кинулся искать, не найдется ли каких остатков съестного.
И  нашел:  свежеобглоданные бараньи кости,  на  которых остались еще жир и
жилы,  да  несколько печеных репок,  позабытых в  теплой золе,  -  и  ел с
прожорливостью дикого зверя,  пока не заметил,  что дозоры,  расставленные
вдоль всего пути, который он проделал, возвращаясь той же дорогою в табор,
приближаются к его кострищу.
     Тогда  он  пополз назад  и  через  несколько минут скрылся за  стеной
тростника.  Отыскав свою кочку, бесшумно на нее опустился. Караульщики меж
тем проехали мимо.  Скшетуский немедля принялся за кости, которые захватил
с собою и которые затрещали теперь в его могучих челюстях,  словно у волка
в пасти.  Он обгрыз жир и жилы,  высосал мозг, разжевал что сумел - утолил
немного голод. Такого роскошного завтрака в Збараже ему давненько едать не
приходилось.
     И сразу как бы обрел новые силы.  Его  подкрепили  как  пища,  так  и
встающий день. Делалось все светлее, восточная сторона неба из зеленоватой
превратилась  в  розово-золотую,  утренний  холодок,  правда,  был  весьма
докучлив,  но  рыцарь  утешался  мыслью,  что  вскоре  солнце  согреет его
натруженные члены.