т похвалу услыша, ибо староста красноставский являл собой
образец мужества, высокого благородства и прочих рыцарских достоинств. Это
был  воплощенный Марс;  всевышний  от  щедрот  своих  одарил  его  всем  в
изобилье:  необычайною  красотой  лица  Марек  Собеский  превосходил  даже
младшего брата  своего  Яна,  ставшего впоследствии королем,  богатством и
знатностью  не   уступал  первейшим  магнатам,   а   военные  его  таланты
превозносил до небес сам великий Иеремия.  Чрезвычайной яркости была б  та
звезда на  небосводе Речи  Посполитой,  не  случись волею провидения,  что
блеск ее перенял Ян, младший, звезда же эта угасла прежде времени в годину
бедствий.
     Рыцари наши весьма и весьма были обрадованы похвале героя, однако тот
вовсе ею не ограничился и продолжал:
     - Я   о   вас,   любезные   судари,   премного  наслышан  от   самого
князя-воеводы, который больше, чем к другим, к вам благоволит. Потому и не
удивляюсь,  что вы ему служите,  не помышляя о чинах,  хотя на королевской
службе скорее б могли получить повышенье.
     На это ответил Скшетуский:
     - Все  мы  как  раз  к  королевской гусарской хоругви причислены,  за
исключением пана Заглобы,  который волонтером по  врожденному призванию на
войну пошел.  А  что  при  князе-воеводе состоим,  так это прежде всего из
сердечного к  его  светлости расположения,  а  кроме  того,  хотелось  нам
бранной жизни сполна вкусить.
     - И  весьма  разумно поступаете,  если  таковы  ваши  побуждения.  Уж
наверно бы  ни  под чьей иной рукой пан Подбипятка так скоро зарока своего
не исполнил,  -  заметил Собеский.  -  А что касается бранной жизни,  то в
нынешнее время все мы ею по горло сыты.
     - Более, нежели чем другим, - вставил Заглоба. - Ходят тут все с утра
к нам с поздравлениями,  но нет чтобы пригласить на чарку горелки с доброй
закуской, - а это была бы наилучшая дань нашим заслугам.
     Говоря эти слова, Заглоба глядел прямо в очи старосте красноставскому
и глазом своим подмаргивал хитро. Староста же молвил с улыбкой:
     - У  меня самого со  вчера крошки во рту не было,  но горелки глоток,
быть может, в каком поставце и отыщется. Милости прошу, любезные судари.
     Скшетуский,  пан Лонгинус и маленький рыцарь принялись отнекиваться и
выговаривать  Заглобе,   который  выкручивался,  как  мог,  и,  как  умел,
оправдывался.
     - Не напрашивался я,  -  говорил он.  -  Мое правило:  свое отдай,  а
чужого не тронь, но, когда столь достойная особа просит, невежливо было бы
отказаться.
     - Идемте,  идемте!  -  повторил староста.  - И мне приятно посидеть в
хорошей компании,  и время есть,  пока не стреляют. На трапезу не прошу: с
кониной и  той  плохо -  убьют на  майдане лошадь,  к  ней  тотчас сто рук
тянется,  а горелки еще пара фляжек найдется,  и уж наверное для себя я их
сберегать не стану.
     Друзья  еще  упирались  и   отнекивались,   но,   поскольку  староста
настаивал,  пошли,  а  Стемповский побежал вперед и  так расстарался,  что
нашлась и  закуска к водке:  сухари да несколько кусочков конины.  Заглоба
мгновенно повеселел и разговорился:
     - Даст бог,  его величество король вызволит нас из этой западни - тут
уж  мы  не  замедлим до  ополченских возов добраться.  Они страсть сколько
разных яств всегда за  собою возят,  о  брюхе пуще заботясь,  чем  о  Речи
Посполитой.  Я  б  по нраву своему предпочел с ними застольничать,  нежели
воевать,  хотя,  быть  может,  пред  королевским оком и  они  себя неплохо
покажут.
     Староста сделался серьезен.
     - Раз мы  друг другу поклялись,  -  сказал он,  -  что все до единого
ляжем костьми,  а врагу не уступим,  так, значит, оно и будет. Всяк должен
приготовить себя,  что еще горшие времена настанут.  Еда на  исходе;  хуже
того,  и порох кончается. Другим я бы не стал говорить, но перед вами могу
открыться.  Вскоре лишь отвага в  сердце да сабля в  руке у каждого из нас
останутся и  готовность умереть -  ничего больше.  Дай  бог,  чтобы король
поскорее в  Збараж пришел,  на него последняя надежда.  Воинствен государь
наш! Уж он бы не пожалел ни трудов, ни здоровья, ни живота своего, дабы от
нас отвести беду,  -  но  куда идти с  такой малою силой!  Надо пополнения
ждать, а вам не хуже моего известно, как мешкотно собирается ополченье. Да
и  откуда знать его величеству,  в  каких обстоятельствах мы здесь оборону
держим и вдобавок последние доедаем крохи?
     - Мы готовы на смерть, - сказал Скшетуский.
     - А если б его уведомить? - предложил Заглоба.
     - Кабы сыскался доблестный муж,  -  молвил староста,  -  что  рискнет
через вражеский стан прокрасться,  вечную б  себе славу стяжал при  жизни,
целое войско спас и от отечества отвратил катастрофу.  Хотя бы и ополчение
не в  целости еще собралось -  самая близость короля может развеять смуту.
Но кто пойдет? Кто отважится, когда Хмельницкий так загородил все выходы и
дороги,  что и  мыши из  окопов не  ускользнуть?  Неминучей смертью грозит
подобное - это ясно!
     - А для чего нам голова дана?  -  сказал Заглоба.  -  У меня уже одна
мыслишка в уме сверкнула.
     - Какая же? - спросил Собеский.
     - А  вот  такая:  мы  ведь  что  ни  день  берем пленных.  Что,  если
которого-нибудь подкупить? Пусть представится, будто от нас бежал, а сам -
к королю.
     - Надо будет об этом переговорить с князем, - сказал староста.
     Пан  Лонгинус во  все  время  этого  разговора сидел  молча,  глубоко
задумавшись,  даже чело его  избороздилось морщинами.  И  вдруг,  поднявши
голову, молвил со всегдашней своей кротостью:
     - Я берусь между казаков пробраться.
     Рыцари, услыхав эти его слова, в изумлении повскакали с мест; Заглоба
разинул  рот,  Володы„вский  быстро-быстро  задвигал  усиками,  Скшетуский
побледнел,  а  староста красноставский,  смяв рукою бархатные свои одежды,
воскликнул:
     - Ваша милость за это берется?
     - А ты вперед подумал, чем говорить? - спросил Скшетуский.
     - Давно думаю,  - отвечал литвин, - не первый день среди рыцарей идут
разговоры,  что  надо его величество известить о  нашем положенье.  Я  как
услышу,  так  и  помыслю про себя:  дозволь мне всевышний обет исполнить -
сейчас бы и отправился,  без промедленья.  Что я,  ничтожный червь, значу?
Невелика будет потеря, даже если зарубят дорогой.
     - И зарубят, можешь не сомневаться! - вскричал Заглоба. - Слыхал, пан
староста говорил: смерти не миновать!
     - Так и что с того,  братушка?  -  сказал пан Лонгинус.  -  Соизволит
господь, то и проведет в невредимости, а нет - вознаградит на небе.
     - Но сперва тебя схватят,  мукам предадут и  ужасную смерть измыслят.
Нет, ты, однако, рехнулся! - сказал Заглоба.
     - И все ж я пойду, братушка, - кротко ответил Подбипятка.
     - Птице там не пролететь -  из лука подстрелят. Они ж нас кругом, как
барсука в норе, обложили.
     - И все ж я пойду,  - повторил литвин. - Всевышний мне позволил зарок
исполнить - теперь я перед ним в долгу.
     - Нет, вы только на него поглядите! - кричал в отчаянии Заглоба. - Уж
лучше сразу вели  себе  башку отрубить и  из  пушки выпалить по  казацкому
стану - только одна туда и есть дорога.
     - Дозвольте, окажите милость! - взмолился литвин, складывая руки.
     - Ну, нет! Один не пойдешь, я пойду с тобою, - сказал Скшетуский.
     - И я с вами! - подхватил Володы„вский и по сабле рукою хлопнул.
     - Чтоб вас черти!  - вскричал, схватившись за голову, Заглоба. - Чтоб
вам провалиться с  вашим "и я!  и  я!",  с  геройством вашим!  Мало им еще
крови,  мало пальбы,  смертей мало!  Не хватает того, что вокруг творится:
нет,  ищут,  где бы скорее свернуть шею!  Ну и катитесь к дьяволу,  а меня
оставьте в покое! Чтоб вам всем головы снесли...
     И, вскочив, заметался по шатру как полоумный.
     - Господь меня покарал! - кричал он. - Нет чтобы со степенными людьми
водиться - с ветрогонами, старый дурак, спознался! И поделом мне!
     Еще  несколько  времени  он  бегал  взад-вперед  точно  в  лихорадке,
наконец, остановившись перед Скшетуским, заложил руки за спину и, уставясь
ему в глаза, засопел грозно.
     - Что я вам худого сделал, зачем толкаете в могилу?
     - Упаси нас бог! - отвечал рыцарь. - С чего ты взял?
     - Что пан Подбипятка такие несуразности говорит, не диво! У него весь
ум в кулаки ушел, а с тех пор, как три наипустейшие турецкие башки снес, и
последнего соображенья лишился...
     - Сїлїуїхїаїтїьї гадко, - перебил его литвин.
     - И  этому я не дивлюсь,  -  продолжал Заглоба,  тыча в Володы„вского
пальцем.  -  Он  любому  казаку  за  голенище вспрыгнет либо  прицепится к
шароварам,  как репей к собачьему хвосту,  и скорей всех нас пролезет куда
угодно.  Ладно, на этих двоих не сошел святой дух, но, когда и ты, сударь,
вместо  того  чтобы  от   безумного  шага  удержать  глупцов,   только  их
подзуживаешь,  заявляя,  что сам пойдешь,  и  всех четверых нас на  муки и
верную смерть обречь хочешь,  -  это уж...  последнее дело! Тьфу, черт, не
ждал я такого от офицера, которого сам князь уважает за степенство.
     - Как это четверых?  -  удивленно переспросил Скшетуский.  - Неужто и
ты, сударь?..
     - Да,  да!  -  вскричал,  колотя себя кулаком в грудь, Заглоба. - И я
тоже. Если который-нибудь один отправится или все трое - пойду и я с вами.
Да падет моя кровь на ваши головы! В другой раз буду глядеть, с кем завожу
дружбу.
     - Ну и ну! - только и сказал Скшетуский.
     Трое рыцарей бросились обнимать  старого  шляхтича,  но  он,  всерьез
осердясь, сопел и отпихивал их локтями, приговаривая:
     - Отвяжитесь, ну вас к дьяволу! Обойдусь без иудиных поцелуев!
     Вдруг  на  валах  загремели мушкеты  и  пушки.  Заглоба прислушался и
сказал:
     - Вот вам! Идите!
     - Обычная перестрелка, - заметил Скшетуский.
     - Обычная перестрелка!  - передразнил его шляхтич. - Подумать только!
Им еще мало.  Войско от этой обычной перестрелки истаяло вполовину,  а для
них все детские забавы.
     - Не кручинься, сударь, - сказал Подбипятка.
     - Помолчал бы,  литва-ботва!  -  рявкнул Заглоба.  - Больше всех ведь
повинен.  Кто затеял эту безумную авантюру?  Глупей,  хоть тресни,  нельзя
было придумать!
     - И все ж таки я пойду, братушка, - отвечал пан Лонгинус.
     - Пойдешь,  пойдешь!  А я знаю,  почему!  Нечего героя строить,  тебя
насквозь видно.  Непорочность не  терпится сбыть,  вот  и  спешишь  ее  из
крепости унести.  Изо всех рыцарей ты  наихудший,  а  не  наилучший вовсе,
потаскуха,  продающая добродетель!  Тьфу! Наказанье господне! Так-то! Не к
королю ты  поспешаешь -  тебе бы на волю да взбрыкнуть хорошенько,  как на
выгоне жеребцу...  Полюбуйтесь: рыцарь невинностью торгует! Омерзение, как
бог свят, чистое омерзенье!
     - Сїлїуїхїаїтїьї гадко! - вскричал, затыкая уши, пан Лонгинус.
     - Довольно пререкаться!  - серьезно проговорил Скшетуский. - Подумаем
лучше о деле!
     - Погодите,  Христа ради!  - вмешался староста красноставский, до тех
пор с изумлением слушавший речи Заглобы.  - Великое это дело, но без князя
мы решать не вправе.  Нечего спорить,  любезные судари.  Вы  на  службе  и
обязаны  слушаться приказов.  Князь сейчас должен быть у себя.  Пойдемте к
нему, послушаем, что он на вашу пропозицию скажет.
     - То  же,  что  и  я!  -  воскликнул Заглоба,  и  лицо его осветилось
надеждой. - Идемте скорее.
     Они вышли на майдан,  уже осыпаемый пулями из казацких шанцев. Войско
выстроилось у валов,  которые издали казались уставлены ярмарочными ятками
- столько на них было развешано старой пестрой  одежды,  кожухов,  столько
понаставлено  повозок,  изодранных  палаток  и  всяческого роду предметов,
могущих служить заслоном от пуль,  так как порой по целым неделям стрельба
не утихала ни днем,  ни ночью. И теперь над этими лохмотьями висела долгая
голубоватая полоса дыма,  а перед ними виднелись красные и желтые  шеренги
лежащих солдат,  без устали стреляющих по ближайшим неприятельским шанцам.
Сам майдан подобен был гигантской  свалке;  на  ровной  площадке,  изрытой
заступами, истоптанной копытами, даже травинки нигде не зеленелось. Только
высились кучи свежей земли  в  тех  местах,  где  солдаты  рыли  могилы  и
колодцы,  да  валялись  там  и сям обломки разбитых телег,  орудий,  бочек
вперемешку с грудами обглоданных,  выбеленных солнцем костей.  А вот трупа
конского  нельзя  было  увидеть - всякий тотчас прибирался на прокормление
войску,  зато на глаза то и дело попадались горы железных,  большей частию
уже порыжелых от ржавчины пушечных ядер,  которые каждый день обрушивал на
этот клочок земли неприятель.  Беспощадная война и голод  на  каждом  шагу
оставляли след.  На пути рыцарям нашим встречались солдаты то большими, то
малыми группами:  одни уносили раненых и убитых,  другие спешили  к  валам
помочь  товарищам,  от  усталости падающим с ног;  лица у всех почернелые,
осунувшиеся,  заросшие,  в  глазах  мрачный   огонь,   одежда   выцветшая,
изорванная,  на  голове  зачастую  вместо  шапок и шлемов грязные тряпицы,
оружье исковеркано.  И невольно в уме возникал вопрос: что станется с этой
горсткой  неодолимых  дотоле смельчаков,  когда пройдет еще одна,  еще две
недели...
     - Глядите,  досточтимые судари,  -  говорил староста,  -  пора,  пора
оповестить его величество короля.
     - Беда уже, как пес, щерит зубы, - отвечал маленький рыцарь.
     - А что будет, когда лошадей съедим? - сказал Скшетуский.
     Так  переговариваясь,  дошли  до  княжьих  шатров,  стоящих у  правой
оконечности вала;  возле шатров толпилось более десятка конных рассыльных,
задачей которых было развозить по  лагерю приказы.  Лошади их,  кормленные
искрошенной вяленой  кониной  и  от  этого  постоянно  страдающие  нутром,
взбрыкивали и вставали на дыбы,  ни за что не желая стоять на месте. И так
все кони во всех хоругвях:  когда кавалерия теперь шла в атаку,  чудилось,
стадо кентавров или грифов несется по  полю,  более воздуха,  нежели земли
касаясь.
     - Князь в шатре? - спросил староста у одного из гонцов.
     - У него пан Пшиемский, - ответил тот.
     Собеский вошел первым,  не  доложившись,  а  четверо рыцарей остались
перед шатром.
     Но в самом скором времени полог откинулся и высунул голову Пшиемский.
     - Князь незамедлительно желает вас видеть, - сказал он.
     Заглоба вошел в шатер,  полный радужных надежд,  так как полагал, что
князь не захочет лучших своих рыцарей посылать на верную гибель, однако же
он ошибся: не успели друзья поклониться, как Иеремия молвил:
     - Сказывал мне пан староста о  вашей готовности выйти из лагеря,  и я
лишь  одобрить могу это  благое намерение.  Ничто не  есть слишком большая
жертва для отчизны.
     - Мы   пришли  испросить  позволения  твоей  светлости,   -   отвечал
Скшетуский,   -   ибо  только  ты,  ясновельможный  князь,  животом  нашим
распорядиться волен.
     - Так вы все четверо идти хотите?
     - Ваша светлость!  -  сказал Заглоба.  -  Это они хотят -  не я;  бог
свидетель:  я сюда не похваляться пришел и не о заслугах своих напоминать,
а  если  и  напомню,  то  для  того лишь,  чтобы ни  у  кого не  закралось
подозрения,  будто Заглоба струсил.  Пан  Скшетуский,  Володы„вский и  пан
Подбипятка из Мышикишек -  достойнейшие мужи, но и Бурляй, который от моей
руки пал  (о  прочих подвигах умолчу),  тоже великий был воитель,  стоящий
Бурдабута,  Богуна  и  трех  янычарских голов,  -  посему полагаю,  что  в
искусстве рыцарском я им не уступлю.  Но одно дело -  храбрость,  а совсем
другое -  безумье. Крыльями мы не наделены, а по земле не пробраться - это
ясно как божий день.
     - Стало быть, ты не идешь? - спросил князь.
     - Я сказал:  не хочу идти,  но что не иду, не говорил. Раз уж господь
однажды покарал меня,  этих рыцарей в друзья предназначив,  стало быть,  я
обязан сей  крест  нести до  гроба.  А  туго  придется,  сабля Заглобы еще
пригодится...  Одного только не могу понять: какой будет толк, если мы все
четверо головы сложим,  потому уповаю,  что  ваша светлость погибели нашей
допустить не захочет и не дозволит совершить такое безрассудство.
     - Ты верный товарищ,  -  ответил князь,  -  весьма благородно с твоей
стороны, что друзей оставлять не желаешь, но уповал ты на меня напрасно: я
вашу жертву принимаю.
     - Все пропало! - буркнул Заглоба и в совершенное пришел унынье.
     В эту минуту в шатер вошел Фирлей, каштелян бельский.
     - Светлейший князь,  - сказал он, - мои люди схватили казака, который
говорит, что нынче в ночь штурм назначен.
     - Мне уже известно об этом,  -  ответил князь.  -  Все готово;  пусть
только с насыпкой новых валов поспешат.
     - Уже заканчивают.
     - Это хорошо! - сказал князь. - До вечера переберемся.
     И затем обратился к четверке рыцарей:
     - После штурма, если ночь выдастся темная, наилучшее время выходить.
     - Как так?  -  удивился каштелян бельский.  -  Твоя светлость вылазку
приготовляет?
     - Вылазка своим чередом, - сказал князь, - я сам поведу отряд; сейчас
не  о  том  речь.  Эти  рыцари берутся прокрасться через вражеский стан  и
уведомить короля о нашем положенье.
     Каштелян,  пораженный, широко раскрыл глаза и всех четырех поочередно
обвел взглядом.
     Князь довольно улыбнулся.  Была за ним такая слабость: любил Иеремия,
чтоб восхищались его людьми.
     - О господи!  -  вскричал каштелян. - Значит, еще не перевелись такие
души на  свете?  Да простит меня бог!  Я  вас от этого смелого предприятия
отговаривать не стану!..
     Заглоба побагровел от  злости,  но  промолчал,  только  засопел,  как
медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:
     - Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех
четверых разом отпустить я не согласен. Поначалу пускай один идет; казаки,
если его  убьют,  не  преминут тот  же  час  похвалиться,  как уже сделали
однажды,  предав смерти моего  слугу,  которого схватили подо  Львовом.  А
тогда,  ежели  первому не  повезет,  пойдет  второй,  а  затем,  в  случае
надобности,  и  третий,  и четвертый.  Но,  быть может,  первый проберется
благополучно - зачем тогда других без нужды посылать на погибель?
     - Ваша светлость... - перебил князя Скшетуский.
     - Такова моя воля и приказ, - твердо сказал Иеремия. - А чтоб не было
промежду вас спору, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.
     - Это я! - воскликнул, просияв, пан Лонгинус.
     - Нынче после штурма,  если ночь выдастся темная, - повторил князь. -
Писем к королю никаких не дам;  что видел,  сударь, то и расскажешь. А как
знак возьми сей перстень.
     Подбипятка с  поклоном принял перстень,  а  князь сжал  голову рыцаря
обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:
     - Близок ты  моему сердцу,  словно брат родной...  Да  хранят тебя на
пути твоем вседержитель и царица небесная, воин божий! Аминь!
     - Аминь!   -  повторили  староста  красноставский,  пан  Пшиемский  и
каштелян бельский.
     У князя слезы стояли в глазах,  - вот кто истинный был отец солдатам!
- и  прочие прослезились,  а  у  Подбипятки дрожь одушевления пробежала по
телу и огонь запылал во всякой жилке;  возликовала эта чистая, смиренная и
геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.
     - В истории записано будет имя твое! - воскликнул каштелян бельский.
     - Non nobis, non nobis, sed nomine Tuo, Domine*, - промолвил князь.
     _______________
          * Не нам, не нам, но имени твоему, господи (лат.).

     Рыцари вышли из шатра.
     - Тьфу,  что-то мне глотку схватило и не отпускает,  а во рту горько,
как от полыни,  -  сказал Заглоба. - И эти вс„ палят, разрази их гром!.. -
добавил он,  указывая на дымящиеся казацкие шанцы.  -  Ох,  тяжело жить на
свете!  Что,  пан Лонгин, твердо твое решение ехать?.. Да уж теперь ничего
не  изменишь!  Храни тебя ангелы небесные...  Хоть бы  мор какой передушил
этих хамов!
     - Я должен с вами, судари, п