полковник, поскользнувшись в кровавой луже, к несчастью, упал.
     Поверженный старик  уже  не  вызывал  прежнего почтения и  страха,  и
тотчас  более  дюжины клинков вонзились в  его  тело.  Он  же  успел  лишь
воскликнуть: "Иисусе Христе!"
     Все кинулись рубить его и  рассекли в куски.  Отрезанную голову стали
перекидывать с  байдака на  байдак,  играя ею,  точно мячом,  пока,  после
неловкого швырка, она не упала в воду.
     Оставались еще  немцы,  с  которыми  справиться было  потруднее,  ибо
регимент состоял из тысячи старых и понаторевших во многих войнах солдат.
     Правда,  бравый Флик погиб от  руки Кречовского,  но  из командиров в
регименте остался Иоганн Вернер, подполковник, ветеран немецкой войны.
     Кречовский был  почти уверен в  победе,  так  как немецкие байдаки со
всех  сторон  окружены  были  казацкими,   однако  он  хотел  сберечь  для
Хмельницкого столь  немалый отряд  несравненной и  великолепно вооруженной
пехоты; вот почему задумал он вступить с немцами в переговоры.
     Какое-то  время  казалось,  что  Вернер  не  станет  противиться,  он
спокойно беседовал с Кречовским и внимательно выслушивал все обещания,  на
которые вероломный полковник не  скупился.  Недополученное жалованье имело
быть немедленно и за прошлое,  и за год вперед полностью выплачено.  Через
год кнехты, пожелай они, могли уйти хоть бы даже и в коронный лагерь.
     Вернер, делая вид, что обдумывает предложенное, сам тем временем тихо
приказал челнам сплыться таким образом,  чтобы образовалось тесное кольцо.
По  окружности этого  кольца в  полном боевом строю,  с  левой ногой,  для
произведения выстрела выдвинутой вперед,  и  с  мушкетами у правого бедра,
выстроилась стена  пехотинцев,  людей рослых и  сильных,  одетых в  желтые
колеты и такого же цвета шляпы.
     Вернер  с   обнаженною  шпагой  в  руке  стоял  в  первой  шеренге  и
сосредоточенно размышлял.
     Наконец он поднял голову.
     - Herr Hauptmann!* - сказал он. - Мы согласны!
     _______________
          * Господин атаман! (нем.).

     - И  только  выиграете  на  новой  службе!   -   радостно  воскликнул
Кречовский.
     - Но при условии...
     - Согласен на любое.
     - Когда так, то хорошо. Наша служба Речи Посполитой кончается в июне.
С июня мы служим вам.
     Проклятие сорвалось было с уст Кречовского, однако он сдержался.
     - Уж не шутишь ли ты, сударь лейтенант? - спросил он.
     - Нет!  -  флегматически ответил Вернер. - Солдатский долг требует от
нас не нарушать договора.  Служба кончается в  июне.  Хоть мы и  служим за
деньги,  но изменниками быть не желаем. Иначе никто не будет нас нанимать,
да и вы сами не станете доверять нам,  ибо кто поручится,  что в первой же
битве мы снова не перейдем на сторону гетманов?
     - Чего же вы тогда хотите?
     - Чтобы нам дали уйти.
     - Не будет этого, безумный ты человек! Я вас всех до единого перебить
велю.
     - А своих сколько потеряешь?
     - Ни один из ваших не уйдет.
     - А от вас и половины не останется.
     Оба  говорили правду,  поэтому Кречовский,  хотя флегматичность немца
всю кровь распалила в нем,  а бешенство чуть ли не душило, боя начинать не
хотел.
     - Пока солнце не уйдет с залива,  -  крикнул он,  - подумайте! Потом,
знайте, велю курки потрогать.
     И  поспешно  отплыл  в  своем  челноке,  чтобы  обсудить  положение с
Хмельницким.
     Потянулись минуты ожидания. Казацкие байдаки окружили плотным кольцом
немцев,  сохранявших хладнокровие,  какое  только бывалые и  очень опытные
солдаты способны сохранять перед лицом опасности. На угрозы и оскорбления,
раздававшиеся с казацких байдаков,  отвечали они небрежительным молчанием.
Поистине внушительно выглядело это спокойствие в сравнении с непрестанными
вспышками ярости  молодцев,  которые,  грозно потрясая пиками и  пищалями,
скрипя зубами и бранясь, нетерпеливо ждали сигнала к бою.
     Между  тем  солнце,  скатываясь с  южной  стороны  неба  к  западной,
потихоньку  уводило   свои   золотые  отблески  с   излучины,   постепенно
погружавшейся в тень.
     Наконец осталась только тень.
     Тогда  запели  трубы,  и  тотчас  же  голос  Кречовского прокричал  в
отдалении:
     - Солнце зашло! Надумали?
     - Да!  - ответил Вернер и, поворотясь к солдатам, взмахнул обнаженной
шпагою. - Feuer!* - скомандовал он спокойным, флегматичным голосом.
     _______________
          * Огонь! (нем.).

     И грохнуло!  Плеск тел,  падающих в воду,  бешеные крики и торопливая
пальба ответили голосам немецких мушкетов.  Пушки,  подвезенные к  берегу,
басовито подали голос и стали изрыгать на немецкие челны ядра.  Дымы вовсе
затянули излучину.  Среди воплей, грома, свиста татарских стрел, трескотни
пищалей и  самопалов слаженные мушкетные залпы  давали  знать,  что  немцы
борьбы не прекращают.
     На закате битва все еще кипела,  но дело шло к развязке.  Хмельницкий
вместе с  Кречовским,  Тугай-беем и полутора десятками атаманов подъехал к
самому берегу обозреть сражение.  Раздутые ноздри его  втягивали пороховой
дым, а слух с наслаждением внимал воплям тонувших и убиваемых немцев.
     Все три военачальника глядели на эту бойню,  как на зрелище, ко всему
бывшее им добрым предзнаменованием.
     Сражение стихало.  Выстрелы умолкли,  но зато все более громкие клики
казацкого триумфа возносились к небесам.
     - Тугай-бей! - сказал Хмельницкий. - Это день первой победы.
     - А ясыри где? - огрызнулся мурза. - Не нужны мне такие победы!
     - Ты  их  на  Украине возьмешь.  Стамбул и  Галату переполнишь своими
пленниками!
     - А хоть и тебя продам, если больше некого будет!
     Сказав это, дикий Тугай зловеще засмеялся и, немного погодя, добавил:
     - Однако я охотно взял бы этих франков.
     Между тем битва утихла вовсе.  Тугай-бей поворотил коня к лагерю,  за
ним последовали остальные.
     - Теперь к Желтым Водам! - воскликнул Хмельницкий.


                                 Глава XV

     Наместник,  слыша  звуки битвы,  с  волнением ждал  ее  конца,  решив
сперва, что Хмельницкий сражается со всей гетманской ратью.
     Однако под вечер старый Захар рассказал,  как все было на самом деле.
Известие  о  предательстве Кречовского  и  уничтожении  немцев  совершенно
потрясло молодого рыцаря, оно было предвестьем грядущих измен, а наместник
прекрасно знал, что гетманские войска состоят в основном из казаков.
     Удручения  наместника умножались,  и  ликование  в  запорожском стане
добавляло им  только горечи.  Все  складывалось как нельзя хуже.  О  князе
ничего не было слышно,  а гетманы,  как видно,  совершили страшную ошибку,
ибо,  вместо того чтобы двинуться со всем войском к Кудаку или, по крайней
мере,  ожидать неприятеля в укрепленных лагерях на Украине,  они разделили
свои  войска  и  сами  себя  ослабили,  создав таким  образом безграничные
возможности для вероломства и предательства. Среди запорожцев, правда, уже
и  прежде ходили разговоры о  Кречовском и об отдельной военной экспедиции
под водительством Стефана Потоцкого, однако наместник не хотел этим слухам
верить.  Он  полагал,  что  речь  идет  всего лишь об  усиленных передовых
отрядах,  которые  в  нужный  момент  будут  отведены  назад.  Однако  все
произошло  иначе.  Хмельницкий благодаря измене  Кречовского умножил  свои
войска  несколькими  тысячами  солдат,  а  над  молодым  Потоцким  нависла
страшная  опасность.  Его,  лишенного  помощи  и  заплутавшего  в  степях,
Хмельницкий мог теперь легко окружить и разгромить.
     Страдая от ран,  изводясь переживаниями,  Скшетуский в бессонные ночи
свои  утешался  только  мыслью  о  князе.  Звезда  Хмельницкого  неминуемо
померкнет, когда поднимется в своих Лубнах князь. Кто знает, не соединился
ли  он уже с  гетманами?  И  пускай значительны были силы Хмельницкого,  и
пускай кампания начиналась удачно,  и  пускай с ним шел Тугай-бей,  а если
потребуется,  обещал прийти на  помощь и  сам "царь" крымский,  Скшетуский
даже и  мысли не  допускал,  что эта заваруха может продлиться долго,  что
один казак способен потрясти всею Речью Посполитой и  сломить грозную мощь
ее.  "У порогов украинных вал этот разобьется", - думал наместник. Да и не
так ли  кончались они,  все казацкие мятежи?  Вспыхнув,  точно пламя,  они
угасали при первом же столкновении с  гетманами.  Так оно было до сих пор.
Когда с  одной стороны хваталось за  оружие гнездо низовых хищников,  а  с
другой -  держава,  берега которой омывали два  моря,  развязку предвидеть
было легко. Гроза не может продолжаться бесконечно, а значит, она минует и
должно  распогодиться.  Сознание  этого  поддерживало пана  Скшетуского и,
можно сказать,  было для него живительно, ибо что ни говори, а терзало его
бремя столь невыносимое,  какого до сей поры ему ни разу в  жизни испытать
не  пришлось.  Гроза,  хоть и  пройдет,  может уничтожить нивы,  разрушить
жилища и нанести непоправимый урон.  Ведь из-за нее,  из-за грозы этой, он
сам чуть не поплатился жизнью,  лишился сил и угодил в постылую неволю как
раз  тогда,  когда свобода для  него важнее жизни самой.  Как же  в  таком
случае от  заварухи могли уберечься существа куда более слабые и  за  себя
постоять не умеющие? Как там Елена в Разлогах?
     Но она,  вероятно, уже в Лубнах. Елена снилась наместнику в окружении
доброжелательных людей,  обласканная самим  князем и  княгиней Гризельдой,
боготворимая  рыцарями,   а   все   же   тоскующая  по   своему  гусарику,
запропастившемуся где-то в Сечи.  Но наступит наконец день,  когда гусарик
вернется.  Сам Хмельницкий обещал ему свободу, а лавина казацкая между тем
катится и катится к порогу Речи Посполитой,  но,  когда разобьется, придет
конец печалям, горестям и тревогам.
     Лавина и правда катилась.  Хмельницкий,  не мешкая,  свернул лагерь и
двинулся навстречу гетманскому сыну.  Силы его были теперь и  в самом деле
могучи,  ибо  вместе с  казаками Кречовского и  чамбулом Тугай-бея  вел он
около двадцати пяти тысяч хорошо подготовленных и  рвущихся в дело бойцов.
О войске Потоцкого достоверных известий не было. Перебежчики сообщали, что
у  него две тысячи тяжелой кавалерии и около дюжины пушчонок.  При таковом
соотношении исход сражения угадать было трудно,  ведь одной атаки страшных
гусар  зачастую бывало довольно,  чтобы одолеть десятикратно превосходящие
силы. Так, Ходкевич, гетман литовский, с тремя тысячами гусар разбил в пух
и  прах под  Кирхгольмом в  свое время осьмнадцать тысяч отборной пехоты и
кавалерии  шведской;   так,   под   Клушином  одна   панцирная  хоругвь  в
ошеломительном броске расколотила несколько тысяч английских и шотландских
наемников.  Хмельницкий об этом знал и поэтому шел,  как сообщает хронист,
неспешно и осмотрительно:  "...многими уму своего очима, яко ловец хитрый,
на вшыстке строны поглядая и сторожу на милю и далее од обозу маючи"*. Так
подошел он  к  Желтым Водам.  Снова  были  схвачены два  языка.  Они  тоже
подтвердили малочисленность коронных сил  и  донесли,  что  каштелян через
Желтые Воды уже переправился.  Услыхав это, Хмельницкий тотчас остановился
и стал вести необходимые фортификационные работы.
     _______________
          * Самоил Величко, с. 62. (Примеч. автора.)

     Сердце  его  радостно билось.  Если  Потоцкий решится штурмовать,  от
поражения  гетманскому сыну  не  уйти.  В  поле  казакам  с  панцирными не
сравниться,  но,  окопавшись,  дерутся  они  отменно и  с  таким  огромным
преимуществом в  силах  штурмы  отобьют  обязательно.  Хмельницкий  весьма
рассчитывал на  молодость  и  неопытность Потоцкого.  Однако  при  молодом
каштеляне находился бывалый воин, живецкий старостич пан Стефан Чарнецкий,
гусарский полковник.  Этот  опасность почуял  и  склонил  каштеляна отойти
обратно за Желтые Воды.
     Хмельницкому  не  оставалось  ничего  больше,   как  пойти  за  ними.
Следующим днем, преодолев желтоводские трясины, оба войска очутились лицом
к лицу.
     Но  ни  один из  военачальников не  желал ударить первым.  Враждебные
станы принялись торопливо окружать позиции шанцами.  Была  суббота,  пятое
мая. Весь день лил нескончаемый дождь. Тучи столь обложили небо, что уже с
полудня,  словно  бы  в  зимнюю  пору,  сделалось темно.  К  вечеру ливень
припустил сильнее. Хмельницкий руки потирал от радости.
     - Пускай только степь размокнет, - говорил он Кречовскому, - тогда я,
не раздумывая,  встречным боем с гусарией сойдусь,  они же в своих тяжелых
бронях сразу в грязи потонут.
     А  дождь  все  лил  и  лил,  словно  бы  само  небо  решило подсобить
Запорожью.
     Войска под струями ливня лениво и угрюмо окапывались.  Разжечь костры
было невозможно.  Несколько тысяч ордынцев выступили из лагеря проследить,
чтобы польские отряды,  воспользовавшись туманом,  дождем и  темнотой,  не
ушли.  Затем все  совершенно стихло.  Слышен был только плеск ливня и  шум
ветра.  С уверенностью можно было сказать,  что в обоих лагерях никто глаз
не смыкает.
     Спозаранку, словно бы тревогу,  а не сигнал к  сражению,  протяжно  и
тоскливо  заиграли  в  польском  стане  трубы,  затем  тут и там заворчали
барабаны.  День занимался печальный,  темный,  сырой;  стихии унялись,  но
сеялся еще, словно бы сквозь сито, мелкий дождик.
     Хмельницкий велел ударить из пушки.
     За нею грохнула вторая,  третья, десятая, и, когда из лагеря в лагерь
началась обычная  канонадная "корреспонденция",  Скшетуский сказал  своему
казацкому ангелу-хранителю:
     - Захар, выведи ты меня на шанец поглядеть, что делается.
     Захару и  самому было интересно,  поэтому он не стал отказывать.  Они
отправились на  высокий фланг,  откуда как на  ладони видна была несколько
вогнутая долина,  желтоводские болота и  оба  войска.  Едва взглянув,  пан
Скшетуский схватился за голову и воскликнул:
     - Боже святый! Это же всего-навсего конный отряд, не более!
     И  правда,  брустверы казацкого лагеря протянулись на добрые четверть
мили,  а  польские по сравнению с ними выглядели незначительным редутиком.
Разница в  силах была столь явная,  что  в  победе казаков невозможно было
усомниться.
     Сердце наместника сжалось.  Не пробил,  значит, еще последний час для
гордыни и бунта,  а тому,  который пробьет, суждено ознаменовать новый для
них триумф. Так оно, во всяком случае, сейчас казалось.
     Стычки под орудийным огнем уже начались. С флангового укрепления были
видны и отдельные всадники,  и целые группки,  мерявшиеся  друг  с  другом
силами.  Это  татары сходились с сине-желтыми казаками Потоцких.  Всадники
наскакивали друг на друга,  проворно разлетались в стороны, объезжали друг
друга  с  боков,  перестреливались  из пистолетов и луков,  метали копья и
пытались заарканить один другого. Издали стычки эти казались скорее игрой,
и   только   кони,  там  и  сям  бегавшие  без  всадников  по  лугу,  были
свидетельством тому, что игра велась не на жизнь, а на смерть.
     Татар становилось  все  больше  и  больше.  Вскоре  луг  почернел  от
скученных их толп,  но тут  из  польского  лагеря  одна  за  одною  начали
выступать хоругви, строясь в боевые порядки впереди шанца. Происходило это
так близко,  что пан Скшетуский острым взором своим ясно различал  значки,
бунчуки   и   даже   ротмистров   с   наместниками,  выезжавших  вперед  и
останавливавшихся каждый несколько сбоку от своей хоругви.
     Сердце запрыгало в  его груди,  на бледном лице вспыхнул румянец,  и,
словно бы найдя благодарных слушателей в Захаре и казаках,  стоявших возле
пушек на фланговом укреплении,  он возбужденно восклицал, по мере того как
хоругви появлялись из-за бруствера:
     - Это драгуны пана Балабана! Я их в Черкассах видел!
     - Это валашская хоругвь, у них крест в значке!
     - Вон! Вон и пехота с вала пошла!
     Потом все с большим воодушевлением, раскинув руки:
     - Гусария! Гусары пана Чарнецкого!
     Действительно,  появились и гусары, а за спинами их чащоба крыльев, а
над  ними  лес  копий,  оплетенных золотою  китайкою  и  увенчанных узкими
зелено-черными флажками.  Они по  шестеро выехали из  окопа и  выстроились
перед  бруствером,   а  при  виде  их  спокойствия,   сосредоточенности  и
собранности  слезы  радости  прямо  набежали  на  глаза  Скшетускому и  на
мгновение застлали взор.
     Хотя силы были столь неравные,  хотя противу нескольких этих хоругвей
стояла черная лавина запорожцев и занявших, как обычно, фланги татар, хотя
порядки мятежников таково растянулись по  степи,  что и  конца им  не было
видно,  Скшетуский уже верил в победу. Лицо его смеялось, силы вернулись к
нему,  взор,  безотрывно озиравший луговину,  сверкал огнем.  Он просто на
месте устоять не мог.
     - Гей, дїиїтїиїнїо! - буркнул старый Захар. - И рада бы душа в рай!..
     Меж  тем  несколько отдельных татарских отрядов с  криками и  воплями
"алла!" кинулись вперед. Из лагеря ответили выстрелами. Однако татары пока
что брали на испуг.  Не доскакавши до польских хоругвей, они разлетелись в
разные стороны и исчезли среди своих.
     И тут подал голос большой сечевой барабан; по сигналу его исполинский
татарско-казацкий   полумесяц  тотчас   же   рванулся  с   места   вперед.
Хмельницкий,  как  видно,  собирался одним ударом смести хоругви и  занять
лагерь. Случись сумятица, такое стало бы возможно. Однако ничего подобного
в  польских отрядах  не  произошло.  Они  стояли  спокойно,  развернувшись
довольно  долгой  линией,   тыл  которой  прикрывался  окопом,   а  фланги
войсковыми пушками.  Следовательно,  ударить по  ним  можно было  только с
фронта. В какой-то момент казалось, что они примут бой на месте, но, когда
полумесяц прошел уже половину луга,  в окопе протрубили сигнал к атаке,  и
мгновенно частокол копий, торчавших до сей поры вверх, разом накренился на
высоту конских голов.
     - Гусары пошли! - крикнул пан Скшетуский.
     И  верно,  они,  склонясь в  седлах,  двинулись вперед,  а  вслед  им
драгунские хоругви и вся боевая линия.
     Гусарский удар был страшен. С разгона он пришелся на три куреня - два
стеблевских и миргородский -  и во мгновение их уничтожил.  Вой донесся до
ушей  пана  Скшетуского.  Кони  и  люди,  опрокинутые  громадной  тяжестью
железных всадников,  полегли,  точно нива от  выдоха грозы.  Сопротивление
было  столь  кратковременно,   что  Скшетускому  показалось,  будто  некое
громадное чудовище одним разом проглотило сразу три полка.  А  ведь в  них
были  отборнейшие сечевики.  Кони  в  запорожских рядах,  напуганные шумом
крыльев,    перестали   повиноваться   всадникам.    Полки    ирклеевский,
кальниболоцкий,  минский, шкуринский и титоровский совершенно смешали свои
ряды,  а  под  напором  бегущих  с  поля  боя  стали  и  сами  отступать в
беспорядке.  Тем временем драгуны подоспели за  гусарами и  вместе с  ними
принялись вершить кровавую жатву.  Васюринский курень после  упорного,  но
короткого сопротивления рассыпался и  в  диком  переполохе мчался прямо на
свои же окопы. Центр сил Хмельницкого неотвратимо подавался и, побиваемый,
согнанный  в  беспорядочные толпы,  полосуемый мечами,  теснимый  железным
шквалом,   никак  не  мог  улучить  время,  чтобы  остановиться  и  заново
перестроиться.
     - Чїоїрїтїи,  нїеї лїяїхїи! - крикнул старый Захар.
     Скшетуский словно бы умом повредился. Ослабевший от болезни, он никак
не мог совладать с собою,  а потому смеялся и плакал одновременно,  иногда
просто выкрикивая слова команды,  словно бы сам вел хоругвь.  Захар держал
его за полы и других еще вынужден был кликнуть на подмогу.
     Сражение настолько переместилось к  казацким позициям,  что  уже даже
лица  можно  было  различить.  Из  окопа палили пушки,  но  казацкие ядра,
побивая как  своих,  так и  неприятеля,  способствовали замешательству еще
более.
     Гусары врезались в составлявший гетманскую гвардию пашковский курень,
где  находился  сам  Хмельницкий.  И  тотчас  отчаянный вопль  потряс  все
казацкие ряды: огромный ма