т! А уж за чужаками в оба глаза будут следить, в
особенности ежели расспрашивать о дороге.  Я их знаю. Выдать себя легко, а
что дальше?
     - Тогда тем скорее Скшетуский может в какую-нибудь передрягу попасть,
тут наша помощь и потребуется.
     - И это верно.
     Заглоба так  крепко  задумался,  что  у  него  даже  жилы  на  висках
вздулись.
     Наконец он очнулся и промолвил:
     - Я все взвесил: надобно ехать.
     Володы„вский вздохнул облегченно.
     - А когда?
     - Отдохнем денька три, окрепнем душой и телом и поедем.
     На следующий же день друзья принялись готовиться в дорогу,  как вдруг
накануне  отъезда  неожиданно  объявился  слуга  Скшетуского,  молоденький
казачок Цыга,  с вестями и письмами к Вершуллу. Услыхав об этом, Заглоба с
Володы„вским  поспешили   к   коменданту  на   квартиру   и   там   прочли
нижеследующее:
     "Я  нахожусь в  Каменце,  докуда сатановский тракт  свободен.  Еду  в
Ягорлык с купцами-армянами, с которыми свел меня пан Буковский. У них есть
охранные  грамоты  от  татар  и  казаков  на  свободный проезд  до  самого
Аккермана.   Поедем   за   шелками   через   Ушицу,   Могилев  и   Ямполь.
Останавливаться будем везде,  где только живые есть люди. Даст бог, найдем
то,  что ищем.  Товарищам моим,  пану Володы„вскому и пану Заглобе, скажи,
чтобы в  Збараже меня дожидались,  ежели им  других дел не  найдется,  ибо
туда,  куда я собрался,  скопом никак нельзя ехать:  казаки,  что зимуют в
Ямполе и лошадей в снегах держать, на берегах Днестра, вплоть до Ягорлыка,
всякого заподозрить готовы.  Чего я сам не сделаю,  того бы мы и втроем не
свершили,  да и  за армянина я сойду скорее.  От души поблагодари их,  пан
Кшиштоф,  за готовность помочь мне, чего я до гробовой доски не забуду, но
ждать долее невмоготу было -  каждый день новые приносил мученья,  -  да и
прибудут ли они,  я  не мог знать наверно,  а сейчас наилучшая пора ехать:
все  купцы отправляются за  сладостями и  шелками.  Верного казачка своего
отсылаю обратно,  твоим  поручая заботам,  мне  он  ни  к  чему,  только и
опасаешься,  как бы  по неопытности не сболтнул лишнего.  Пан Буковский за
порядочность этих купцов ручается, да и мне они опасения не внушают. Верю:
все  во  власти господа,  пожелает он  -  явит нам свою милость и  мучения
сократит, аминь".
     Заглоба,  закончив чтение письма, поднял глаза на своих товарищей, но
те молчали. Наконец Вершулл сказал:
     - Я знал, что он в те края поехал.
     - А нам что теперь делать? - спросил Володы„вский.
     - Ничего! - ответил, разводя руками, Заглоба. - Нет нам резону ехать.
Что  он  к  купцам пристал,  это  хорошо:  заглядывай куда  хочешь,  никто
удивляться не станет.  Нынче в каждой хате, на каждом хуторе найдется, что
купить; мятежники ведь разграбили половину Речи Посполитой. А нам с тобой,
пан Михал,  тяжеленько было бы в Ямполь добираться. Скшетуский черняв, как
валах,  ему легко за армянина сойти, а тебя твои пшеничные усики тотчас бы
выдали.  И в мужицком платье было б не проще... Благослови его, господь! А
нам с тобой там,  должен признаться,  нечего делать -  хоть и обидно,  что
нельзя руки приложить к освобождению нашей бедняжки. Зато, зарубив Богуна,
мы  Скшетускому оказали большую услугу:  будь жив атаман,  я  бы за голову
пана Яна не поручился.
     Володы„вский недовольно нахмурился.  Он  предвкушал уже  путешествие,
полное приключений,  а  вместо этого впереди замаячило долгое и  тоскливое
пребыванье в Збараже.
     - Может, нам хоть в Каменец перебраться? - сказал он.
     - А что там делать и на что жить будем?  - отвечал Заглоба.  - Не все
ли равно,  где штаны просиживать.  Нет, надобно ждать, запасясь терпеньем:
такое  путешествие  может  затянуться  надолго.  Человек молод,  пока ноги
переставляет,  - тут Заглоба уныло повесил голову, - а в безделье стареет,
однако  иного  выхода я не вижу...  Даст бог,  друг наш без нас обойдется.
Завтра  закажем  молебен,  попросим,  чтоб  ему  всевышний  послал  удачу.
Главное,  что мы с его пути Богуна убрали. Будем ждать - вели расседлывать
лошадей, пан Михал.
     И настали  для  двух  приятелей  долгие,  похожие  один на другой дни
ожиданья,  которые ни попойками, ни игрою в кости не удавалось скрасить, и
тянулись бесконечно.  Тем временем наступила суровая зима. Снег толщиною в
локоть,  точно саван,  покрыл крепостные стены и все окрестности  Збаража,
зверье  и птицы перебрались поближе к человечьему жилью.  С утра до вечера
не смолкало карканье бессчетных вороньих  стай.  Прошел  декабрь,  за  ним
январь и февраль - о Скшетуском не было ни слуху ни духу.
     Володы„вский ездил искать приключений в Тарнополь,  Заглоба помрачнел
и говорил, что стареет.


                                Глава XVI

     Комиссары,  высланные Речью Посполитой на переговоры с Хмельницким, с
величайшими  затруднениями  добрались  наконец   до   Новоселок,   где   и
остановились, ожидая ответа от гетмана-победителя, находившегося в ту пору
в  Чигирине.  Они пребывали в унынии и печали,  так как всю дорогу были на
волосок от смерти,  а трудности на каждом шагу умножались.  И днем и ночью
их  окружали толпы  вконец одичалой от  войны  и  резни черни,  кричавшей:
"Смерть комиссарам!"  То  и  дело на  пути встречались безначальные ватаги
разбойников и диких чабанов,  слыхом не слыхавших о правах и законах, зато
жаждущих добычи и крови. Комиссаров, правда, сопровождала сотня конвоя под
командой Брышовского,  кроме того,  сам Хмельницкий,  предвидя,  каково им
может  прийтись,  прислал  своего  полковника  Донца  с  четырьмя  сотнями
казаков.  Однако и такое охранение весьма было ненадежно:  дикие толпы час
от часу множились и зверели. Стоило кому-нибудь из конвойных или челяди на
минуту отделиться от остальных,  и  человек тот пропадал бесследно.  Послы
были  точно жалкая кучка путников,  окруженная стаей голодных волков.  Так
проходили дни и  недели,  а  на  ночлеге в  Новоселках всем и  вовсе стало
казаться,  что  пробил последний час.  Драгунский конвой и  отряд  Донца с
вечера в  самом настоящем бою  отстаивали жизнь комиссаров,  а  те,  шепча
отходную молитву,  препоручали свои  души  богу.  Кармелит Лентовский всем
поочередно отпускал прегрешенья,  а  ветер стучал в  окна,  из-за  которых
доносились жуткие вопли,  отзвуки выстрелов,  сатанинский хохот,  звяканье
кос,  возгласы: "На погибель!" и требования выдать воеводу Киселя, который
был особенно ненавистен черни.
     Страшная то  была  ночь  и  долгая,  как  всякая ночь зимою.  Воевода
Кисель,  подперев голову рукой,  несколько часов уже сидел неподвижно.  Не
смерти  боялся  он,  ибо  со  времени отъезда из  Гущи  настолько устал  и
обессилел,  так  был  бессонницею  истерзан,  что  смерть  встретил  бы  с
распростертыми объятьями,  - нет, душу его снедало беспредельное отчаянье.
Ведь не  кто иной,  как он,  чистокровный русин,  первый вызвался на  роль
миротворца в этой беспримерной войне.  Он выступал везде и всюду, в сенате
и  на сейме,  как самый ярый сторонник трактатов,  он поддерживал политику
канцлера и  примаса  и  горячее других  осуждал Иеремию,  будучи  искренне
убежден,  что действует во благо казачества и Речи Посполитой.  Всей своей
пылкой душою верил он,  что переговоры, уступки всех умиротворят, исцелят,
успокоят,  - и именно сейчас, в эту долгожданную минуту, везя Хмельницкому
булаву,  а  казачеству согласие  на  уступки,  усомнился во  всем:  увидел
явственно  тщетность своих  усилий,  узрел  под  ногами  зияющую  пустотой
бездну.
     "Неужто им  ничего,  кроме крови,  не  надо?  Неужто не нужны никакие
свободы,  кроме  свободы жечь  и  грабить?"  -  думал в  отчаянии воевода,
сдерживая разрывавшие его благородную грудь стоны.
     - Гїоїлїоївїуї  Кїиїсїеїлїеївїу!  Гїоїлїоївїуї  Кїиїсїеїлїеївїу!  Нїа
пїоїгїиїбїеїлїь! - кричала толпа.
     Воевода  без  колебаний  принес  бы  им  в   дар  свою  всклокоченную
белоснежную голову,  если б не последние крупицы веры, что и черни этой, и
всему казачеству потребно нечто другое,  большее - а иначе не будет ни им,
ни Речи Посполитой спасенья. Да откроет им на это глаза грядущий день!
     И когда он думал так, проблеск подкрепляющей дух надежды рассеивал на
мгновенье мрак, порожденный отчаянием, и несчастный старец принимался себя
уговаривать,  что чернь - это еще не все казачество и не Хмельницкий с его
полковниками и, быть может, все-таки начнутся переговоры.
     Но  много ли от них будет проку,  пока полмиллиона мужиков не сложили
оружья?  Не растает ли согласие с первым дуновением весны, подобно снегам,
что ныне покрывают степь?..
     И в который уж раз вспоминались воеводе слова Иеремии: "Милость можно
оказать лишь побежденным",  - и мысль его снова погружалась во тьму, а под
ногами разверзалась пропасть.
     Меж  тем перевалило за  полночь.  Крики и  пальба несколько поутихли,
зато вой ветра усилился,  на дворе бушевала снежная буря,  уставшие толпы,
видно,  начали расходиться по  домам,  и  у  комиссаров немного отлегло от
сердца.
     Войцех Мясковский, львовский подкоморий, поднялся со скамьи, послушал
у окна, занесенного снегом, и молвил:
     - Видится мне, с божьей помощью еще доживем до завтра.
     - Может,  и  Хмельницкий пришлет подмогу -  с  этим охранением нам не
дойти, - заметил Смяровский.
     Зеленский, подчаший брацлавский, усмехнулся горько:
     - Кто скажет, что мы посланцы мира!
     - Случалось  мне,  и  не  раз,  посольствовать  у  татар,  -   сказал
новогрудский хорунжий, - но такого я в жизни не видывал. В нашем лице Речь
Посполитая злее унижена,  нежели под Корсунем  и  Пилявцами.  Оттого  я  и
говорю:  поехали,  милостивые  господа,  обратно,  о  переговорах нечего и
думать.
     - Поехали,  -  как  эхо повторил каштелян киевский Бжозовский.  -  Не
суждено быть миру - пусть будет война.
     Кисель поднял веки и упер остекленелый взгляд в каштеляна.
     - Желтые Воды, Корсунь, Пилявцы! - глухо проговорил старец.
     И умолк,  а за ним умолкли и остальные -  лишь Кульчинский,  киевский
скарбничий, начал громко молиться, а ловчий Кшетовский, схватясь руками за
голову, повторял:
     - Что за времена! Что за времена! Смилуйся над нами, боже.
     Вдруг  дверь  распахнулась,  и  в  горницу вошел Брышовский,  капитан
драгун епископа познанского, командовавший конвоем.
     - Ясновельможный воевода, - доложил он, - какой-то казак хочет видеть
панов комиссаров.
     - Пусть войдет, - ответил Кисель. - А чернь разошлась?
     - Ушли. К завтрему посулили вернуться.
     - Очень буйствовали?
     - Страшно как,  но Донцовы казаки положили человек пятнадцать. Завтра
обещаются нас спалить живыми.
     - Ладно, зови этого казака.
     Минуту спустя дверь отворилась,  и  на  пороге стал  высокий человек,
заросший черной бородою.
     - Ты кто таков? - спросил Кисель.
     - Ян Скшетуский, гусарский поручик князя русского воеводы.
     Каштелян Бжозовский,  Кульчинский и  ловчий  Кшетовский повскакали со
скамей.  Все  они  прошлый год  были  с  князем под  Староконстантиновом и
Махновкой и  прекрасно знали  пана  Яна;  Кшетовский даже  ему  приходился
свойственником.
     - Правда! Правда! Да это же Скшетуский! - повторяли они в один голос.
     - Что  ты  здесь делаешь?  Как смог до  нас добраться?  -  спрашивал,
обнимая его, Кшетовский.
     - В крестьянском платье, как видите, - отвечал Скшетуский.
     - Ваша  милость,   -   воскликнул,   обращаясь  к  Киселю,   каштелян
Бжозовский,  -  это  самый доблестный рыцарь из  хоругви русского воеводы,
прославленный среди всего войска.
     - Рад  душевно  его  приветствовать,  -  сказал  Кисель,  -  поистине
недюжинной отвагой обладать нужно, чтобы к нам пробиться.
     И затем обратился к Скшетускому:
     - Чего ты от нас хочешь?
     - Дозволь с вами идти, ваша милость.
     - Дракону в  пасть  лезешь...  Впрочем,  ежели такова твоя  воля,  мы
противиться не вправе.
     Скшетуский молча поклонился.
     Кисель смотрел на него с удивленьем.
     Строгое лицо  молодого рыцаря  поразило его  серьезностью и  скорбным
выражением.
     - Скажи,  сударь, - промолвил он, - какие причины толкнули тебя в это
пекло, куда не сунется никто по доброй воле?
     - Несчастье, ясновельможный пан воевода.
     - Напрасно я спросил, - сказал Кисель. - Видно, ты потерял кого-то из
близких и теперь на поиски едешь?
     - Именно так.
     - А давно это приключилось?
     - Прошлой весною.
     - Как?  И ваша милость сейчас только ехать собрался!  Ведь без малого
год прошел! Что же ты до сих пор, любезный сударь, делал?
     - Воевал под знаменами русского воеводы.
     - Неужто благородный сей вождь тебя не пожелал отпустить?
     - Я сам не хотел.
     Кисель  снова  взглянул  на  молодого  рыцаря,   после  чего  настало
молчание, которое было прервано киевским каштеляном:
     - Все мы,  кто с князем служил, наслышаны о несчастьях этого рыцаря и
не одну слезу пролили из сочувствия ему,  а что он предпочел, покуда война
шла,  отечеству служить,  а не о своем благе печься, достойно еще большего
одобренья. Редкостный по нынешним временам пример.
     - Если  окажется,  что  мое  слово  для  Хмельницкого хоть что-нибудь
значит,  поверь,  сударь,  я не премину его за тебя  замолвить,  -  сказал
Кисель.
     Скшетуский опять поклонился.
     - А  теперь иди  отдыхай,  -  ласково сказал воевода,  -  ты,  верно,
утомлен изрядно, как и все мы: у нас ведь ни минуты нет покоя.
     - Я  его  к  себе заберу,  мы  с  ним  в  свойстве,  -  сказал ловчий
Кшетовский.
     - Пойдемте и мы,  отдохнуть никому не помешает,  кто знает, доведется
ли уснуть следующей ночью! - сказал Бжозовский.
     - Вечным сном, быть может, - докончил воевода.
     И  с этими словами удалился в боковую светелку,  где в дверях его уже
поджидал слуга;  за  ним  разошлись и  остальные.  Ловчий Кшетовский повел
Скшетуского к себе на квартиру,  которая была рядом, через несколько домов
только. Слуга с фонарем шел перед ними.
     - До чего ж ночь темна,  и метет все сильнее!  - сказал ловчий. - Эх,
пан Ян,  что мы сегодня пережили!  Я думал,  Судный день наступает.  Еще б
немного,  и  чернь перерезала бы  нам  глотки.  У  Брышовского рука рубить
устала. Мы уже с жизнью прощались.
     - Я  был  среди  черни,  -  ответил Скшетуский.  -  Завтра  к  вечеру
ожидается  новая  ватага  разбойников,   их  уже  оповестили.   До  вечера
непременно надо уехать. Вы отсюда прямо в Киев?
     - Это  зависит от  ответа Хмельницкого -  к  нему князь Четвертинский
поехал.  А вот и моя квартира,  милости прошу, входи, пан Ян, я велел вина
подогреть, не худо перед сном подкрепиться.
     Они вошли в горницу, где в очаге ярко горел огонь. Дымящееся вино уже
стояло на столе. Скшетуский жадно схватил чарку.
     - У меня ни крошки не было во рту со вчерашнего дня, - сказал он.
     - Исхудал ты  страшно.  Извелся,  видно,  совсем от  печали и  ратных
трудов.  Рассказывай теперь про  себя,  мне  ведь о  твоих делах известно.
Княжну, значит, среди врагов задумал искать?
     - Либо ее, либо смерть, - ответил рыцарь.
     - Смерть найти легче.  А откуда ты знаешь,  что княжна в тех краях? -
продолжал расспрашивать ловчий.
     - Потому что другие я уже объездил.
     - Где ж ты был?
     - В  пойме  Днестра.  С  армянскими купцами дошел до  Ягорлыка.  Были
указанья,  что она там укрыта;  везде побывал,  а  теперь еду в Киев:  как
будто Богун туда ее везти собирался.
     Едва поручик произнес имя "Богун", ловчий схватился за голову:
     - Господи!  -  воскликнул он.  - Что ж это я о главном молчу! Богуна,
говорят, убили.
     Скшетуский побледнел.
     - Как так? От кого ты слышал?
     - От того самого шляхтича,  что однажды княжну уже спас, - он еще под
Староконстантиновом  отличился.  Мы  в  пути  повстречались,  когда  он  в
Замостье ехал. Только я спросил: "Что слышно?" - а он мне: "Богун убит". -
"Кто ж его убил?" - спрашиваю, а он отвечает: "Я!" На том и расстались.
     Вспыхнувшее было лицо Скшетуского побледнело мгновенно.
     - Шляхтич этот,  -  сказал он,  -  приврать любит.  Нельзя его словам
верить. Нет! Нет! Да и Богуна одолеть ему не под силу.
     - А ты сам его разве не видел?  Помнится, он сказывал, будто к тебе в
Замостье едет.
     - В Замостье я его не дождался.  Сейчас он,  верно, в Збараже, но мне
комиссаров хотелось побыстрей догнать,  потому на обратном пути из Каменца
я  туда заезжать не  стал и  так его и  не  увидел.  Одному богу известно,
сколько правды в том, что он мне о ней рассказывал в свое время: будто бы,
когда в  плену у Богуна сидел,  случайно подслушал,  что тот ее за Ямполем
спрятал,  а потом собирался везти венчаться в Киев.  Может, и это, как все
прочие его россказни, неправда.
     - Зачем же тогда в Киев едешь?
     Скшетуский замолчал,  какое-то  время  слышны  были  только  свист  и
завывание ветра.
     - Послушай-ка...  - сказал вдруг, хлопнув себя по лбу, ловчий, - ведь
ежели Богун не убит, ты легко к нему в лапы попасться можешь.
     - За тем и еду, чтобы его отыскать, - глухо ответил Скшетуский.
     - Как это?
     - Пусть божий суд нас рассудит.
     - Думаешь,  он  драться с  тобою станет?  Скрутит да  и  велит живота
лишить либо продаст татарам.
     - Я ж с комиссарами еду, в их свите.
     - Дай бог нам самим унести ноги, что уж там говорить о свите!
     - Кому жизнь в тягость, могила в радость.
     - Побойся бога, Ян!.. Да и не смерть страшна, все там будем. Они тебя
могут туркам продать на галеры.
     - Ужель ты думаешь, пан ловчий, мне будет хуже, чем сейчас?
     - Вижу, ты совсем отчаялся, в милосердие божие утратил веру.
     - Ошибаешься,  пан ловчий!  Я говорю,  худо мне жить на свете, потому
что так оно и  есть,  а с волей господнею я давно смирился.  Не прошу,  не
сетую,  не проклинаю,  головою о  стенку не бьюсь -  только долг свой хочу
исполнить, пока жив, пока силы хватит.
     - Но боль душевная тебя точно яд травит.
     - Господь затем ее и послал,  чтоб травила,  а когда пожелает, пошлет
исцеленье.
     - На  этот  довод  мне  возразить  нечего,   -   ответил  ловчий.   -
Единственное наше спасение во  всевышнем,  он один -  надежда наша и  всей
Речи Посполитой.  Король поехал в Ченстохову - может, вымолит что-нибудь у
пресвятой девы, а не то все погибнем.
     Воцарилась тишина,  только из-за окон доносилось протяжное драгунское
"Werdo"*.
     _______________
          * Кто идет?  - старинное восклицание  стражников;  от  немецкого
     "wer da?" - "кто там?".

     - Да-да,  - сказал, помолчав, ловчий. - Все мы уже скорее мертвы, чем
живы.  Разучились люди  в  Речи Посполитой смеяться,  стенают только,  как
сейчас в трубе ветер.  Прежде и я верил, что лучшие времена настанут, пока
в  числе послов сюда не  приехал,  но теперь вижу,  сколь надежды мои были
тщетны. Разруха, война, голод, убийства, и ничего боле... Ничего боле.
     Скшетуский молчал,  пламя горящих в очаге дров освещало его исхудалое
суровое лицо.
     Наконец он поднял голову и промолвил серьезно:
     - Бренна жизнь наша: пройдет, минует - и следа не оставит.
     - Ты говоришь, как монах, - сказал ловчий.
     Скшетуский не отвечал, только ветер еще жалобнее стонал в трубе.


                                Глава XVII

     На следующее утро комиссары, и с ними Скшетуский, покинули Новоселки,
но плачевно было дальнейшее их путешествие:  на, каждом привале, во всяком
местечке их  подстерегала смерть,  со всех сторон сыпались оскорбления,  и
были  они  горше  смерти  -  в  лице  комиссаров  оскорблялись  величие  и
могущество Речи Посполитой.  Кисель совсем расхворался,  и на ночлегах его
прямо  в  горницу из  саней вносили.  Подкоморий львовский оплакивал позор
свой  и  своей отчизны.  Капитан Брышовский тоже  занемог от  бессонницы и
неустанного напряженья -  его  место  занял  Скшетуский,  который и  повел
дальше  несчастных путников,  осы