Молодой князь подбросил лучины.
     - Ну как? Обещаете? - спросил Богун.
     - Надо Елену спросить.
     - Пускай она говорит за себя, а вы за себя. Обещаете?
     - Обещаем! - сказала княгиня.
     - Обещаем! - повторили князья.
     Богун  внезапно  встал  и,  обратившись  к  Заглобе,  сказал  громким
голосом:
     - Любезный Заглоба! Попроси и ты девку, может, тебе тоже пообещают.
     - Ты что, казаче, пьян? - воскликнула княгиня.
     Богун  вместо  ответа  достал  письмо  Скшетуского  и,  поворотясь  к
Заглобе, сказал:
     - Читай.
     Заглоба взял письмо и в глухой тишине стал читать. Когда он закончил,
Богун сложил на груди руки.
     - Так кому же вы девку отдаете?
     - Богун!
     Голос атамана сделался похож на змеиный шип:
     - Предатели, собаки, негодяи, иуды!..
     - Гей, сынки, бери сабли! - крикнула княгиня.
     Курцевичи разом бросились к стенам и похватали оружие.
     - Милостивые государи! Спокойно! - закричал Заглоба.
     Но  прежде чем он  договорил,  Богун выхватил из-за  пояса пистолет и
выстрелил.
     - Иисусе! - охнул Симеон, шагнул вперед, начал бить руками по воздуху
и тяжело упал наземь.
     - Люди, на помощь! - отчаянно завопила княгиня.
     Но  в  ту  же  секунду во дворе со стороны сада ударили еще выстрелы,
двери  и  окна  с  грохотом  распахнулись,  и  несколько десятков  казаков
ворвались в сени.
     - На погибель! - загремели дикие голоса.
     С  майдана послышался тревожный колокол.  Птицы  в  сенях  беспокойно
заверещали,  шум,  пальба  и  крики  нарушили  недавнее  безмолвие  спящей
усадьбы.
     Старая  княгиня,  воя,  точно  волчица,  бросилась на  тело  Симеона,
дергавшееся в  предсмертных судорогах,  но сразу же два казака схватили ее
за волосы и оттащили в сторону,  а молодой Миколай тем временем, припертый
в угол сеней, защищался с бешенством и львиной отвагой.
     - Прочь!  -  внезапно крикнул  Богун  окружившим княжича  казакам.  -
Прочь! - повторил он громоподобным голосом.
     Казаки расступились.  Они решили, что атаман хочет сохранить молодому
человеку жизнь. Однако Богун с саблей в руке сам бросился на Миколая.
     Закипел страшный поединок,  на который княгиня,  разинув рот, глядела
горящим взором,  удерживаемая за волоса четырьмя железными руками. Молодой
князь обрушился на казака как вихрь,  а тот, медленно пятясь, вывел его на
средину  сеней.  Внезапно он  присел,  отразил могучий удар  и  перешел из
обороны в нападение.
     Казаки,  затаив  дыхание,  поопускали сабли  и,  замерев,  следили за
схваткой.
     В  тишине  были  слышны только дыхание и  сопение сражавшихся,  скрип
зубов да свист или резкий звон состукнувшихся клинков.
     Какое-то  время казалось,  что атаман дрогнет перед громадной силой и
натиском юноши,  -  он  снова  начал  пятиться и  отшатываться.  Лицо  его
напряглось, словно бы от чрезмерных усилий. Миколай же удвоил удары, сабля
его окружила казака беспрерывными петлями молний,  пыль поднялась с пола и
заволокла противников,  но сквозь клубы ее казаки заметили на лице атамана
кровь.
     Внезапно  Богун  отпрыгнул в  сторону,  и  клинок  Миколая  угодил  в
пустоту. Миколай качнулся вслед промаху, подался вперед, и в ту же секунду
казак так  страшно полоснул его сзади по  шее,  что княжич рухнул,  словно
пораженный громом.
     Радостные крики  казаков смешались с  нечеловеческим визгом  княгини.
Казалось,  от  визга этого рухнет бревенчатый потолок.  Бой  был закончен,
казаки  кинулись к  оружию,  висящему на  стенах,  и  начали его  сдирать,
вырывая друг у друга драгоценные сабли и кинжалы, наступая на трупы князей
и   собственных  товарищей,   полегших  от  руки  Миколая.   Богун  им  не
препятствовал. Он стоял, загородив дорогу к дверям, ведущим в покои Елены,
и тяжко дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, ибо клинок
княжича дважды  все  же  коснулся его  головы.  Взгляд атамана переходил с
трупа  Миколая на  труп  Симеона,  а  иногда падал  и  на  посиневшее лицо
княгини,  которую молодцы, держа за волосы, прижимали коленями к полу, ибо
она рвалась к телам детей своих.
     Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли
на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит
кровью,  сени  заполнились трупами,  пороховым дымом,  со  стен  было  все
содрано, и даже птиц перебили.
     Внезапно двери,  которые  заслонял собою  Богун,  отворились настежь.
Атаман поворотился и отшатнулся.
     В  дверях возник слепой Василь,  а рядом с ним Елена,  одетая в белую
рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и
полуоткрытым ртом.
     Василь держал в  обеих руках на  высоте лица  крест.  И  в  сумятице,
царившей в сенях,  рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей,
вблизи  сверкавших  сабель  и  бешеных  очей,  на  удивление  торжественно
выглядела его фигура,  высокая,  исхудалая, с седеющими волосами и черными
провалами вместо глаз.  Казалось,  это  призрак или  труп,  оставив могилу
свою, грядет покарать злодейство.
     Крики  смолкли.  Казаки  в  ужасе  расступились.  В  тишине  раздался
спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:
     - Во имя отца и спаса,  и духа,  и святой-пречистой!  Мужи, идущие из
дальних краин, грядете ли вы во имя божие? Ибо сказано: "Благословен муж в
пути,  который несет слово господа".  А  вы благую ли весть несете?  Вы ли
апостолы?
     Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с
крестом в одну сторону, затем - в другую и продолжал:
     - Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради
войну начинающие...  Помолимся же,  дабы сподобиться милосердию. Горе вам,
братья! Горе мне! О-о-о!
     Стон вырвался из груди князя.
     - Гїоїсїпїоїдїиї пїоїмїиїлїуїй!  - отозвались глухие голоса молодцев,
начавших в неописуемом страхе истово креститься.
     Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:
     - Василь, Василь...
     Голос ее  был  душераздирающ,  словно последний вопль уходящей жизни.
Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она
больше не пытается вырваться.
     Василь  вздрогнул,  но  тотчас  же  как  бы  отгородился  крестом  от
отчаянного вопля и промолвил:
     - Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!
     - Гїоїсїпїоїдїиї пїоїмїиїлїуїй, - повторили казаки.
     - Ко мне, хлопцы! - закричал вдруг Богун и зашатался.
     Подбежавшие казаки подхватили его под руки.
     - Бїаїтїьїкїу!  Ты раненый?
     - Раненый!  Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь
мне эту доню как зеницу ока... Дом окружить, никого не выпускать... Княжна
моя...
     Более он  говорить не  мог,  губы его  побелели,  а  глаза застлались
пеленою.
     - Перенести атамана в комнаты!  -  закричал пан Заглоба,  появившийся
вдруг из какого-то закутка и  очутившийся рядом с Богуном.  -  Это пустое,
это пустое,  -  сказал он,  ощупав раны. - К завтрему здоровый будет. Я им
сейчас займусь.  Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь
отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать
нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери,
чего стали? А дом стеречь - я сам проверю.
     Двое казаков понесли Богуна в  соседнюю комнату,  остальные из  сеней
ушли.
     Заглоба подошел к  Елене и,  усиленно моргая глазом,  сказал быстро и
тихо:
     - Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай
меня.
     Сказав это,  он  пошел в  комнаты,  где  два есаула уложили Богуна на
турецкую софу.  Заглоба тут же послал их за хлебом и паутиной, а когда они
принесли из людской и то и то, занялся перевязкой Богуновых ран со знанием
дела,   свойственным  в  те  времена  каждому  шляхтичу,  понаторевшему  в
склеивании голов, разбитых в поединках или на сеймиках.
     - Скажите молодцам,  -  велел он есаулам,  - что к утру атаман здоров
как  бык  будет,  так  что пускай о  нем не  печалятся.  Достаться-то  ему
досталось,  но сам он тоже красиво действовал и завтра его свадьба, хотя и
без попа.  Ежели в доме погребишко имеется, можете себе позволить. Вот уже
ранки и перевязаны. Ступайте же! Атаману покой нужен.
     Есаулы двинулись к двери.
     - Только весь погреб не выпейте! - напутствовал их пан Заглоба.
     И, усевшись в изголовье, внимательно вгляделся в атамана.
     - Ну,  черт тебя от этих ран не возьмет,  хотя досталось тебе славно.
Дня два рукой-ногой не шевельнешь,  -  бормотал он себе под нос,  глядя на
белое лицо  и  закрытые глаза казака.  -  Сабля у  палача хлеб отбивать не
стала, ибо ты - добыча палачова, и от него не отвертишься. А когда повесят
тебя, сам сатана из твоей милости куколку для щенков своих сделает, потому
что ты у нас пригожий.  Нет, брат, пьешь ты славно, но со мною пить больше
не  будешь.  Поищи себе компанию среди живодеров,  ибо  душегуб ты,  как я
погляжу,  знатный,  а я с тобою на шляхетские усадьбы по ночам нападать не
собираюсь. Пускай же тебя палач тешит! Кат веселит!
     Богун тихо застонал.
     - Вот-вот,  постони,  поохай!  Завтра  не  так  заохаешь.  Ишь  ведь,
татарская душа,  княжны ему захотелось. Ничего, конечно, удивительного нет
- девка сдобная,  но  если ты  ее  надкусишь,  то пускай мои мозги собакам
достанутся. Скорей у меня волоса на ладонях вырастут, чем...
     Гомон множества голосов долетел с майдана до слуха пана Заглобы.
     - Ага,  там,  видать,  до  погребочка  добрались,  -  буркнул  он.  -
Насоситесь же,  как слепни,  чтобы вам слаще спать было,  а  я за вас всех
посторожу, хотя не уверен, обрадуетесь ли вы этому завтра.
     Сказав это,  он отправился поглядеть, в самом ли деле молодцы поимели
знакомство с княжеским погребом,  и сперва прошел в сени.  Сени  выглядели
страшно.  По самой середине лежали уже окоченевшие тела Симеона и Миколая,
труп княгини оставался в углу в том самом скрюченном сидячем положении,  в
каком  прижимали  ее  к полу колени Богуновых молодцов.  Глаза жертвы были
раскрыты,  зубы оскалены.  Огонь,  горевший в печи,  освещал сени  тусклым
светом,  дрожавшим  в  лужах крови,  все остальное сливалось с тьмою.  Пан
Заглоба подошел к княгине узнать, дышит ли она, и положил ей руку на лицо,
но  оно  уже  окоченело;  затем  он торопливо вышел на майдан,  потому что
оставаться в сенях было страшновато. На майдане казаки уже начали гулянку.
Были  разложены  костры,  и  в их отблесках увидел пан Заглоба бочки меда,
вина и горелки с поотбитыми верхними доньями. Казаки зачерпывали из бочек,
как из криницы,  и жадно бражничали.  Некоторые,  уже разгоряченные вином,
гонялись за дворовыми молодицами,  из которых  одни,  охваченные  страхом,
отбивались или,  не разбирая дороги,  прыгая через огонь,  убегали, другие
же,  среди визга и взрывов хохота, позволяли себя ловить и тянуть к бочкам
или  кострам,  где уже плясали казачка.  Молодцы точно одержимые пускались
вприсядку,  перед  ними  семенили  девицы,  то  наступая  с  ужимками   на
партнеров,  то  отступая перед внезапными наскоками плясунов.  Зрители или
колотили в жестяные кружки,  или припевали.  Крики  "ух-ха!"  звучали  все
громче,  им вторил собачий лай,  ржанье коней и мычанье волов,  забиваемых
для  пира.  Несколько  поодаль  кружком  стояли  крестьяне  из   Разлогов,
пїiїдїсїуїсїiїдїкїи,  во  множестве  прибежавшие  из  деревеньки  на звуки
выстрелов и крики, поглядеть, что происходит. Княжеское добро они защищать
не  собирались,  ибо Курцевичей в деревне ненавидели,  поэтому сбежавшиеся
глазели   на   разгулявшихся   казаков,    подталкивали    друг    дружку,
перешептывались  и все ближе подбирались к бочкам с вином и медом.  Гульба
делалась  все  шумнее,  пьянка  набирала  силу,  молодцы  уже  не  черпали
жестянками из бочек,  а прямо опускали туда головы по шею,  пляшущих девок
обливали водкой и медом, лица разгорались, от голов валил пар, кое-кто уже
нетвердо  держался на ногах.  Пан Заглоба,  выйдя на крыльцо,  поглядел на
гульбище, а затем стал внимательно разглядывать небо.
     - Хороша погодка,  только темно! - буркнул он. - Луна зайдет, и тогда
хоть в рожу бей...
     Сказав  это,  пан  Заглоба поспешно подошел к  бочкам и  напивавшимся
молодцам.
     - Пейте,  хлопцы!  -  воскликнул он.  -  Гуляй дальше,  пей не жалей.
Лей-наливай!  Зубы не  сведет,  не  бойтесь.  Кто  за  здоровье атамана не
напьется, тот болван. Давай по бочкам! Давай по дочкам! Ух-ха!
     - Ух-ха! - радостно завопили казаки.
     Заглоба огляделся.
     - Ах,  вы разэтакие,  стервецы,  прохвосты,  негодники! - закричал он
вдруг. - Сами как лошади пьете, а караульным ничего? Ну-ка, сменить их, да
поживее.
     Приказ  был  незамедлительно исполнен,  и  в  одно  мгновение человек
пятнадцать молодцев кинулись сменять часовых, до сих пор в гулянке участия
не принимавших. Те мигом прибежали, и рвение их было вполне понятно.
     - Давай! Давай! - кричал Заглоба, указуя на полные бочки.
     - Дїяїкїуїеїм,  пїаїнїе! - ответили прибежавшие, погружая жестянки.
     - Через час чтобы опять сменили.
     - Слушаюсь! - ответил есаул.
     Казаки считали вполне естественным,  что в  отсутствие Богуна команду
принял пан Заглоба.  Так случалось уже не однажды,  и молодцы бывали этому
рады, потому что шляхтич всегда им все позволял.
     Стража пила вместе с  прочими,  а  пан  Заглоба вступил в  разговор с
местными.
     - Мужик,  -  вопрошал он старогої пїiїдїсїуїсїiїдїкїа,  - а далеко ли
отсюда до Лубен?
     - Ой, далеко,  пїаїнїе!  - ответил мужик.
     - К рассвету можно добраться?
     - Ой, не можно,  пїаїнїе!
     - А к обеду?
     - К обеду оно можно.
     - А в которую сторону ехать?
     - Прямо до большой дороги.
     - Значит, есть и большая дорога?
     - Князь Ярема велел, чтоб была, она и есть.
     Пан Заглоба намеренно разговаривал во весь голос,  чтобы в окружающем
гаме как можно больше народу могли его услышать.
     - Дайте же и этим горелки,  - велел он молодцам, указывая на мужиков,
- однако сперва дайте меду мне, а то холодно.
     Один из  казаков зачерпнул мед гарнцевой жестянкой и  на шапке поднес
ее пану Заглобе.
     Шляхтич осторожно,  чтобы не расплескать,  взял кружку обеими руками,
поднял к усам и, откинув голову, стал пить медленно, но без передыху.
     Он пил и пил, так что молодцы начали даже удивляться.
     - Бїаїчїиївї  тїи?  - шептали они друг другу.  - Тїрїяїсїцїяї йїоїгїо
побей!
     Голова пана Заглобы медленно откидывалась назад,  наконец, откинулась
вовсе,  он оторвал от побагровевшего лица  кружку,  выпятил  губу,  поднял
брови и сказал, словно обращаясь к самому себе:
     - Во!  Весьма недурен -  выдержанный.  Сразу видно, что недурен. Жаль
такой мед на  ваши хамские глотки тратить.  Довольно для вас и  барды было
бы.  Крепкий мед, крепкий! Чувствительно мне полегчало, и даже утешился я,
прямо скажем.
     И в самом деле,  пану Заглобе полегчало,  голова сделалась ясной, дух
приободрился,  и видно было, что кровь его, приправленная медом, сотворила
отборный состав,  о котором он говорил и от которого всему телу сообщается
мужество и отвага.
     Он  махнул казакам,  чтобы  продолжали,  и,  поворотившись,  неспешно
обошел все подворье,  внимательно оглядел все углы, перешел по мосту ров и
прошелся вдоль частокола, проверяя, хорошо ли караульные сторожат усадьбу.
     Первый караульщик спал; второй, третий и четвертый тоже.
     Они и без того устали с дороги,  так что,  заступив во хмелю на пост,
сразу же позасыпали.
     - Можно бы  даже кого из  них выкрасть,  чтобы человека для услужения
иметь, - буркнул пан Заглоба.
     Сказав это,  он  вернулся на подворье,  снова вошел в  зловещие сени,
заглянул к  Богуну  и,  удостоверившись,  что  атаман  не  подает  никаких
признаков жизни,  подошел к  дверям Елены,  отворил их тихонько и  вошел в
комнату, из которой слышна была словно бы тихая молитва.
     Это была комната князя Василя;  Елена, однако, была с ним, потому что
возле  князя  чувствовала себя  в  большей безопасности.  Слепой стоял  на
коленях  перед  освещенным лампадкой  образом  святой-пречистой,  Елена  -
рядом; оба вслух молились. Заметив Заглобу, она обратила к нему испуганные
очи. Заглоба приложил палец к губам.
     - Барышня-панна! - сказал он. - Я друг Скшетуского.
     - Спаси! - прошептала Елена.
     - Затем сюда и пришел. Положись на меня.
     - Что я должна делать?
     - Надо бежать, пока этот дьявол в беспамятстве.
     - Что я должна делать?
     - Оденься в мужское платье и выйди, когда постучусь.
     Елена заколебалась. Сомнение мелькнуло в ее взоре.
     - Могу ли я довериться вашей милости?
     - А что тебе остается?
     - Верно. Это верно. Но поклянись же, что не обманешь.
     - Умом   ты,   барышня-панна,   повредилась!   Однако  если  желаешь,
поклянусь.  Вот те господь и святой крест! Здесь - погибель, спасение же в
бегстве.
     - Это правда, это правда.
     - Переоденься побыстрей в мужское платье и жди.
     - А Василь?
     - Какой Василь?
     - Брат мой безумный, - сказала Елена.
     - Тебе гибель грозит, не ему, - ответил Заглоба. - Ежели он безумный,
так он для казаков святой. Мне показалось, они его пророком считают.
     - Верно. И перед Богуном на нем вины нету.
     - Придется его оставить,  иначе мы погибли, а пан Скшетуский вместе с
нами. Поторопись, барышня-панна.
     С этими словами пан Заглоба вышел и направился прямо к Богуну.
     Атаман был бледен и слаб, глаза его, однако, были открыты.
     - Лучше тебе? - спросил Заглоба.
     Богун хотел что-то сказать, но не смог.
     - Говорить не можешь?
     Богун шевельнул было головой,  подтверждая,  что не может, но на лице
его тотчас появилось страдание. Как видно, раны от движения заболели.
     - Значит, ты и крикнуть не сможешь?
     Богун взглядом подтвердил, что не сможет.
     - И шевельнуться тоже?
     Тот же самый знак.
     - Оно и  лучше,  потому как не  будешь ни  говорить,  ни кричать,  ни
шевелиться,  пока я с княжною в Лубны ускачу.  Ежели я ее у тебя не уведу,
пускай меня старая баба в ручном жернове на коровью крупу смелет.  Ты что,
ракалия,  полагаешь, что с меня не довольно твоей компании, что я и дальше
буду челомкаться с хамом?  Ах,  негодяй!  Ты,  значит,  думал, что за-ради
твоего вина,  твоей рожи и  твоих мужицких амуров я  на убийство пойду и к
бунтовщикам с тобою перекинусь? Нет, не бывать этому, красавец!
     По  мере  того  как  пан  Заглоба витийствовал,  черные глаза атамана
расширялись все  больше и  больше.  Снилось ли  ему  это?  Или происходило
наяву? Или пан Заглоба валял дурака?
     А пан Заглоба продолжал.
     - Чего ты бельмы,  как кот на сало,  вылупил? Думаешь, я шучу? Может,
прикажешь в Лубнах кому поклониться? Может, тебе оттуда лекаря прислать? А
может, заплечного мастера у князя, нашего господина, заказать?
     Бледное лицо  атамана сделалось страшно.  Он  понял,  что  Заглоба не
шутит,  и  в  очах  его  сверкнули молнии отчаяния и  бешенства,  а  кровь
прихлынула к  щекам.  Нечеловеческим усилием казак привстал,  и  с уст его
сорвался крик:
     - Гей, есаул...
     Но  не  докончил,  ибо  пан Заглоба мигом схватил его же  собственный
жупан и обмотал ему голову, после чего опрокинул атамана навзничь.
     - Не кричи, тебе вредно, - тихо приговаривал он, тяжело сопя. - Не то
завтра голова разболится,  а я,  как добрый друг,  о тебе радею.  Уж будет
тебе и тепло, и уснешь сладко, и глотку не надорвешь. А чтобы повязочки не
сорвал,  я  тебе и  ручки свяжу,  а все per amicitiam*,  чтобы добром меня
вспоминал.
     _______________
          * дружбы ради (лат.).

     Сказавши это,  он обкрутил кушаком руки казака и затянул узел, другим
кушаком,  своим собственным,  он  связал ему  ноги.  Атаман уже  ничего не
чувствовал, потому что потерял сознание.
     - Больному полагается лежать спокойно,  - бормотал Заг