Анна,  немало  воды  утекло!  -  меланхолично  ответил
Володы„вский. - В невеселое встречаемся время - да и не все...
     - Ох, не все! Сколько рыцарей пало!
     Тут и Ануся вздохнула, но, немного помолчав, продолжала:
     - И мы не в прежнем числе: панна Сенюта вышла замуж, а княжна Барбара
осталась у супруги виленского воеводы.
     - Тоже, верно, собирается замуж?
     - Нет, пока не думает. А почему это тебя, сударь, интересует?
     При  этих  словах Ануся сощурила черные свои глазки так,  что  только
щелочки остались, и искоса из-под ресниц бросала на рыцаря взгляды.
     - По причине симпатии ко всему семейству, - ответил пан Михал.
     На что Ануся заметила:
     - И правильно делаешь,  сударь: княжна Барбара тоже верный твой друг,
знай.  Сколько раз спрашивала:  где же  рыцарь мой,  который на  турнире в
Лубнах больше всех снес турецких голов,  за  что от  меня получил награду?
Жив ли, не забыл ли нас?
     Михал с  благодарностью поднял глаза на  Анусю и,  хоть в  душе очень
обрадовался, не мог не отметить, что девушка чрезвычайно похорошела.
     - Ужели княжна Барбара и вправду так говорила? - спросил он.
     - Слово в  слово!  И еще вспоминала,  как ваша милость ради нее через
ров прыгал, - это когда ты, сударь, в воду свалился.
     - А где теперь супруга виленского воеводы?
     - Она с нами в Бресте была,  а неделю назад поехала в Бельск,  откуда
собирается в Варшаву.
     Володы„вский  снова  взглянул  на  Анусю  и  на  этот  раз  не  сумел
удержаться.
     - А  панна Анна,  -  сказал он,  -  до того хороша стала,  что глазам
смотреть больно.
     Девушка лукаво улыбнулась.
     - Ваша  милость  нарочно  так   говорит,   чтобы  расположения  моего
добиться.
     - Хотел в свое время, - сказал, пожимая плечами, рыцарь, - видит бог,
хотел,  да ничего не вышло,  а  теперь могу лишь пожелать пану Подбипятке,
чтоб ему больше посчастливилось.
     - А где сейчас пан Подбипятка? - тихо спросила Ануся, потупив глазки.
     - Со  Скшетуским в  Замостье;  он  произведен в  наместники и  обязан
состоять при своей хоругви,  но если б знал, кого здесь повстречает, богом
клянусь,  взял  бы  отпуск и  стремглав полетел за  нами.  Предан он  тебе
всемерно и самых добрых чувств достоин.
     - А на войне с ним... ничего не приключилось худого?
     - Кажется мне,  не о  том милая барышня спросить хочет,  а про те три
головы узнать, что он снести собирался?
     - Не верю я, что намеренье его серьезно.
     - И  напрасно,  любезная панна,  без этого ничего не будет.  А случая
кавалер  сей  весьма  усердно  ищет.  Мы  специально  ездили  глядеть  под
Махновкой,  как он в самой гуще сражения бьется; даже князь с нами поехал.
Поверь,  я повидал много сражений,  но такой бойни,  верно, до конца своих
дней не увижу. А когда опояшется твоим шарфом, страх что вытворяет! Найдет
он свои три головы, будь спокойна.
     - Дай бог каждому найти то, что ищет! - со вздохом сказала Ануся.
     Вздохнул и  Володы„вский,  возведя очи  к  небу,  но  тот  же  час  с
удивлением перевел взор в противоположный угол комнаты.
     Из угла глядело на него грозное и сердитое лицо какого-то незнакомца,
украшенное огромным  носом  и  усищами,  двум  метелкам подобным,  каковые
быстро шевелились, словно от сдерживаемого гнева.
     Нетрудно было испугаться и носа этого,  и глаз,  и усов, но маленький
Володы„вский не  робкого был  десятка,  посему,  как  было  сказано,  лишь
удивился и спросил, оборотившись к Анусе:
     - А  это что за личность вон там,  в  углу напротив?  Глядит на меня,
точно с  потрохами проглотить хочет,  и  усищами шевелит,  как  старый кот
перед куском сала...
     - Этот? - спросила Ануся, показав белые зубки. - Да это пан Харламп.
     - Что еще за язычник?
     - Никакой он  не язычник,  а  литвин,  ротмистр из хоругви виленского
воеводы.  Ему до самой Варшавы приказано нас сопровождать и там дожидаться
воеводу. Не советую, сударь, ему заступать дорогу - людоед это страшный.
     - Вижу,  вижу.  Но коль людоед,  почему на меня зубы точит? - здесь и
пожирней найдутся.
     - Потому что... - сказала Ануся и рассмеялась тихонько.
     - Что - потому что?
     - Потому что в меня влюблен и сам мне сказал, что всякого, кто ко мне
приблизится,  в куски изрубит.  И сейчас, поверь, лишь присутствие князя с
княгиней его сдерживает, а не то бы немедля к тебе прицепился.
     - Вот те на!  -  весело воскликнул Володы„вский.  -  Значит, так оно,
панна Анна?  Ой,  недаром,  видать,  мы пели: "Ты жесточе, чем орда, corda
полонишь всегда!" Помнишь?  Ох,  любезная барышня, шагу ступить не можешь,
чтоб кому-нибудь не вскружить головы!
     - На свою беду! - ответила, потупясь, Ануся.
     - Ах, лицемерка! А что на это скажет пан Лонгинус?
     - Разве я  виновата,  что пан Харламп этот меня преследует?  Я его не
терплю и смотреть на него не желаю.
     - Ну,  ну!  Гляди,  сударыня,  как бы  из-за тебя не пролилась кровь.
Подбипятка кроток,  словно агнец, но, когда дело чувств коснется, лучше от
него держаться подальше.
     - Пусть хоть уши ему отрубят, я только рада буду.
     Сказавши так,  Ануся покружилась,  как юла,  на  месте и  упорхнула в
другой конец комнаты к некоему Карбони, лекарю княгини, которому принялась
живо что-то  нашептывать,  итальянец же вперил глаза в  потолок,  словно в
экстазе.
     К  Володы„вскому  тем  временем  подошел  Заглоба  и  ну  подмигивать
здоровым своим оком.
     - Что за пташка, пан Михал? - спросил он.
     - Панна Анна Борзобогатая-Красенская, старшая фрейлина княгини.
     - Хороша,  чертовка,  глазки точно вишенки, ротик как нарисованный, а
шейка - уф!
     - Ничего, ничего!
     - Поздравляю, ваша милость!
     - Оставь, сударь. Это невеста Подбипятки... как бы невеста.
     - Подбипятки? Побойся бога! Он ведь обет целомудрия дал. Да и при той
пропорции, что между ними, ему только в кармане ее носить! Иль на усах она
у него примоститься может, как муха. Скажешь тоже...
     - Погоди,  он еще у  нее по струнке ходить будет.  Геркулес посильней
был, и то белы ручки охомутали.
     - Лишь бы  рогов ему  не  наставила.  Впрочем,  тут я  первый приложу
старанья, не будь я Заглоба!
     - Не тревожься,  таких еще немало найдется.  Однако шутки шутками,  а
она девица благонравная и  из хорошего дома.  Ветреница,  конечно,  но что
ж... Молодо-зелено, да и весьма прелестна.
     - Благородная ты душа,  оттого и хвалишь...  Но и вправду -  чудо как
мила пташка!
     - Красота притягивает людей.  Вон тот ротмистр, exemplum*, без памяти
влюблен как будто.
     _______________
          * например (лат.).

     - Ба!  Погляди лучше на того ворона,  с коим она беседует,  - это еще
что за дьявол?
     - Итальянец Карбони, княгинин лекарь.
     - Ишь,  как  сияет -  что твоя медная сковородка,  а  глазищи точно в
delirium* закатывает.  Эх,  плохи дела  пана  Лонгина!  Я  в  этом кое-что
смыслю, хорошую смолоду прошел науку. При случае обязательно вашей милости
расскажу, в какие попадал переплеты, а есть охота, хоть сейчас послушай.
     _______________
          * безумии (лат.).

     И  Заглоба,  подмигивая пуще  обычного,  зашептал  что-то  маленькому
рыцарю на ухо,  но тут подоспело время отъезжать.  Князь сел с  княгиней в
карету,  чтобы  после долгой разлуки в  пути  вволю наговориться.  Барышни
разместились по  экипажам,  а  рыцари повскакали на коней -  и  кавалькада
тронулась.  Впереди ехал двор,  а  солдаты следом,  в некотором отдаленье,
потому что  места вокруг были  спокойные и  военный эскорт не  столько для
защиты,  сколько для  вящего блеску был  нужен.  Из  Сенницы направились в
Минск,  а оттуда в Варшаву,  в дороге,  по обычаю того времени,  частенько
устраивая  привалы.   Тракт  был   настолько  забит,   что   едва   вперед
продвигались.  Всяк устремился на выборы:  и  из ближних мест,  и из Литвы
далекой.  Шляхтичи ехали целыми дворами;  одна за  одной тянулись вереницы
золоченых карет, окруженных гайдуками и выездными лакеями огромного росту,
одетыми  по-турецки,  за  которыми  следовал  личный  конвой:  венгерские,
немецкие или янычарские роты,  казачьи отряды,  а то и латники из отборной
польской  конницы.  Вельможи старались перещеголять друг  друга  пышностью
нарядов и  обилием свиты.  Бессчетные магнатские кавалькады чередовались с
поветовой и  земской знатью,  имеющей вид  более скромный.  То  и  дело из
облака пыли выныривали обитые черной кожей рыдваны,  запряженные парой или
четверкою лошадей;  в  каждом  восседал знатный  шляхтич с  распятием либо
образком пресвятой девы,  на шелковой ленте висящим на шее.  Все вооружены
до зубов:  с  одного боку мушкет,  с  другого сабля,  а  у  тех,  кто имел
отношение к  войску -  ныне или  в  прошлом,  -  позади еще на  два аршина
торчали  пики.  К  рыдванам привязаны были  собаки:  легавые  или  борзые,
прихваченные не  по  нужде  -  не  на  охоту  как-никак  съезжались,  -  а
единственно  для  господского развлеченья.  Следом  конюхи  вели  заводных
лошадей,  покрытых попонами для  защиты богатых седел  от  дождя  и  пыли,
дальше  тянулись  со  скрипом  повозки  на  колесах,  скрепленных лозиной,
нагруженные шатрами и  съестными припасами для  господ и  прислуги.  Когда
ветер порою сдувал пыль с дороги на поле,  весь тракт, открываясь, сверкал
и  переливался не  то  как многоцветная змея,  не то как лента редкостного
златотканого  шелка.  Кое-где  на  тракте  гремела  музыка:  в  толпе  шли
итальянские и янычарские оркестры,  чаще всего перед хоругвями коронного и
литовского войска,  которых на  дороге тоже  было немало -  они  входили в
свиту сановников.  Великий стоял шум,  крик, гомон, со всех сторон неслись
оклики,  а  порой вспыхивали перебранки,  когда один  другому поперек пути
становился.
     К  княжьему кортежу  то  и  дело  подлетали конные  солдаты и  слуги,
спрашивая,  кто едет, либо требуя уступить дорогу тому или иному вельможе.
Но,  заслыша в ответ:  "Воевода русский!" - спешили сообщить об этом своим
хозяевам,  и  те тотчас освобождали путь,  а  кто был впереди,  на обочину
съезжали,  провожая глазами княжеский поезд.  На привалах вокруг толпились
солдаты  и  шляхта,  с  любопытством глядя  на  величайшего  воителя  Речи
Посполитой.  Немало сыпалось и приветственных возгласов,  на которые князь
отвечал любезно,  так как,  во-первых,  по натуре своей был к людям весьма
расположен,   а  во-вторых,   любезностью  рассчитывал  привлечь  побольше
сторонников для  королевича Карла,  в  чем  и  преуспевал благодаря одному
своему виду.
     С  не  меньшим  любопытством глазела  толпа  на  княжьи  хоругви,  на
"русинов", как их называли. Воины не были уже так оборваны и истощены, как
после константиновской битвы:  по распоряжению князя в  Замостье всем была
выдана новая форменная одежда,  и  тем  не  менее на  них  смотрели как на
заморское  диво,   ибо  в   представлении  жителей  ближайших  к   столице
окрестностей русины явились с  другого конца света.  Каких только чудес не
рассказывали о  таинственных степях и  дремучих лесах,  где такие богатыри
родятся, не уставая восхищаться их загорелыми лицами, выдубленными ветрами
с Черного моря,  твердостью взгляда и суровостью облика,  заимствованной у
диких соседей.
     После  князя  более  всего  взоров  обращалось  к  Заглобе,  который,
заметив,  каким  окружен  восхищением,  поглядывал вокруг  так  надменно и
гордо,  так  страшно вращал глазами,  что в  толпе немедленно зашептались:
"Вон,  верно,  из них самый доблестный рыцарь!" Иные говорили: "Вон, из-за
кого,  видно, бессчетно душ с телами рассталось. Вот змий свирепый!" Когда
подобные слова достигали ушей Заглобы,  он  старался принять вид еще более
грозный, дабы не показать, сколь в душе доволен.
     Иногда он что-нибудь говорил в ответ,  иногда отпускал острое словцо,
особенно на  счет воинов из  литовских наемных хоругвей,  где  товарищам в
тяжелой кавалерии полагалось носить на плече золотую нашивку, а в легкой -
серебряную.  "Не все то  золото,  что блестит!"  -  кричал кое-кому из них
Заглоба,  и  не один рыцарь,  засопев,  хватался за саблю,  скрипя зубами,
однако,  смекнув, что насмешник служит у русского воеводы, в конце концов,
плюнув, отказывался от намерения затеять драку.
     Вблизи Варшавы толпа сделалась такою плотной,  что всадники и экипажи
уже  едва  ползли  по  дороге.  Съезд  обещал  быть  многолюдней обычного,
поскольку даже шляхта с отдаленных - русских и литовских - окраин, которая
ради  самих выборов не  стала бы  в  эдакую даль  тащиться,  устремилась в
Варшаву собственной безопасности ради.  Решающий день был еще не  близок -
только-только  начались первые собрания сейма,  -  однако каждому хотелось
попасть в  столицу за  месяц,  а  то  и  за  два до  сроку,  чтобы получше
устроиться,  кому-то о себе напомнить, у кого-то поискать покровительства,
съесть и выпить свое у знати,  наконец,  после сельских трудов насладиться
столичной жизнью.
     Князь с грустью смотрел из окна кареты на толпы рыцарей,  шляхтичей и
солдат,  на богатство и пышность уборов,  размышляя о том, какие пропадают
силы,  сколько можно  бы  выставить войска!  Почему  же  Речь  Посполитая,
могучая,  богатая и  многолюдная,  имеющая славных воинов в изобилии,  при
всем том слаба настолько,  что не может справиться с  одним Хмельницким да
татарвой  дикой?  Почему?  Силе  Хмельницкого проще  простого было  бы  не
меньшую силу противопоставить,  если б все это воинство,  вся эта шляхта с
ее  челядью и  богатством,  бессчетные эти  полки  и  хоругви общему  делу
пожелали служить столь  же  ревностно,  сколь  приватным своим  интересам.
"Иссякают доблести в Речи Посполитой,  - думал князь, - порча могучее тело
точит!  Тает былая отвага - сладкую праздность, а не ратные труды возлюбил
воитель  и  шляхтич!"  Князь  отчасти  был  прав,  хотя  о  слабостях Речи
Посполитой судил  только как  вождь  и  воин,  которому всех  бы  хотелось
повести  на  врага,  обучив  военному делу.  Доблесть не  иссякла,  что  и
доказано было,  когда  вскоре стократ более  страшные войны  стали грозить
Речи Посполитой.  Отечеству требовалось нечто большее,  а что - князь-воин
не представлял себе в ту минуту,  зато хорошо понимал его недруг, коронный
канцлер, более искушенный, нежели Иеремия, политик.
     Но  вот  в  сизо-голубой дали замаячили островерхие башни Варшавы,  и
рассеялись думы князя. Он сделал надлежащие распоряжения, которые дежурный
офицер тотчас передал Володы„вскому,  начальнику эскорта. Выполняя приказ,
маленький рыцарь повернул прочь от Анусиной кареты, подле которой гарцевал
всю дорогу, и поскакал к значительно поотставшим хоругвям, чтобы выровнять
строй и  к  городу подойти в строгом порядке.  Однако не проехал он и двух
десятков шагов,  как услыхал, что кто-то спешно его догоняет. Володы„вский
оглянулся:  то  был  пан  Харламп,  ротмистр  легкой  кавалерии виленского
воеводы и воздыхатель Анусин.
     Пан Михал придержал коня,  сразу смекнув,  что не миновать стычки,  а
истории подобного свойства он любил всей душою. Харламп же, поравнявшись с
ним, долго не открывал рта, а лишь сопел и усами шевелил грозно, видно, не
зная, с чего начать. Наконец он промолвил:
     - Мое почтение, пан драгун!
     - Привет тебе, пан вестовой!
     - Как ты,  сударь,  вестовым смеешь меня называть,  меня,  товарища и
ротмистра? - возопил Харламп, скрежеща зубами.
     Володы„вский принялся подбрасывать в  воздух чекан,  который держал в
руке,  все внимание,  казалось,  сосредоточа на  том,  чтобы после каждого
оборота снова поймать его за рукоятку, и ответил словно бы с неохотой:
     - А я по нашивкам службу не различаю.
     - Ваша милость оскорбляет все товарищество,  к коему сам принадлежать
не достоин.
     - Это еще почему? - с глуповатым видом спросил Володы„вский.
     - Потому что в иноземном полку служишь.
     - Успокойся,  сударь,  -  сказал маленький рыцарь, - хоть я и служу в
драгунах,  но  к  товариществу  принадлежу,  причем  не  в  легкой  состою
кавалерии,  а в тяжелой самого русского воеводы, посему изволь говорить со
мной как с равным, а то и как со старшим*.
     _______________
          * Товарищ  тяжелой  кавалерии  не подчинялся даже генералу войск
     иноземного  строя;  напротив:  часто  генерал   бывал   поставлен   в
     подчинение   к  товарищу;  во  избежание  этого  генералы  и  офицеры
     иноземных полков  старались  одновременно  быть  товарищами  польских
     войск. Таким товарищем был и Володы„вский. (Примеч. автора.)

     Харламп поостыл малость,  поняв, что ему, вопреки его предположениям,
попался твердый орешек,  но зубами скрипеть не перестал,  ибо хладнокровие
пана Михала только еще пуще его озлило, и наконец сказал:
     - Как ваша милость смеет мне поперек становиться?
     - Эге, сударь, ты, я гляжу, ссоры ищешь?
     - Может,  и  ищу.  Послушай,  -  наклонясь к  пану  Михалу,  произнес
Харламп,  понизив  голос,  -  я  тебе  уши  отрублю,  если  не  прекратишь
подъезжать к панне Анне.
     Володы„вский снова  занялся своим  чеканом,  словно для  такой забавы
наилучшее было время, и проговорил просительным тоном:
     - Ох, не губи, благодетель, дозволь еще пожить на свете!
     - О нет,  не надейся! От меня не уйдешь! - воскликнул Харламп, хватая
маленького рыцаря за рукав.
     - У меня и в мыслях не было такого,  -  спокойно отвечал пан Михал, -
только  сейчас  я  нахожусь на  службе и  приказ князя,  начальника моего,
отвезти должен.  Отпусти рукав, сударь, отпусти, добром прошу, а то что же
мне, бедному, остается - чеканом тебя по башке съездить да с коня свалить,
что ли?..
     При этих словах в  кротчайшем дотоле голосе Володы„вского послышалось
такое  зловещее шипенье,  что  Харламп с  невольным удивлением взглянул на
маленького рыцаря и отпустил рукав.
     - А! Все едино! - сказал он. - Ответишь в Варшаве. Уж я тебя отыщу!
     - А  я  и  не  стану прятаться,  только в  Варшаве-то как же драться?
Просвети меня,  сделай милость!  Я простой солдат,  в жизни еще не бывал в
столице,  но о маршальских судах наслышан:  говорят,  кто посмеет у короля
или interrex'a под боком обнажить саблю, того живота лишают.
     - Эх  ты,   простофиля,   сразу  видно,  не  бывал  в  Варшаве,  коли
маршальских судов боишься.  Тебе и  невдомек,  что  на  время бескоролевья
назначается суд конфедератов,  а с ним иметь дело куда проще.  И уж за уши
твои с меня головы не снимут, будь покоен.
     - Благодарю за  науку и  позволю себе еще не  раз за советом к  вашей
милости  обратиться,  ибо,  вижу,  передо  мною  ученый  муж,  премного  в
житейских делах искушенный, я же всего лишь начальную школу окончил и едва
могу  согласовать adjectivum  cum  substantivo*,  а  если  б,  не  приведи
господь,  вздумал  тебя,  сударь,  глупцом назвать,  то  одно  лишь  знаю:
"stultus"** бы сказал, а не "stulta" или "stultum"***.
     _______________
          * прилагательное с существительным (лат.).
          ** "глупый" (лат.).
          *** "глупая", "глупое" (лат.).

     И Володы„вский  снова стал чеканом забавляться,  а Харламп прямо-таки
остолбенел от изумления;  потом кровь бросилась ему в лицо,  и он выхватил
из  ножен  саблю,  но в ту же секунду и маленький рыцарь,  поймав чекан за
рукоятку,  сверкнул своею.  Несколько времени они смотрели друг на  друга,
как два вепря-одинца, раздувая ноздри, сверкая очами, но Харламп взял себя
в руки первый,  смекнув,  что ему с самим воеводой  придется  иметь  дело,
напади  он на офицера,  следующего с княжеским приказом,  и первым спрятал
обратно саблю, сказавши только:
     - Ничего, я тебя найду, сукин сын!
     - Найдешь, найдешь, литва-ботва! - ответил маленький рыцарь.
     И  они  разъехались:  один вперед,  другой назад,  навстречу хоругви,
которая за  это  время  успела подойти совсем близко:  в  облаке пыли  уже
слышался топот копыт по плотно убитой дороге. Володы„вск