али на
солнце.   В   молчанье  летели   вперед   всадники,   предводительствуемые
рыжеволосым Вершуллом,  конь под которым кидался из стороны в  сторону как
шальной,   поминутно  вставая  на   дыбы,   грызя  удила,   словно  желая,
освободившись от них, поскорей ринуться в гущу боя.
     Голубизну небес ни единое облачко не пятнало,  день занялся прозрачен
и светел - всадников было видно как на ладони.
     И  тут со  стороны Старого Збаража показался княжий обоз,  который не
успел  войти  в  город вместе с  войском и  теперь гнал  во  весь  дух  из
опасения,  как бы ордынцы с маху его не перехватили. И в самом деле он был
замечен, и длинный полумесяц к нему помчался. Крики "алла!" достигли слуха
даже  стоящей  на  валах  пехоты.  Хоругви  Вершулла стремглав полетели на
выручку обозу.
     Но полумесяц доскакал до него раньше и в мгновение ока опоясал черною
лентой;  одновременно  несколько  тысяч  ордынцев  с  нечеловеческим  воем
повернули навстречу Вершуллу,  норовя охватить кольцом и его хоругви.  Тут
только видно стало,  сколь опытен Вершулл и исправны его солдаты. Заметив,
что  татары заходят слева и  справа,  конники разделились на  три  части и
кинулись в стороны, затем отряд раскололся начетверо, а потом еще надвое -
и  всякий  раз  неприятель  вынужден  был  разворачиваться  всем  фронтом,
поскольку впереди никого не  оказывалось,  а  на флангах уже стало горячо.
Лишь на  четвертый раз  столкнулись лицом к  лицу обе  силы,  но  Вершулл,
нащупав самое слабое место,  обрушил туда главный удар и, разорвавши цепь,
сразу выскочил неприятелю в  тыл.  Однако не  задержался там и  как ураган
понесся к  обозу,  нимало не  заботясь,  что ордынцы не  замедлят кинуться
вдогонку.
     Старые служивые, наблюдавшие с валов за этим маневром, не выпуская из
рук оружия, колотили себя по ляжкам и кричали:
     - Только княжеские ротмистры так в бой ведут, разрази их гром!
     Меж тем конники Вершулла,  врезавшись острым клином в опоясавшее обоз
кольцо,  пробили его,  как стрела грудь воина пробивает, и в мгновение ока
оказались у татар за спиною.  Теперь вместо двух схваток закипела  одна  -
зато  с  удвоенным  ожесточеньем.  Великолепное  то было зрелище!  Посреди
равнины обоз,  словно передвижная крепость,  изрыгал  огонь  и  выбрасывал
долгие   полосы  дыма,  а  вокруг  яростно  бурлило  черное  клубище,  как
гигантский водоворот,  по краям которого носились лошади  без  седоков,  а
изнутри  слышался только шум,  рев,  грохот самопалов.  Одни стоят стеной,
другие стремятся перескочить эту  стену...  Точно  загнанный  кабан,  что,
ощерив белые клыки,  отбивается от остервенелой собачьей своры,  защищался
настигнутый тучей татар обоз, движимый отчаяньем и надеждой, что из лагеря
придет более ощутимая, чем Вершуллова, подмога.
     И верно, вскоре на равнине замелькали красные мундиры драгун Кушеля и
Володы„вского -  казалось,  ветер  понес  по  полю  алые  лепестки  маков.
Доскакав, словно в черную лесную чащобу, кинулись драгуны в гущу татарской
рати  и  мгновенно исчезли  из  виду,  только  сильнее взбурлил водоворот.
Дивилось воинство на валах, почему князь не шлет сразу достаточно людей на
выручку окруженным,  но  он  медлил намеренно,  чтобы солдаты могли воочию
убедиться,  какое он к ним привел подкрепленье,  - так Иеремия рассчитывал
поднять дух войска и к еще большим испытаниям подготовить.
     Но тем временем реже стала стрельба обозников -  должно быть, они уже
не  успевали заряжать мушкеты или  раскалились стволы;  зато татары вопили
все громче,  и князь наконец дал знак:  три гусарских хоругви,  одна - его
собственная -  под командой Скшетуского, вторая - старосты красноставского
и третья,  королевская, во главе с Пигловским, выйдя из лагеря, ринулись в
бой.  Точно обухом ударив, они разорвали вражеское кольцо, смяли басурман,
рассеяли по равнине,  оттеснили к лесу и,  нанеся новый удар,  отогнали от
лагеря на  четверть мили;  обоз же,  приветствуемый радостными возгласами,
под гул орудий благополучно достиг окопов.
     Однако татары,  помня,  что за спиной Хмельницкий с ханом,  ненадолго
скрылись из глаз;  вскоре они вернулись и  с  криками "алла!"  поскакали в
объезд лагеря, занимая дороги, тракты и окрестные села, над которыми сразу
потянулись к небу столбы черного дыма. Множество наездников приблизились к
окопам,  но  навстречу им  тот  же  час,  порознь  и  небольшими группами,
бросились  солдаты  княжеского  и  квартового войска,  большей  частью  из
татарских, валашских и драгунских хоругвей.
     Вершулл не мог участвовать в новых стычках:  получив при защите обоза
шесть  сабельных  ранений  в   голову,   он  лежал  полумертвый  в  шатре;
Володы„вский  же,   хоть  и  был  будто  рак  весь  от  крови  красен,  не
удовлетворился  сделанным  и  первый  кинулся  врагу  навстречу.   Схватки
продолжались до  вечера;  пехотинцы со  своих позиций и  рыцари из главных
хоругвей  не  уставали этим  зрелищем любоваться.  Опережая один  другого,
воины сшибались с  татарами группами или поодиночке,  стараясь кого только
можно  брать  живыми.  Пан  Михал,  схватив и  отведя в  лагерь очередного
пленника,  тотчас возвращался в гущу боя,  красный его мундир мелькал то в
одном,  то в  другом конце бранного поля.  Скшетуский,  точно на диковину,
издали указал на него Ланцкоронскому:  с каким бы из басурман ни схватился
маленький рыцарь,  тот падал,  будто громом сраженный.  Заглоба,  хоть пан
Михал и не мог его услышать, с вала подбадривал приятеля криками, время от
времени обращаясь к толпившимся вокруг солдатам:
     - Глядите!  Это я его учил рубиться.  Хорошо!  А ну-ка,  еще разочек!
Ей-богу, скоро со мной сравняется!
     Между тем  солнце закатилось,  и  наездники стали постепенно покидать
поле,  лишь бездыханные тела да  конские трупы на нем остались.  В  городе
зазвонили к вечерне.
     Время шло к ночи,  но темней не стало - вокруг стояли зарева пожарищ.
Горели Залощицы, Бажинцы, Люблянки, Стрыювка, Кретовицы, Зарудье, Вахлювка
- вся околица,  сколько видел глаз,  пылала как факел.  Дымы в  ночи стали
красны,  звезды сверкали с порозовевшего неба. Тучи птиц с душераздирающим
криком  взлетали из  лесной чащи,  из  зарослей кустарника и  с  прудов и,
словно  летающие языки  пламени,  кружили  в  воздухе,  озаренном огненным
светом.  Напуганная непривычным зрелищем,  подняла жалобный рев  скотина в
обозе.
     - Быть не может,  -  говорили промеж собой старые солдаты в окопах, -
чтобы один татарский отряд столько развел пожаров;  знать, сам Хмельницкий
с казаками и со всею ордой подходит.
     Домыслы эти были недалеки от правды:  накануне еще Сераковский привез
известие, что гетман запорожский и хан идут по пятам за передовым отрядом,
- стало быть,  вскоре можно их  ожидать.  Солдаты все до  единого вышли на
валы, народ усыпал крыши и колокольни. Все сердца тревожно бились. Женщины
в  костелах,  рыдая,  простирали руки  к  святым  дарам.  Ничего нет  хуже
ожидания: непомерной тяжестью навалилось оно на лагерь, замок и город.
     Однако ждать пришлось недолго. Ночь еще не спустилась на землю, когда
на  горизонте показалась первая шеренга казаков и  татар,  за  нею вторая,
третья,  десятая,  а  там  уже  счет  пошел на  сотни и  тыщи.  Можно было
подумать:  все  деревья в  лесу,  все  кусты,  оторвавшись вдруг от  своих
корней,  двинулись на  Збараж.  Тщетно людское око искало конца этой лаве:
куда ни глянь, везде чернели скопища людей и лошадей, порой исчезая в дыму
далеких пожарищ. Они надвигались, как грозовая туча, как стая саранчи, что
страшной шевелящейся коркой покрывает сплошь все видимое пространство.  Их
опережал грозный рокот голосов,  подобный шуму урагана,  бушующего в  бору
между  верхушек  старых  сосен.   Наконец,  в  четверти  мили  от  города,
неприятель остановился и стал разжигать костры, готовясь к ночлегу.
     - Видал,  сколько  огней?  -  перешептывались солдаты.  -  Эвон,  как
растянулись - на коне враз не обскачешь.
     - Иисусе,  Мария!  -  говорил Скшетускому Заглоба. - Поверь, сердце у
меня львиное и страха в душе нету, но дорого бы я дал, чтобы все они нынче
же в  тартарары провалились.  Как бог свят,  больно их много!  Верно,  и в
долине Иосафата не больше было столпотворение.  Скажи на милость, что этим
лиходеям нужно?  Не лучше ль бы по домам сидели,  собачьи дети, да барщину
отрабатывали мирно? Чем мы виновны, что господь нас шляхтою сотворил, а их
холопами и повелел нам повиноваться?  Тьфу!  Зло берет! Сколь я ни кроток,
но  лучше  меня  не  доводить до  исступленья.  Слишком много у  них  было
вольностей,  хлеба слишком много, вот и расплодились, как мыши на гумне, а
теперь противу котов восстали.  Погодите ужо!  Есть  здесь один  кот,  что
зовется князем Яремой,  и другой -  Заглоба!  Как считаешь,  пойдут они на
переговоры?  Ну  что бы  им изъявить покорность -  тогда б  еще можно всех
отпустить живыми,  а?.. Как полагаешь? Меня другое тревожит: довольно ли в
лагере съестных припасов? Ах, черт! Гляньте-ка, судари: вон за теми огнями
еще огни, и дальше тоже! Ну и congressus!* Чтоб их всех взяла холера!
     _______________
          * встреча (лат.).

     - О каких ты переговорах,  сударь,  толкуешь? - отвечал Скшетуский. -
Они же не сомневаются, что мы у них в руках и что завтра конец всем нам!
     - А по-твоему не конец? - спросил Заглоба.
     - На все божья воля.  Одно могу сказать: поскольку здесь князь, легко
они нас не одолеют.
     - Ну,  спасибо,  утешил!  Легко,  не легко -  это мне плевать; как бы
совсем сей чаши избегнуть!
     - А для воина немалая честь задорого жизнь отдать.
     - Оно, конечно, верно... Черт бы все побрал вместе с вашей честью!
     В эту минуту к ним подошли Подбипятка и Володы„вский.
     - Говорят, ордынцев и казаков с полмиллиона будет, - сказал литвин.
     - Чтоб у тебя язык отсох! - вскричал Заглоба. - Добрая новость!
     - При штурмах можно больше голов снести,  чем на поле,  - мечтательно
ответил пан Лонгинус.
     - Уж  если  князь наш  с  Хмельницким наконец сошелся,  -  сказал пан
Михал,  -  ни о  каких переговорах не может быть и  речи.  Либо пан,  либо
пропал! Завтра судный день! - добавил он, потирая руки.
     Маленький рыцарь был прав.  В этой войне, столь долго уже тянувшейся,
двум самым грозным львам ни разу еще не довелось столкнуться лицом к лицу.
Один громил гетманов и региментариев,  другой - грозных казачьих атаманов,
тому и  другому судьба посылала победы,  тот  и  другой наводили на  врага
ужас,  и  вот  теперь непосредственная встреча должна была  показать,  чья
возьмет.  Вишневецкий смотрел с вала на несметные полчища татар и казаков,
тщетно стараясь охватить их взором. А Хмельницкий с поля глядел на замок и
лагерь,  думая в душе: "Там мой наистрашнейший враг; кто мне противостоять
сможет, когда я его одолею?"
     Нетрудно было предугадать,  что борьба между двумя этими полководцами
будет долгой и ожесточенной,  но исход ее не оставлял сомнений.  Владетель
Лубен и Вишневца имел под своей командой пятнадцать тысяч войска,  включая
и обозную челядь,  меж тем как за мужицким вождем поднялся люд, населявший
земли от Азовского моря и Дона до самого устья Дуная.  И еще шел с ним хан
с крымской,  белгородской, ногайской и добруджской ордами; шли поселяне из
поречий Днестра и  Днепра;  шли запорожцы и  чернь без счету -  из степей,
разлогов,  лесов,  с хуторов, из городов, сел и местечек, и те, что прежде
служили  в  придворных  или  коронных  хоругвях;  шли  черкесы,  валашские
каралаши,  силистрийские и румелийские турки; даже вольные ватаги болгар и
сербов.  Подумать можно было: настало новое переселение народов, бросивших
свои  унылые степные обиталища и  потянувшихся на  запад,  дабы  захватить
новые земли, новые основать государства.
     Таково было соотношение враждующих сил... Горстка против тьмы, остров
посреди бурного моря! Диво ли, что не в одно сердце закралась тревога, что
не только в городе,  не только в этом уголке страны -  со всех концов Речи
Посполитой на  одинокую  эту  твердыню,  окруженную тучами  диких  воинов,
взирали как на усыпальницу славных рыцарей и их великого вождя.
     Так же,  верно,  думалось и Хмельницкому, потому что, не успели в его
стане разгореться костры,  казак, посланец гетмана, стал размахивать перед
окопами белым знаменем, трубя и крича, чтобы не стреляли.
     Караульные вышли и немедля его схватили.
     - От гетмана, - сказал он им, - к князю Яреме.
     Князь еще не сошел с  коня и  стоял на валу.  Лик его был безмятежен,
как  небо.  Огни  пожарищ отражались в  очах,  розовые отблески упадали на
белые ланиты.  Казак, представ перед Вишневецким, лишился речи, поджилки у
него затряслись, мурашки побежали по телу, хотя то был старый степной волк
и пришел как посол.
     - Ты  кто?  -  спросил князь-воевода,  уставив на него спокойный свой
взор.
     - Я сотник Сокол... От гетмана.
     - А с чем приходишь?
     Сотник принялся бить поклоны, чуть не задевая челом княжьих стремян.
     - Прости, владыка! Что мне велено, то и скажу, моей тут вины нету.
     - Говори смело.
     - Гетман велел сказать,  что гостем в  Збараж прибыл и завтра посетит
твою светлость в замке.
     - Передай ему,  что не завтра я пир в замке даю, а нынче! - был ответ
князя.
     И  вправду,  часом  позже  загремели мортиры,  веселые крики огласили
воздух и в окнах замка запылали тысячи свечей.
     Сам хан,  услыхав салютную пальбу,  гром литавр и пенье труб, изволил
выйти  из  шатра  в  сопровождении брата  своего Нурадина,  султана Калги,
Тугай-бея и множества мурз, а затем послал за Хмельницким.
     Гетман,  хоть и был уже навеселе, явился немедля и, низко кланяясь, к
челу,  подбородку и груди попеременно прикладывая пальцы, ждал, покуда его
спросят.
     Хан долго глядел на замок,  сверкавший вдали,  как огромный фонарь, и
слегка покачивал головою;  наконец,  пригладив жидкую свою  бороду,  двумя
долгими космами ниспадавшую на  кунью  шубу,  молвил,  указывая пальцем на
светящиеся окна:
     - Гетман запорожский, что там?
     - Князь  Ярема  пирует,  о  могущественнейший  из  царей!  -  ответил
Хмельницкий.
     Изумился хан.
     - Пирует?..
     - Завтрашние покойники гуляют, - сказал Хмельницкий.
     Вдруг в замке вновь грянули выстрелы,  затрубили трубы и разноголосые
восклицанья достигли ушей достославного хана.
     - Нет бога, кроме бога, - пробормотал он. - Лев в сердце сего гяура.
     И, помолчав, добавил:
     - Я б лучше с ним, нежели с тобой, хотел быть.
     Хмельницкий вздрогнул.  Дорогой ценой оплачивал он  татарскую дружбу,
обойтись без которой не мог, и при этом ни минуты не был уверен в страшном
своем союзнике. Приди хану в голову какая блажь - и орды против казачества
оборотятся,   а  это  означало  неминучую  всем  им  погибель.   И  другое
Хмельницкому было известно: хан хоть и помогал ему ради добычи, ради даров
и  несчастных  ясырей,  но,  почитая  себя  законным  правителем,  в  душе
стыдился, что поддерживает мятеж, поднятый против короля, что выступает на
стороне какого-то "Хмеля" против самого Вишневецкого.
     Казацкий гетман частенько теперь напивался пьян не  по давнему своему
пристрастию, а с отчаянья...
     - Великий государь!  -  сказал он.  - Ярема враг твой. Это он отнял у
татар Заднепровье,  он мурз,  точно волков, всем на устрашение на деревьях
вешал, он на Крым с огнем и мечом идти замыслил...
     - А вы разве не разоряли улусы? - спросил хан.
     - Я раб твой.
     Синие губы Тугай-бея задрожали,  и  клыки засверкали:  был у него меж
казаков заклятый враг, который некогда его чамбул наголову разбил и самого
не  скрутил чудом.  Имя  этого  врага теперь вертелось у  него  на  языке;
движимый неудержной силой воспоминаний и  жаждой мести,  он  не сумел себя
превозмочь и проворчал тихо:
     - Бурляй! Бурляй!
     - Тугай-бей!  -  тотчас  отозвался Хмельницкий.  -  Вы  с  Бурляем по
мудрому приказанию светлейшего хана прошлый год воду на мечи лили.
     Новый залп из замковых орудий прервал дальнейшую беседу.
     Хан,  вытянув руку, описал в воздухе круг, обхватывающий город, замок
и окопы.
     - Завтра это мое будет? - спросил он, обращаясь к Хмельницкому.
     - Завтра они умрут, - ответил Хмельницкий, не сводя глаз с замка.
     И снова принялся бить поклоны и руку то к челу, то к подбородку, то к
груди прикладывать,  посчитав,  что разговор окончен. Да и хан, запахнувши
кунью шубу,  поскольку ночь,  хоть и  стоял июль,  была холодная,  молвил,
повернувшись к шатрам:
     - Поздно уже!..
     Тотчас  все,   словно  приведенные  в  движенье,  одною  силой  стали
кланяться,  а  он  неспешно  и  степенно  прошествовал к  шатру,  повторяя
вполголоса:
     - Нет бога, кроме бога!..
     Хмельницкий тоже пошел к своим, бормоча дорогою:
     - Все тебе отдам:  замок,  и город,  и пленников,  и добычу, но Ярема
мой, а не твой будет, хоть бы мне и животом своим пришлось поплатиться.
     Мало-помалу костры стали меркнуть и гаснуть и шум сотен тысяч голосов
затих;  кое-где  лишь  еще  посвистывали сопелки да  покрикивали татарские
конепасы, выгонявшие лошадей в ночное, но вскоре и эти звуки смолкли и сон
объял несметные полчища татар и казаков.
     Только замок гудел, гремел, салютовал, словно в нем играли свадьбу.
     В  лагере все ожидали,  что назавтра быть штурму.  И вправду,  с утра
зашевелились  сонмища  черни,   казаков,   татар  и   иных  диких  воинов,
следовавших за  Хмельницким,  и,  как черные тучи,  наползающие на вершину
горы,  двинулись к окопам.  Солдаты, хотя уже накануне безуспешно пытались
сосчитать огни костров,  оцепенели, завидя накатывающееся море людское. Но
это был еще не самый штурм,  а скорее осмотр поля,  шанцев,  рвов, валов и
всего польского стана.  И,  точно горбатая океанская волна, гонимая ветром
из дальней дали,  что,  раскатившись,  нахлынет, вздыбится и, запенившись,
ударит с ревом о берег,  а потом вновь отпрянет, так и рать эта, ударив то
тут,  то там,  откатывалась и снова наносила удар, словно испытывая, каков
будет отпор, словно желая убедиться, что одним только видом своим и числом
может сломить дух неприятеля, прежде чем растопчет тело.
     Тотчас же заговорили орудия - ядра часто посыпались на лагерь, откуда
вражеским пушкам ответили из мортир и ручного оружья; одновременно на валы
вступила процессия со святыми дарами,  чтобы поднять слабеющий дух войска.
Впереди ксендз Муховецкий нес  золотой ковчежец,  держа его в  обеих руках
пред собою,  а  порой подымая вверх,  -  он шел под балдахином в  парчовой
ризе,  полузакрыв глаза,  и  аскетическое его  лицо было спокойно.  Рядом,
поддерживая Муховецкого под  руки,  шли  два  другие ксендза:  Яскульский,
гусарский капеллан,  в прошлом преславный воин, в ратной науке сведущий не
меньше любого военачальника,  и  Жабковский,  тоже  немало на  своем  веку
повоевавший,  бернардинец исполинского росту, силой не уступавший никому в
лагере,  кроме  пана  Лонгина.  Балдахин несли  четверо  шляхтичей,  среди
которых  был  и   Заглоба,   а  перед  ними  девочки  с  нежными  личиками
разбрасывали цветы;  замыкали шествие войсковые старшины. Процессия прошла
по валам из конца в конец;  у солдат при виде светозарной,  словно солнце,
дароносицы, при виде спокойствия ксендзов и одетых в белое девчушек мужали
сердца,  крепла отвага и  души  полнились боевым задором.  Ветер  разносил
бодрящий  аромат  курящейся  в  кадильницах  мирры;  все  головы  смиренно
клонились долу. Муховецкий время от времени поднимал ковчег и, возведя очи
к небу, запевал гимн: "Пред святыней со смиреньем".
     Два зычных голоса - Яскульского и Жабковского - немедля подхватывали:
"...упадемте,  братья,  ниц",  -  и  все войско продолжало:  "Новым сменим
откровеньем старых  таинства страниц".  Пению  вторил  густой бас  орудий;
порой пушечное ядро с гудением пролетало над балдахином и ксендзами,  иной
же раз,  удари