Он внимательно огляделся. Кочка была довольно большая,
округлая и коротковатая,  правда,  но зато достаточно широкая, чтоб на ней
могли свободно улечься двое.  Тростники обступали ее со  всех  сторон  как
стеною, совершенно скрывая от людских взоров.
     "Здесь меня не найдут, - подумал Скшетуский, - разве что за рыбой кто
сунется в камыши,  а рыбы нет -  от падали вся издохла.  Тут и отдохну,  и
поразмыслю, что делать".
     И стал раздумывать,  идти ему дальше по реке или нет;  в конце концов
решил,  что  пойдет,  если  подымется  ветер  и  взбаламутит  тростник:  в
противном случае колыхание и  шелест стеблей могут его выдать,  к  тому же
проходить, вероятно, придется неподалеку от табора.
     - Благодарю тебя, господи, что я еще жив! - тихо прошептал он.
     И  возвел очи к  небу,  а  затем мыслями перенесся в польский лагерь.
Замок,  позолоченный первыми лучами восходящего солнца,  с его кочки виден
был  преотлично.  Может,  кто-нибудь там оглядывает с  башни в  зрительную
трубу пруды и  тростник,  а  уж Заглоба с Володы„вским непременно до самой
ночи станут высматривать с валов,  не увидят ли где его висящим на осадной
башне.
     "Теперь не увидят!" -  подумал Скшетуский,  и грудь его переполнилась
блаженным чувством освобождения.
     "Не увидят,  не увидят!  -  повторил он еще и еще раз.  - Малую часть
пути я  прошел,  но  ведь и  ее надо было проделать.  И  далее господь мне
поможет".
     И уже  глазами  воображения  видел  себя за неприятельским станом,  в
лесах,  где стоит королевское войско, - там ополчение, собравшееся со всей
страны,  гусары, пехота, чужеземные полки; земля гудит под тяжестью пушек,
людей, лошадей, и средь этого многолюдья - сам его величество король...
     Потом ему представилась упорнейшая битва,  разбитые таборы -  и князя
увидел он, летящего со всею своею конницей по грудам тел, и увидел встречу
войск...
     Глаза его,  воспаленные, опухшие, смыкались от яркого света, а голова
клонилась  от  избытка  мыслей.  Какое-то  сладостное бессилие  охватывало
рыцаря, наконец он растянулся во весь рост на мху и тотчас уснул.
     Тростник шумел. Солнце высоко поднялось в небе и горячим своим взором
согревало его,  сушило одежду -  он  же  спал не  шевелясь,  крепким сном.
Всякий, завидя его распростертым на мху с окровавленным лицом, подумал бы,
что  на  кочке  лежит труп,  выброшенный водою.  Час  проходил за  часом -
Скшетуский не  просыпался.  Солнце  достигло зенита и  начало клониться на
противоположную часть небосвода -  он  все  еще  спал.  Разбудило его лишь
пронзительное  ржанье  грызущихся  на  лугу  жеребцов  и   громкие  окрики
конепасов, разгоняющих лошадей кнутами.
     Он протер глаза, огляделся, вспомнил, где находится. Посмотрел вверх:
на  красном от  догорающего заката небе мерцали звезды -  он проспал целый
день.
     Но ни отдохнувшим, ни набравшимся сил Скшетуский себя не чувствовал -
напротив,  все кости его болели.  Однако он  подумал,  что новые испытания
возвратят крепость телу,  и, спустив ноги в воду, без промедления двинулся
дальше.
     Теперь он  шел  вдоль самого края  зарослей,  по  чистой воде,  чтобы
шелест  тростника не  привлек  вниманья  табунщиков,  на  берегах  пасущих
лошадей.  Последние отблески дня погасли, и было довольно темно - луна еще
не  показалась из-за  лесу.  Река стала много глубже:  местами,  теряя дно
из-под ног,  Скшетуский волей-неволей пускался вплавь,  что было нелегко в
одежде,  да и течение,  встречь которому он плыл, сколь ни ленивое, все же
тянуло его обратно к  прудам.  Зато самый зоркий татарский глаз не  мог бы
различить на фоне темной стены тростника голову человека.
     Поэтому подвигался он  достаточно смело,  иногда вплавь,  но  большей
частию брел в воде по пояс,  а то и по плечи,  пока наконец не добрался до
места,  откуда глазам его  представились тысячи и  тысячи огней  по  обеим
сторонам реки.
     "Это таборы, - подумал он, - помоги мне теперь, боже!"
     И прислушался.
     Слитый гул множества голосов достигнул его ушей.  Да, то были таборы.
На левом берегу реки,  если глядеть по течению, раскинулся казацкий лагерь
со своими бессчетными палатками и возами, а на правом - татарский кош; шум
и  говор  неслись с  обеих сторон,  человеческие голоса мешались с  дикими
звуками сопелок и бубнов,  ревом волов,  верблюдов,  выкриками,  лошадиным
ржаньем.  Река разделяла таборы и  служила помехой для раздоров и кровавых
стычек:  татары не могли спокойно стоять близ казаков. В этом месте речное
русло расширялось,  а быть может, было расширено специально. Впрочем, если
судить по  огням,  возы по  одну сторону и  тростниковые шалаши по  другую
располагались примерно в  полусотне шагов  от  реки  -  у  самой же  воды,
вероятно, стояли сторожевые посты.
     Камыш и ситовник редели - видно, против лагерей берега были песчаные.
Скшетуский прошел еще шагов пятьдесят -  и  остановился.  Какою-то грозной
силой повеяло на него от этих людских скопищ.
     В  ту минуту почудилось рыцарю,  что все настороженное внимание,  вся
ярость тысяч живых существ обращены против него,  и  он ощутил полное свое
перед ними бессилье, полную беззащитность. И одиночество.
     "Здесь никому не пройти!" - подумал он.
     Но   все-таки   двинулся   дальше,   влекомый  каким-то   неодолимым,
болезненным любопытством.  Ему хотелось поближе взглянуть на  эту страшную
силу.
     Вдруг он  остановился.  Лес тростника оборвался,  как будто срезанный
под корень.  Возможно, его и впрямь посрезали на шалаши. Впереди открылась
ровная гладь, кроваво-красная от костров, глядящихся в воду.
     Два из них высоким и ярким пламенем горели каждый на своем берегу над
самой рекою. Подле одного стоял татарин на лошади, подле второго - казак с
длинной пикой.  Оба посматривали то  на  воду,  то друг на друга.  Вдалеке
виднелись еще дозорные, тоже не спускавшие глаз с реки.
     Отблески костров перекидывали через  реку  как  бы  огненный мост.  У
берегов стояли рядами лодчонки, на которых караульщики плавали по пруду.
     - Нет, это невозможно, - пробормотал Скшетуский.
     Его  вдруг  охватило  отчаяние.  Ни  вперед  нельзя  идти,  ни  назад
возвращаться!  Вот уже скоро сутки влечется он по болотам и  топям,  дышит
зловонными испарениями, мокнет в воде - и все лишь затем, чтобы, достигнув
наконец  таборов,   через  которые  взялся  пройти,   убедиться,  что  это
невозможно.
     Но  и  возвращение было  столь  же  невозможно;  рыцарь понимал,  что
тащиться вперед у него,  быть может,  еще найдутся силы,  но они иссякнут,
вздумай он повернуть обратно.  К  отчаянию примешивалась глухая ярость;  в
какое-то  мгновенье ему  захотелось вылезти из  воды  и,  уложив дозорных,
врезаться в гущу толпы и погибнуть.
     Снова ветер невнятно зашептался с тростником;  одновременно он принес
из Збаража колокольный звон.  Скшетуский начал жарко молиться; он бил себя
в  грудь и  взывал к  небесам,  прося о  спасении со страстью и  отчаянной
надеждой утопающего;  он молился, а кош и казацкий табор гомонили зловеще,
словно в  ответ на  его молитву;  черные и  красные от огня фигуры сновали
взад-вперед как сонмища чертей в пекле;  дозорные стояли недвижно,  а река
несла вдаль кровавые свои воды.
     "Когда  настанет  глубокая ночь,  костры  погаснут",  -  сказал  себе
Скшетуский и принялся ждать.
     Прошел  час,  второй.  Гомон  стихал,  костры и  впрямь помалу начали
меркнуть - кроме двух сторожевых: эти разгорались все ярче.
     Часовые сменялись:  ясно  было,  что  дозорные простоят на  постах до
рассвета.
     Скшетускому пришло в голову,  что,  возможно, днем проскользнуть мимо
них будет легче,  но он быстро расстался с этой мыслью.  Днем к реке ходят
по воду, поят скотину, купаются - берега полны будут народом.
     Вдруг взгляд его упал на челны. У обоих берегов их стояло по полсотне
в ряд, а с татарской стороны ситовник подходил к ним вплотную.
     Скшетуский погрузился по шею в  воду и  потихоньку стал подвигаться к
лодкам, не спуская глаз с татарского часового.
     По  прошествии получаса он подобрался к  первому челну.  План его был
прост.  Лодчонки стояли, задрав корму, отчего над водой образовалось некое
подобие свода,  под которым легко могла поместиться голова человека.  Если
все челны стоят вплотную друг к  другу,  татарский стражник не заметит под
ними движенья;  опаснее был  казацкий дозорный -  но  и  тот мог головы не
увидеть,  поскольку под  челнами,  несмотря  на  костер  напротив,  царила
кромешная темнота
     Впрочем, иного пути не было.
     Скшетуский отбросил колебания и вскоре оказался под кормою ближайшего
челна.
     Он  подвигался на четвереньках,  а  вернее,  полз:  в  том месте было
довольно мелко. Татарин стоял на берегу так близко, что Скшетуский слышал,
как фыркает его лошадь.  Остановившись на минуту, он прислушался. Челны, к
счастью,  соприкасались бортами.  Теперь рыцарь не сводил глаз с казацкого
караульщика,  который виден был как на ладони.  Но тот глядел на татарский
кош.  Миновав челнов пятнадцать,  Скшетуский вдруг услыхал над самой водой
голоса  и  шаги  и  мгновенно замер.  В  крымских походах рыцарь  научился
понимать по-татарски -  и  теперь по  телу его  пробежала дрожь,  когда он
услышал слова команды:
     - Садись и отчаливай!
     Скшетуского бросило в  жар,  хотя он  стоял по  колено в  воде.  Если
кто-нибудь сядет в  тот  челн,  который сейчас служит ему  прикрытьем,  он
погиб;  если же в один из передних -  все равно это конец, так как впереди
его появится пустое освещенное место.
     Каждая  секунда казалась часом.  Меж  тем  загудело под  ногами людей
деревянное днище лодки -  татары сели в  четвертый или пятый челн из  тех,
что остались у него за спиной, оттолкнулись и поплыли к пруду.
     Но  движение  возле  лодок  привлекло  внимание  казацкого  часового.
Скшетуский с  полчаса,  не  меньше,  простоял не шелохнувшись.  Лишь когда
дозорного сменили, он осмелился идти дальше.
     Так добрался он  до  конца ряда.  За последним челном опять начинался
ситовник,  а затем и тростник.  Достигнув зарослей,  рыцарь,  тяжело дыша,
обливаясь потом, упал на колени и возблагодарил господа от всего сердца.
     Теперь  он  шел  немного  смелее,  пользуясь  каждым  порывом  ветра,
наполнявшим берега шумом.  Время от времени оглядывался назад.  Сторожевые
костры стали отдаляться,  их огни пропадали из виду, колебались, тускнели.
Заросли ситовника и очерета становились все чернее и гуще,  потому что все
болотистее делалась у  берегов почва.  Стража не  могла подходить близко к
реке;  затихал и  несущийся из таборов гомон.  В рыцаря вселилась какая-то
сверхчеловечья  сила.   Он   продирался  сквозь   тростник  и   водоросли,
проваливался в тину,  захлебывался, плыл и снова вставал на ноги. На берег
пока  не  решался выйти,  но  чувствовал себя едва ли  уже  не  спасенным.
Сколько он так шел,  брел, плыл, сказать трудно, когда же вновь обернулся,
сторожевые огни  показались ему  далекими светлячками.  Еще  несколько сот
шагов,  и они совершенно скрылись.  Взошел месяц.  Кругом было тихо. Вдруг
послышался шум - куда отчетливее и громче шелеста очерета. Скшетуский чуть
не вскрикнул от радости: к реке с обеих сторон подступали деревья.
     Тогда  он  свернул  к  берегу  и  высунулся  из  зарослей.  Прямо  за
тростником и  ситовником начинался сосновый бор.  Смолистый запах ударил в
ноздри. Кое-где в черной чащобе, точно серебряные, светились папоротники.
     Рыцарь во второй раз пал на колени и целовал землю, шепча молитву.
     Он был спасен.


                                Глава XXIX

     В  топоровской усадьбе,  в  гостином покое,  поздним  вечером сидели,
запершись для тайной беседы, трое вельмож. Несколько свечей ярким пламенем
освещали стол, заваленный картами, представляющими окрестность; подле карт
лежала  высокая  шляпа  с   черным  пером,   зрительная  труба,   шпага  с
перламутровой рукоятью,  на  которую брошен был кружевной платок,  и  пара
перчаток лосиной кожи.  За столом в  высоком кресле с подлокотниками сидел
человек лет сорока,  невысокий и сухощавый,  но крепкого, видно, сложенья.
Лицо  он  имел смуглое,  желтоватого оттенка,  утомленное,  глаза черные и
черный же  шведский парик  с  длинными буклями,  ниспадающими на  плечи  и
спину.  Редкие черные усы,  подкрученные на  концах,  украшали верхнюю его
губу;  нижняя вместе с подбородком сильно выдавалась вперед, сообщая всему
облику характерное выражение львиной отваги,  гордости и  упрямства.  Лицо
это,   отнюдь   не   красивое,   было   весьма  и   весьма  необыкновенно.
Чувственность,  указывающая на  склонность  к  плотским  утехам,  странным
образом   совмещалась  в   нем   с   какою-то   сонной,   мертвенной  даже
неподвижностью  и   равнодушием.   Глаза  казались  угасшими,   но   легко
угадывалось,  что в  минуты душевного подъема,  во гневе или веселии,  они
способны метать молнии, которые не всякий взор мог бы выдержать. И в то же
время в них читалась доброта и мягкость.
     Черный наряд,  состоящий из  атласного кафтана с  кружевными брыжами,
из-под  которых  выглядывала  золотая  цепь,  подчеркивал  своеобразие сей
примечательной особы.  Несмотря на  печаль  и  озабоченность,  сковывавшие
черты лица и движения,  весь его облик означен был величественностью. И не
диво:  то  был  сам  король,  Ян  Казимир Ваза,  около года назад занявший
престол после брата своего Владислава.
     Несколько позади его, в полутени, сидел Иероним Радзе„вский, староста
ломжинский,  низкорослый румяный толстяк с  жирной  и  наглой  физиономией
придворного льстеца,  а напротив,  у стола,  третий вельможа,  опершись на
локоть,  изучал  карту  окрестностей,  время  от  времени подымая взор  на
государя.
     Облик его не столь был величествен, но отмечен признаками достоинства
едва  ли  не  более  высокого,  чем  монаршье.  Изборожденное  заботами  и
раздумьями  холодное  и   мудрое  лицо  государственного  мужа  отличалось
суровостью,  нисколько не  портившей его  замечательной красоты.  Глаза он
имел  голубые,   проницательные,   кожу,   несмотря  на  возраст,  нежную;
великолепный польский  наряд,  подстриженная на  шведский манер  борода  и
высоко взбитые надо  лбом  волосы придавали сенаторскую внушительность его
правильным чертам, словно высеченным из камня.
     То  был  Ежи Оссолинский,  коронный канцлер и  князь Римской империи,
оратор  и  дипломат,  восхищавший европейские дворы,  знаменитый противник
Иеремии Вишневецкого.
     Недюжинные способности с  юного  возраста привлекли к  нему  внимание
предшествующих правителей и  рано  выдвинули на  самые  высокие должности;
данною ему  властью он  вел государственный корабль,  который в  настоящую
минуту близок был к окончательному крушенью.
     Однако канцлер словно создан был для того,  чтобы такого корабля быть
кормчим.  Неутомимый трудолюбец,  умный  и  прозорливый,  умеющий  глядеть
далеко вперед,  он  спокойной и  уверенной рукой  провел бы  в  безопасную
гавань всякое иное  государство,  кроме Речи  Посполитой,  всякому другому
обеспечил бы  внутреннюю крепость и  могущество на долгие годы...  если бы
был  самовластным министром такого,  например,  монарха,  как  французский
король либо испанский.
     Воспитанный  вне  пределов  страны,  завороженный  чужими  образцами,
несмотря на весь свой прирожденный ум и смекалку,  несмотря на многолетний
практический опыт,  он не смог привыкнуть к  бессилию правительства в Речи
Посполитой  и   за  всю  жизнь  так  и   не  научился  считаться  с   этим
обстоятельством,  хотя то была скала,  о  которую разбились все его планы,
намерения,  усилия; впрочем - в силу этой же причины - он сейчас уже видел
впереди крах и разорение, а впоследствии и умирал с отчаянием в сердце.
     Это был гениальный теоретик,  не сумевший стать гениальным практиком,
- оттого  и   попал  он  в  заколдованный  безвыходный  круг.   Увлеченный
какой-нибудь мыслью, обещающей в будущем принести плоды, он стремился к ее
воплощению с  упорством фанатика,  не замечая,  что спасительная в  теории
идея  на  практике -  при  имеющемся положении вещей -  может быть чревата
роковыми последствиями.
     Желая  укрепить  правительство и  государство,  он  разбудил страшную
казацкую стихию,  не  предусмотрев,  что  дикая ее  сила не  только против
шляхты,  богатейших  магнатов,  злоумышлений и  шляхетского самодовольства
обратится, но и против насущнейших интересов самого государства.
     Поднялся из степей Хмельницкий и  вырос в  исполина.  Речь Посполитая
терпела поражение за пораженьем.  Желтые Воды,  Корсунь,  Пилявцы.  Первым
делом Хмельницкий соединился с враждебною крымской ратью. Удар обрушивался
за ударом -  ничего иного,  кроме как воевать, не оставалось. Прежде всего
надлежало обуздать  страшную  казацкую  стихию,  чтобы  использовать ее  в
дальнейшем, а канцлер, увлеченный своими замыслами, все еще вел переговоры
и медлил. И все еще верил - даже Хмельницкому!
     Действительность в  прах  разбила его  теорию:  с  каждым днем  ясней
становилось,   что   результаты  усилий   канцлера  прямо   противоположны
ожидаемым,  -  и  самое  красноречивое  тому  доказательство  явила  осада
Збаража.
     Канцлер согнулся под  тяжким бременем забот,  горьких разочарований и
всеобщей ненависти.
     И  потому поступал так,  как поступают во дни неудач и крушений люди,
чья  вера  в  себя  не  угасает  даже  в  преддверии полного краха:  искал
виноватых.
     Виновата была вся Речь Посполитая и все ее сословия,  ее прошлое и ее
государственное устройство; однако известно, что тот, кто из опасения, как
бы  лежащий на склоне обломок скалы не рухнул в  пропасть,  не рассчитавши
сил,  захочет вкатить его на вершину, лишь ускорит его паденье. Канцлер же
этим  не  ограничился,  хуже  того:  призвал  на  помощь  казацкую рать  -
страшный,  бурлящий поток,  -  не  подумав,  что бешеное его течение может
только разрыхлить и размыть почву, на которой покоится камень.
     Но король еще верил в  него,  и вера становилась крепче по мере того,
как  общественное мнение,  не  щадя монаршьего достоинства,  и  его самого
обвиняла наравне с канцлером.
     Итак,  они сидели в Топорове, удрученные и печальные, не зная толком,
что  делать,  потому что  у  короля было всего двадцать пять тысяч войска.
Вицы были разосланы слишком поздно,  и лишь часть ополчения к тому времени
успела собраться.  Кто был причиною промедленья,  не было ли это очередной
ошибкой неуступчивой политики канцлера -  сия тайна осталась меж королем и
министром;  так или иначе,  в ту минуту оба чувствовали свою беззащитность
перед мощью Хмельницкого.
     И самое главное: не имели точных о нем сведений. В королевском лагере
до сих пор не знали, вся ли ханская рать соединилась с войском гетмана или
казаков  поддерживает только  Тугай-бей  с  несколькими тысячами ордынцев.
Вопрос этот был равнозначен вопросу: жить или умереть. С одним Хмельницким
на  худой  конец  король мог  бы  попытать счастья,  хотя  мятежный гетман
располагал вдесятеро большею силой.  Чары королевского имени много значили
для казаков -  страх перед ним,  пожалуй,  был сильнее, нежели страх перед
ополчением,  сборищем своевольной и  необученной шляхты,  -  но если и хан
примкнул к Хмельницкому, безрассудством было тягаться с такою силищей.
     Между тем  вести приходили самые разноречивые,  наверное же  никто не
знал  ничего.  Предусмотрительный Хмельницкий собрал всех  своих  людей  в
одном месте,  умышленно не  выпуская ни  единого казацкого или  татарского
разъезда,  чтобы не дать королю случая захватить "языка".  Мятежный гетман
такой  вынашивал замысел:  оставив часть  войска под  осажденным Збаражем,
доживающим последние дни,  самому с  почти всею казацкой и татарской ратью
неожиданно напасть на королевское войско,  окружить его и предать короля в
руки хана.
     Так что не без причины лик